Как Вован-Ботан над собственной матушкой надругался

Эх ты, Москва, красна девица! Станом стройна, бровями союзна, лицом лепа да волею свирепа.

Звезды твои да купола золоченые на полсвета сияют. Люду православному, африканским лидерам, вьетнамцам, Фиделюшке свет Кастратушке, европейским правым да крайне левым путь правильный указывают. Разум от скверны американской очищают, почки и печень лечат, от простатита избавляют, ну и судьбу иногда вещуют.

Не проста ты, людская судьбинушка, а московская судьба и того запутанней будет! Говорят люди мудрые, будто основана ты киевским князем Юрием Долгоруким, что и ныне в стольном граде Киеве на холмах печерских почивает. Да только не так это. Все переврали брехуны имперские, супостаты ученые, которые историю государства российского чуть ли не набело по воле царей переписали да за правду истинную выдают. А народ темный, телевизором воспитанный, и до сих пор в эту брехню верит, ибо к добыванию альтернативной информации не приученный. А зачем напрягаться? Вот как скажут что в новостях – то и правда. От того много бед в земле русской творится, начиная от МММ с Леней Голубковым и заканчивая «распятыми в Славянске мальчиками». Так как вырастили целое поколение дебилов, которым только стоит правду сказать, как тут же земля у них из-под ног уходит и когнитивный диссонанс случается.

Вот токмо, бывало, обмолвишься, что, следуя исследованиям российского историка Билинского, Москва была заложена по велению хана Золотой Орды Менгу-Тимура в 1272 году во время переписи оккупированного угро-финского населения при слиянии реки Москвы да Неглинной, то такой крик поднимут, будто Рейхстаг штурмовать собираются. «Нет и быть не может, – говорят, – на Руси святой ни единой альтернативной версии, окромя канонизированных церковью работ Карамзина да Ключевского. Только им и можно верить, по их писанию детей малых учить да в церковно-приходских школах славить. А кто противное говорит – или раскольник, или шпион-педераст, или жид Макаревич и ему подобные».

Однако будет ужо про жидов-геев да американский заговор судачить. Пора и сказ правдивый процентов на восемьдесят шесть начинать. А за остальные четырнадцать я не отвечаю.

Жил-был в стольном граде Москве один хлипкий, носатый юноша, с лицом прыщами посеченым, утлым задом да второй стадией сколиоза обиженный. Потомок князей славных Мусиных-Пушкиных, о чем свидетельствовала старая бабушкина метрика от 1910 года на стене в рамочке висевшая. Ту метрику прабабушка (мать ее) после революции в декольте берегла, а как в тридцатые годы людей за прошлые грехи начали забирать, то и куда подале засунула и оттуда уж долгие годы не вынимала. Бабушка вот уже двенадцать лет как померла. А прабабушка знай себе жирует! Сто восемь лет старой карге, а она с подругами по пятницам в преферанс играет да романсы старинные под пианино поет. Такова она настоящая аристократия.

Правда в лютые годы за фамилию Мусин-Пушкин и расстрелять могли с легкостью. Но прабабушка, чтобы участи такой избежать, взяла фамилию попроще да послезливее. Назвалась Аграфеной Францевной Сучкиной. Печника своего верного подговорила, чтобы он перед расстрельной командой во время красного террора ее своей женой признал. В 1918 году это было. Думали, год, два пройдут и выметут красную плесень с земли Русской. А оно вона как вышло! Только при Горбачеве и достала из срамного места дочкину метрику да на стенку в рамочке повесила. А фамилию менять уж не стали. Хлопотно это.

Вот и носил потомок славного рода княжеского утлую пролетарскую кликуху. Володей Сучкиным звался. И мать его так звалась, и бабушка. Ибо все мужики, которые на пути княгиням попадались, более соответствовали этой фамилии, так ни разу свои шуры-муры с дамами до законного брака не довели.

Трудно было Володеньке в школе с такой-то фамилией! Да и в консерватории московской, куда он аккурат в разгар горбачевской перестройки поступил, не легче жилось. Ну представьте себе, конферансье со сцены объявляет: «Попурри на темы произведений Мусоргского, Рахманинова, Бородина, Римского-Корсакова, исполняет лауреат международного конкурса балалаечников в Богульме, студент второго курса отделения народных инструментов Владимир Сучкин». Тут, как говорится, – смех в зале и никакого уважения к виртуозной технике исполнения.

Владимир, которому, кстати, прочили успешную музыкальную карьеру, подумывал взять псевдоним. Хотел зваться либо Разгуляевым-Волжским, либо чуток попроще – Эль-Царицыным. Была шальная мысль назваться Раймондом Пугачевым (уж не внебрачный ли сын Аллы от Паулса?), но прабабушке это показалось слишком вульгарным. Версия Мусин-Пушкин даже не рассматривалась, ибо не княжеское это дело на балалайке брынчать.

Весной 1988 года пришла Володе повестка из военкомата. Призывали его на срочную службу, а военной кафедры в консерватории не водилось. Делать неча. Родина, как говорится, зовет. Загремел наш милок на два года и не куда-нибудь, а в самую настоящую Германию. В Группу советских войск, что покой Европы охраняла.

Было это в начале июля, после двух недель, проведенных в перевалочном лагере возле Коломны. Летели на Запад из Домодедова на огромном военном самолете. И грезилась Володьке чистая и уютная Германия. Офицеры и комсостав все сплошь в элегантных геббельсовских очечях, честь друг другу отдают, о дамах спорят, шампанское дорогое пьют да французскими булками с икрою паюсной заедают. Солдаты же в свободное от стрельб и игры в крикет время читают Мориса Дрюона, Дюма да Джека Лондона, чьи книжки по талонам за сданную макулатуру выдают. Потом все вместе пьют чай с овсяным печеньем на широких террасах аккуратненьких двухэтажных казарм с белыми занавесочками на окнах.

Реальность оказалась немножечко суровее.

Военный аэропорт Фюрстенвальде – огороженная колючей проволокой в три ряда огромная территория со взлетной полосой, от которой в трех километрах – полевой лагерь. Горячий чай привозят утром и вечером в огромных ржавых чанах и тхнет от него не то хлоркой, не то еще какой-то гадостью, по слухам угнетающей половую функцию, чтобы у солдат от ночных стояков какой беды не приключилось. Живешь в огромных палатках с нарами, сколоченными из грубых занозливых досок. Днем несусветная жара – ночью собачий колотун. Спишь на бугристых тюфяках, укрываясь выданной еще дома шинелькой, подложив под голову кулак. Питаешься сухпайками, состоящими из галетного печенья и так называемой тушенки в банках, где вместо мяса в жидкости цвета ежемесячных женских выделений плавают куски серого жира.

От такого рациона запоры у солдат приключались такие, что многие воины из себя по две недели ничего не могли выдавить. Во время испражнений глаза вылазили из орбит, а из кровоточащих анусов вываливались геморройные шишки величиной с гроздь винограда сорта «дамские пальчики». Говорили, что один кент из Волгограда так и умер сручи, от кровоизлияния в мозг.

Но ямы с говном, кишащие миллиардами опарышей, были заполнены под самую завязку. Сказывался эффект присутствия в лагере огромного числа человекообразных существ из Средней Азии, Кавказа, дальнего и ближнего Забайкалья, которые жрали эту тушенку с огромным удовольствием, регулярно испражнялись и с откровенной издевкой в раскосых глазах обсуждали белых братьев, мучающихся от запоров и июльской жары, которая бывает в Самарканде или Кызыл-куме в феврале-марте, когда цветет урюк.

Азиатов было очень много. На три-четыре самолета из европейской части России (включая украинскую, белорусскую, молдавскую и прибалтийские провинции) было по десять-двенадцать рейсов из Душанбе, Улан-Уде, Семипалатинска и даже из Читы.

Этот факт сперва очень удивлял молодого балалаечника. «Ну неужели, – думал он, – нельзя было хотя бы создать иллюзию цивилизационной приближенности СССР к европейской культуре, присылая сюда служить европеоидов из Рязани, Витебска, Жлобина, Даугавспилса или глухой тамбовской деревеньки Сукино-Егорушкино? Зачем тут, в центре Европы, неподалеку от мест, где творили Моцарт с Бахом, Шопен, Вагнер, Эрих Мария Ремарк, Кафка и, извините на слове, Карл Каутский, которого лично в 1907 году отшила в Баден-Бадене прабабушка, ибо позволил себе неуважительно отозваться о семье Романовых. Так вот, зачем здесь вся эта татаро-монгольская гопота?

И только чуть позже Володька начал догадываться о настоящей сути этого вавилонского столпотворения, творящегося в центре Европы.

Три дня в полевом лагере для новобранцев, а до этого две недели под Коломной, без малейшей перспективы, как говорил сержант Акинфиев, «окунуть мудя», иными словами, принять душ или просто помыться в озере. И вот в пять утра человекообразный биоматериал выгружают из телячьих вагонов с нарами в три этажа, где вместо туалета – дырка в полу, и ведут по улочкам уютного прусского городка Франкфурт-на-Одере, в сторону расположенного неподалеку главного распределительного пункта Группы советских войск в Германии.

Нескончаемое цунами лысых черепов в краснозвездных пилотках с грязными рожами в пыльных разводах заливает все окружающее пространство. И уже не поймешь, где голова удмурта, киргиза, хлопкороба, гречкосея, токаря второго разряда, философа, филолога или студента третьего курса Московской государственной консерватории имени Петра Ильича Чайковского, Владимира Евгеньевича Сучкина. И каждый одет в форму на два размера большую, в деревянные кирзовые сапоги с вонючими портянками внутри, каждый тянет за спиной набитый говняной тушенкой и галетами вещь-мешок с прикрученной к нему сверху шинелкой. И нет этому цунами конца и края.

Встает солнце. Из окошек аккуратных двухэтажных домиков под черепичными крышами молча выглядывают молодые и не очень женские личики немок. Мужчин нет. Их страна оккупирована и отдана на суд победителей. И поделом!

«Эй, дэвушки, давайтэ знакомиться!» – выкрикивает из толпы какой-то нацмен с явным кавказским акцентом. Лица исчезают.

А толпа все валит и валит. Для чего это все? Чтобы знала Европа, чтобы знал мир, что там, за высокими заборами военных частей, притаилось полмиллиона варваров, готовых по первому приказу родины оседлать тысячи танков, БТРов, БМП и другой военной техники и двинуть аж до самого Гибралтара.

Дрожи Европа! Дрожи мир! Орда идет! Лютая, страшная, беспощадная татаро-монгольская орда. А хули… Деды воевали!

Определили Володьку служить в военный поселок Вюнсдорф на танковый завод.

Как заехали они в часть на автобусе, так и потемнело в глазах у балалаечника от морд черных да узкоглазых.

Время было вечернее, для отдыха предусмотренное, а значит, солдатам можно было по уставу по территории части шароебиться. Прямо у ворот встречали деды да дембеля новобранцев в часть прибывших. Радовались «черпаки» пол года отслужившие, что теперь не они, а «черепа» да «духи» будут за них в нарядах по кухне да ночных караулах отдуваться. Так к автобусу и лезут, аки черти из повести Гоголя «Вий». Зубы скалят, пальцем по горлу проводят, будто петлю затягивают. «Вешайтесь!» – кричат. И гогочут. Вакханалия однако. Страшно.