При этом советский режим не был оккупационным и требовал от каждого участвовать в системе подавления свободы обращения информации. Этому помогала сама структура советского общества. Военно-промышленный комплекс был огромным архипелагом научно-исследовательских институтов, заводов и министерств. Целая армия инженеров работала на «оборонку» в секретных НИИ, занимавшихся вопросами безопасности и вооружения. В народе их прозвали «почтовыми ящиками», потому что единственной открытой информацией об этих лабораториях и конторах были абонентские номера — например НИИ-56. Только они и указывались на корреспонденции — ни адресов, ни названий. Одной из причин было стремление спрятать секретные организации от посторонних глаз — иностранцам было запрещено даже приближаться к подобного рода объектам. Целые города объявлялись закрытыми. Родители Ирины Бороган, инженеры по образованию, работали в одном из таких почтовых ящиков в городе Электроугли, куда иностранцам вход был заказан — при том, что город находился в каких-то 20 км от Москвы. Поэтому типичная фраза тех дней «Я работаю в почтовом ящике над одним "изделием"» была понятна каждому и не предполагала расспросов. Таким способом государство кооптировало советских граждан. Эти правила работали для всех без исключения: даже если человек сам не работал в почтовом ящике или системе оборонки, там работал кто-нибудь из его родственников или знакомых.

В таких условиях правительство не слишком поощряло развитие связи. Чиновники из Минсвязи часто цитировали Хрущева: советским гражданам не нужны телефоны дома, ведь в СССР, в отличие от Штатов, нет фондовой биржи, поэтому не нужно столько информации.

Когда диссиденты пытались использовать телефон для обмена информацией, КГБ реагировал молниеносно.

Копелев, покинувший Кучинскую шарашку в декабре 1954-го, к 1970-му превратился в известного диссидента. Свою двухкомнатную квартиру на шестом этаже многоквартирного дома на севере Москвы он превратил в место собрания недовольных, где обсуждались самые острые и злободневные темы. Телефон раскалялся от звонков, но, как только в КГБ об этом узнали, телефонный номер Копелева был мгновенно заблокирован. Тогда зять ученого достал на телефонной станции, на которой работал, переносной аппарат: черную пластмассовую трубку с белым диском для набора номера, и кабель со штекером. Каждую ночь Копелев спускался на первый этаж, к дежурной. У нее телефон был, но розетка, по счастью, находилась на внешней стене комнаты. Копелеву оставалось лишь дождаться, когда дежурная уйдет, подключить аппарат и говорить — зачастую по несколько часов подряд11.

В 1972-м КГБ отправило в Совет министров запрос на запрет использования международных телефонных линий «в целях, противоречащих государственным интересам СССР и общественному порядку»12, — стандартный ход для усиления контроля. Запрос был удовлетворен, но КГБ и этого показалось мало. В июне 1975 года Юрий Андропов, занимавший в то время пост председателя КГБ, сообщил Центральному комитету КПСС о новой угрозе — евреях-отказниках, злоупотреблявших, по его мнению, международными телефонными переговорами. В письме ЦК, маркированном грифом «секретно», Андропов писал, что в 1973–1974 годах спецслужбам удалось идентифицировать более сотни звонящих и впоследствии заблокировать им доступ к телефонным сетям. По его мнению, это нанесло «ощутимый удар по зарубежным сионистским организациям, рассматривающим регулярную телефонную связь как наиболее важный способ получения интересующей их информации из Советского Союза»13.

В том же письме Андропов предупреждал, что сионисты умеют обходить запрет КГБ, используя автоматические международные телефонные линии, а также переговорные пункты отделений связи, заказывая переговоры на подставные фамилии. По его данным — и КГБ об этом сожалеет, — сионистам уже удалось передать на Запад целый ряд «обращений к мировой общественности» с призывами заставить соответствующие инстанции в СССР восстановить пользование отключенными телефонами. Андропов рекомендовал «пресекать использование международного канала связи для передачи за рубеж тенденциозной и клеветнической информации»14.

Партия по-прежнему хотела держать информацию под замком.

В том же месяце, когда Андропов писал в ЦК, в Харьков попала самиздатовская книжка — стопка папиросной бумаги, прошитая по краю суровыми нитками. Это был сборник статей Владимира Жаботинского, одного из лидеров сионистского движения начала ХХ века.

Книжку передали в руки 37-летнего Александра Парицкого, успешного инженера, работающего в харьковском НИИ. Парицкий жил с женой Полей и двумя дочками в тесной квартирке. Он не был активным диссидентом, хотя его отец и брат были арестованы при Сталине. Однако ему постоянно напоминали о его еврейском происхождении.

Потрепанный сборник Жаботинского Парицкому принесла его сестра Дора. «Как обычно, книжка оказалась у нас на одну ночь, и на следующий день мы должны были передать ее дальше по цепочке», — вспоминал Парицкий. Это была типичная история для самиздата: на чтение рукописи обычно давалась ночь, после чего книгу следовало отдать кому-то еще15. Для Александра и Поли та ночь стала настоящим читательским марафоном. Как признается Парицкий, к утру они «стали сионистами и решили эмигрировать в Израиль».

На следующий день он рассказал об этом решении изумленной Доре. Реализации замысла мешал тот факт, что проект, над которым работал Парицкий, — разработка военных радаров, — был секретным. Чтобы избавиться от допуска, он уволился и устроился обычным наладчиком лифтов. В июле 1976-го Парицкие всей семьей подали заявление на выезд в Израиль. Однако дело затягивалось, и Парицкий вышел на московских отказников, надеясь сделать свою историю достоянием общественности. Евреи из США, Европы и Израиля сначала написали ему, а потом и позвонили, всего два раза. Во время второго разговора, с Лондоном, телефон внезапно отключился.

«Мне сказали, что моя линия заблокирована по распоряжению начальника Харьковского узла связи, — вспоминал Парицкий. — Мы с женой записались к нему на прием, хотели выяснить причину».

Все, что сделал начальник, когда супруги пришли на встречу, — протянул им тоненькую брошюру «Положение о связи» и указал на статью, добавленную в 1972 году. Она запрещала использование телефонных линий во вред Советскому государству. Через несколько дней Парицкого пригласили для беседы в горисполком, где предупредили о возможных последствиях антисоветской деятельности. Впрочем, его это не остановило, он просто начал пользоваться переговорными пунктами, где любой желающий мог заказать звонок с помощью оператора.

Семью Парицких отказывались выпускать, борьба шла уже четыре года. 27 августа 1981 года рядом с собственным домом Парицкий был арестован. Об этом рассказали в «Хронике текущих событий». Зная о работе арестованного с радарами, КГБ сначала пытался выдвинуть обвинение в шпионаже, но потом сменил тактику, обвинив его в распространении антисоветской пропаганды посредством международных телефонных линий. «В суде обвинение представило женщину, назвавшуюся телефонисткой международного узла связи. Она показала, что во время ее дежурства к ней обратился клиент, она назвала мое имя. Она опознала меня по голосу, который слышала по телефону тогда, 5–7 лет назад, с жалобой на плохое качество связи, — вспоминал Парицкий. — Она подключилась к линии для проверки качества связи и услышала, как я (клиент) произносил всяческую клевету на советский строй».

Парицкого приговорили к трем годам тюремного заключения и сослали в трудовой лагерь. Семье Парицких удалось покинуть Союз только в апреле 1988-го.

Совсем отказаться от международной телефонной связи СССР не мог: в 1980 году в Москве должны были пройти Олимпийские игры, и общепринятым критериям нужно было соответствовать. В 1979-м количество международных линий заметно увеличили. Была открыта специальная телефонная станция М-9. Под нее построили комплекс из двух высоток на улице Бутлерова, на юго-западе Москвы.

19 июля 1980 года, день открытия Олимпиады в Москве, стал для Геннадия Кудрявцева днем гордости за себя и свою работу. Именно он, главный инженер главка междугородной и международной связи, занимался проектом расширения международных телефонных линий и успел закончить точно в срок. Целый этаж М-9 был оборудован под международную связь, было организовано 1600 каналов, причем автоматических, для работы которых не нужен оператор, — для Советского Союза это было настоящее чудо16.

КГБ сопротивлялся до последнего. Чтобы успокоить Комитет, Министерство связи сделало так, чтобы звонившие набирали не только номер абонента, но и собственный — так можно было идентифицировать звонившего. Но КГБ упорствовал: нужно было больше контроля. Тогда Кудрявцев предложил еще одно средство контроля за разговорами: «Был у нас один специалист, который доложил мне, что есть такой вариант: построить петлю, чтобы перед тем, как соединить абонентов, сигнал шел по определенной петле». Метод был взят на вооружение, и КГБ на время отстал от связистов.

Тысячи шестисот каналов оказалось вполне достаточно — по крайней мере, со стороны участников Олимпиады и гостей жалоб не поступало. «Всю систему приняли с первого же тестового звонка: звонить-то, честно говоря, было особо некому», — вспоминал Кудрявцев. В ответ на ввод советских войск в Афганистан московскую Олимпиаду бойкотировали шестьдесят пять стран.

Впрочем, надолго предоставлять своим людям такую свободу советская власть не собиралась. Уже через несколько месяцев после Олимпиады, в начале 1981 года, Кудрявцева, назначенного к тому времени первым заместителем министра связи, вызвали в ЦК КПСС.

Кудрявцев вызову не обрадовался. Всего за несколько дней до этого он узнал, что в обязанности его как первого замминистра входит контроль над работой сети «глушилок» западных радиостанций. Но он понимал, что вызов в ЦК был, скорее всего, связан с международными линиями: «Мне не раз говорили, что сотрудники КГБ жалуются на существование этих каналов связи». Однако все оказалось еще хуже: в ЦК его ознакомили с секретным решением, принятым Секретариатом, — ограничить количество автоматических международных линий. Эти линии были для него настоящим триумфом, и теперь ему приказывали от них избавиться.

Хотя формально решение исходило из ЦК, было понятно, что его настоящие авторы сидят на Лубянке. Кудрявцев, назначенный ответственным за исполнение, был поражен масштабами сокращения линий: из тысячи шестисот было приказано оставить функционирующими лишь сто. Для отдельных стран меры были радикальными: «Для США у нас было восемьдесят девять линий; мне было велено сократить их число до шести». Сказать, что он был расстроен, — ничего не сказать. «Я был убит, — вспоминал он. — Я создал эти линии своими руками, я видел, насколько сильно они нужны стране и насколько сложно нам будет без них».

Через месяц Кудрявцев уничтожит собственное творение. Перемены сделают автоматическое соединение невозможным, и пользователи, в том числе иностранные посольства, обратят на это внимание. Кудрявцеву придется строчить отписки, ссылаясь на «технические проблемы», но каждый раз он будет краснеть от стыда.

В конце концов он найдет способ восстановить автоматическую связь хотя бы для избранных организаций. Он выделит телефонную станцию на Ленинском проспекте и перенаправит на нее все линии с доступом к автоматическому международному соединению. Через год эти организации, список которых будет утвержден властями, обнаружат, что автоматическая связь восста­новлена.

Впрочем, большей части страны еще много лет это никак не коснется.

Злость Кудрявцева на спецслужбы была понятна: перед Олимпиадой он дал КГБ все, чего они хотели, чтобы запустить автоматическую связь, но стоило Играм закончиться, как чекисты бросили все силы на то, чтобы восстановить статус-кво. Будучи государственным служащим, Кудрявцев хорошо понимал — и принимал — тот факт, что КГБ нуждался в средствах перехвата звонков. Но понять, зачем рубить линии связи, он не мог. Это претило его натуре инженера и мучило его долгие годы. В кругу друзей он грустно шутил, что первую правительственную награду ему дали за организацию автоматической международной связи к Олимпиаде, а вторую — за ее закрытие.

В течение многих лет, прошедших с 1981 года, Кудрявцев пытался образумить спецслужбы, но генералы не хотели его слушать. Они повторяли одно и то же: «Геннадий Георгиевич, перед Олимпиадой вы нас нае***ли, и мы смолчали. Теперь помолчите вы»17.

Но Кудрявцев не мог забыть эту историю, хотя прекрасно понимал, как тесно переплетены спецслужбы и связь в СССР. Уже назначенный первым заместителем министра связи, в огромном здании Минсвязи на Тверской, известном как Центральный телеграф, он занимал кабинет Генриха Ягоды, главы НКВД, сталинской тайной полиции, и по совместительству наркома связи: «Вся мебель мне досталась от Ягоды — его стол, его сейф. Только лифт, на котором можно было спуститься в подвал, а потом и в метро, был заблокирован. Быть-то он был, я проверял, но воспользоваться им было нельзя».

В 1988-м Кудрявцева пригласили в Политбюро для консультации по вопросу международной связи между одним из ивановских заводов и его болгарскими партнерами. На встрече присутствовал Горбачев. Когда генсек задал вопрос, как именно можно улучшить связь, Кудрявцев ответил: «Отменить решение Секретариата ЦК об ограничении международной связи». «А для Иваново что можно сделать?» — спросил Горбачев. И решение вопроса об автоматических международных линиях было снова отложено18.

Эдвард Фредкин, ведущий специалист по компьютерным технологиям Массачусетского технологического института и бывший летчик-истребитель ВВС США, легкий и общительный человек, потратил много лет, налаживая контакты с советскими учеными. Глобальные проекты и смелые идеи всегда увлекали его, и поэтому в 1982 году, когда ему было сорок восемь, он с радостью поехал в Москву на конференцию по физике, твердо веря, что ему удастся, по его собственным словам, «заразить Советский Союз персональными компьютерами».

«До начала конференции у нас было в запасе несколько дней, и я направился в вычислительный центр Академии наук — повидаться со старыми друзьями и рассказать им о своей идее, — вспоминал он. — Они направили меня к Евгению Велихову. Я ему позвонил, и он тут же приехал»19.

Велихову тогда было сорок семь. Человек широких взглядов и больших амбиций, он был заместителем директора Института атомной энергии имени И. В. Курчатова. Велихов также занимал пост вице-президента Академии наук СССР (он стал самым молодым вице-президентом за всю историю). Фредкин знал Велихова много лет, поэтому говорил открыто. Американец доказывал, что внедрение компьютерных технологий в советскую действительность жизненно необходимо и что власти должны ослабить контроль над распространением информации. Фредкин предположил, что персональные компьютеры подходят социалистическому строю намного больше, чем капиталистическому, и Велихов, очарованный цифровыми технологиями с конца 1970-х, когда к нему в руки попала одна из первых моделей Apple, продавил выступление Фредкина перед Президиумом Академии наук. «Этот разговор в Президиуме был очень нужен нам всем: мы должны были преодолеть сопротивление», — вспоминает Велихов20. Главной целью было заставить советское правительство пересмотреть стратегию, которая тогда базировалась на иерархической системе, состоящей из больших суперкомпьютеров и терминалов, а не на персональных компьютерах.

За два дня до встречи в номере Фредкина в гостинице Академии наук раздался телефонный звонок. Фредкин взял трубку и услышал английскую речь. Звонивший не представился.

— Я так понимаю, что Велихов пообещал дать вам слово на следующем заседании Президиума?

— Да, верно.

— Мы проработали этот вопрос. До этого иностранцы никогда не выступали перед Президиумом Академии наук. Вице-президент Велихов, конечно, человек очень влиятельный, но его влияния все же недостаточно, чтобы создать подобный прецедент.

Фредкин молчал.

— Так что перед Президиумом вы выступать не будете.

Не зная, как на это реагировать, Фредкин смог сказать лишь «спасибо».

Но на следующий день неизвестный позвонил снова и сообщил, что, несмотря на все сложности, выступление все же одобрено: «Когда в назначенное время я прибыл на место и начал выступление, исполняющий обязанности президента — человек, которого я, как мне казалось, хорошо знал и которого считал своим другом, — демонстративно встал, собрал бумаги в дипломат, захлопнул его и пулей вылетел из зала — совсем как Громыко на заседании Совбеза ООН».

Фредкин делал все возможное, чтобы растопить лед. Он рассказывал о своих русских корнях (его родители поставляли лес императорскому двору в Санкт-Петербурге), объяснял, насколько велика технологическая пропасть между СССР и США. Он говорил о том, что соотношение производительности и цены компьютеров улучшается в два раза каждые два года, что выгодно отличает новую отрасль от других технологий. Но первый вопрос, который задала ему аудитория, — а какое ему, Фредкину, дело до технологических проблем Советского Союза? Ответ у Фредкина был наготове: «Мы с женой чувствовали бы себя в куда большей безопасности в нашем доме в Бостоне, зная, что в мире соблюдается баланс сил».

После встречи Велихов отправился на Старую площадь, в штаб-квартиру ЦК КПСС, в большое шестиэтажное здание с огромными окнами, построенное еще в 1914 году для одной из страховых компаний. Теперь здесь находились кабинеты самых высокопоставленных чиновников Центрального комитета КПСС. Велихова ждали на четвертом этаже — у него была назначена встреча с Юрием Андроповым, тогда уже секретарем ЦК по идеологии, временно замещавшим заболевшего Брежнева. Велихов сам попросил о встрече, надеясь преодолеть сопротивление, с которым принимали идею персональных компьютеров в СССР.

Встреча с Андроповым длилась час. «Он хорошо подготовился, — вспоминал Велихов. — Заранее поговорил с иностранными учеными, так что мне не пришлось объяснять азы». Ему удалось убедить Андропова создать новое подразделение внутри Академии наук — Отделение информационных технологий и вычислительных систем.

Это был тот же Андропов, чьи подопечные годом ранее заставили Кудрявцева сократить количество международных телефонных линий. В то время никто — и меньше всего Андропов — не думал, что персональные компьютеры должны быть доступны каждому советскому гражданину.

Вернувшись в США, Фредкин начал работать над проблемами экспорта персональных компьютеров в Союз. Он пытался убедить Вашингтон, что компьютерные технологии заставят советские власти отказаться от политики тотального контроля над информацией, наконец-то выпустить ее из заточения: «Но я понял, что ничего не изменится, пока кто-нибудь не решится разбить лед».

«Я создал компанию Computerland USSR, позвонил Велихову и сказал ему, что, если он сделает заказ на небольшое количество компьютеров IBM, я сделаю все, чтобы доставить их в Союз и тем самым прорвать плотину», — вспоминал Фредкин.

Велихов немедленно сделал заказ. Computerland USSR купила у европейского отделения IBM около шестидесяти компьютеров, а Фредкину удалось убедить друзей из вычислительного центра Академии наук сделать набор микросхем, которые позволили бы выводить на дисплей кириллицу (они уже делали это раньше — с компьютером, привезенным контрабандой для нужд центра). Компания Фредкина перевезла все необходимое в Европу, адаптировала клавиатуры и дисплеи, получила разрешение у Министерства торговли США и привезла груз в Академию наук. «Мы прорвались, — рассказывал Фредкин. — Computerland USSR стала, наверное, единственной в мире компанией, которая выполнила один заказ… и закрылась».

На протяжении почти всей своей истории Советский Союз был настоящей тюрьмой для информации. Но эта тюрьма, как и многие другие советские здания, была сломана в августе 1991-го.