Сфинкс

Тот элемент приватности в управлении царством, что пришел в русскую историю вместе с Александром III – передался и сыну его. Приватность в отношении к людям, событиям и своей роли в них – вот основная черта этого монарха. По выражению Витте, Николай II был «отлично воспитан». Он не стучал по столу, не третировал своих министров, не демонстрировал своего всемогущества. Но под рукой его, как у искусного хирурга, был всегда ланцет и наркотик, и каждую минуту он был готов к операции. Не будучи злым, он был злопамятен. Не будучи жестоким, он был почти равнодушен к чужому страданию (за исключением страданий своей семьи). Не будучи коварным по мерке Витте, он по-женски забавлялся смятением и потасовками в рядах своего окружения.

– Для меня, – сознавался он, – высшее удовольствие – собрать моих министров и, бросив им кость, столкнуть их лбами. Особенно забавно хрюкает при этом Ермолов…

И он же говорил:

– Мои министры не уходят, а я их увольняю…

Но относилось это не к одним министрам: Николай II увольнял не только от должностей, но и от своей дружбы. Такую операцию под наркозом любезности свершил он над Треповым (не пережившим ее), Клоповым, Ухтомским, Безобразовым, Оболенским, кн[язем] Орловым¹³¹ и др[угими]. Спасся один кн[язь] Мещерский.

Николай II не гнул подков и не удил рыбы, но он был страстным курильщиком и игроком в теннис. (Партии в теннис он не прервал, даже прочтя депешу о Цусимском разгроме). По этому поводу рассказывали, что, гостя вместе с Вильгельмом в Дармштадте, царь подслушал мнение о себе Вильгельма:

– Papirossen rauchen und Tennis spielen ist nicht regieren.^[68]..

Мнение это, понятно, не порвало, но и не сделало более сердечными отношения монархов. Но оно свидетельствовало, что и Вильгельм II, при всем его преклонении перед волей деда, при всем его ухаживании за русским царем, не находил в нем главного элемента верховной власти – державности…

Воспитанный, деликатный, целомудренный, он и не заметил, как Распутин выдвинул опочивальню его из алькова дворца на вид всего мира. Бравируя общественным мнением в вопросе о Распутине, пропустив мимо ушей угрозу Милюкова («Глупость или предательство?»), он ревниво следил за интригой против него Гучкова.

В 1913 году он с легким сердцем разорвал подписанный в Бьорке договор¹³², а в 1917 году, угрожаемый смертью и гибелью семьи, не нарушил неписанного договора с союзниками. Так, переступая с ноги на ногу, то опасаясь истерики жены, то смело глядя в лицо смерти, этот сфинкс XX века брел навстречу своему року. И принял его мужественно.

Бывший воспитатель цесаревича, швейцарец Хильяр¹³³ рассказывает факт, истории еще не известный, но подтверждающийся современной книгой «Пути к дворцовому перевороту» Мельгунова (если не ошибаюсь)¹³⁴.

Подготовления к дворцовому перевороту, оказывается, были известны Николаю II. И известна была роль, которую в заговоре играл английский посол Бьюкенен¹³⁵. Царь вызвал его к себе и сказал:

– Мне известна роль, которую вы играете в подготовляющемся дворцовом перевороте. Если бы что-либо подобное совершил мой посол при английском короле, я бы немедля отозвал гр[афа] Бенкендорфа и лишил его всех прерогатив его звания.

Бьюкенен помертвел, но имел силы ответить:

– Ваше величество ввели в заблуждение.

– Вы думаете? Ну, так в следующий раз я дам вам доказательства…

Доказательства не замедлили. Вызвав еще раз Бьюкенена, царь процитировал ему протокол заседаний, имевших место в английском посольстве. Бьюкенен молчал. Не подав ему руки, царь удалился.

Известны были царю имена всех заговорщиков с Гучковым во главе и имена великих князей, присоединившихся к заговору¹³⁶.

В вышеупомянутой книге об этом говорится подробно. Когда царь выслал в почетную ссылку в Персию вел[икого] кн[язя] Дмитрия Павловича¹³⁷, вел[икий] кн[язь] Андрей Владимирович писал ему:

«Не сдавайся, Митя. Мы тебя не выдадим»¹³⁸…

Доказательств подобного рода можно собрать много. Любой монарх «необреченный» защищался бы. Будь на месте Николая II даже царь Федор Иоаннович¹³⁹, казнены были бы Милюков, Гучков, царские дяди и кузены. Простое чувство самосохранения, если не забота о России, двигали бы царской волей (или безволием). Но у обреченного Николая II не было не только воли, но и безволия. Как ягненок, он глядел в пасть удава. И даже в последнюю минуту вместо отречения не мог ли бы он окружить себя верными войсками, арестовать думских посланцев и двинуться на мятежный Петроград?!…

Но в судьбе Николая II было кое-что и не от рока. Природа наделила его женственностью. Повинуясь ей, Николай II любил зеркала и зеркалами этими стали близкие ему. В зеркалах своего окружения он искал не своих морщин, а своих чар. И зеркала покорно отражали эти чары. Секрет влияния кн[язя] Мещерского, Безобразова и др[угих] – здесь. Но были и кривые зеркала (Витте). Царь от них отворачивался и их ломал.

За 3 года царствования у него не было «друга», с которым бы он не разошелся. «Дружба» приливала и отливала от его сердца. Это не было, как уверял Витте, «коварство» – это было скорее любопытство. Уже поверженный, он не прочь был гадать о своей судьбе с теми, кто его поверг: кн[язем] Львовым¹⁴⁰ и Керенским. После долгих бесед с последним он уверял, что назначил бы его премьером, если бы знал его раньше…

Мечась со своим поездом между Псковом и Бологим, он загадывал с Ниловым:

– Ну что ж, буду жить в Ливадии, цветы разводить. Вы любите цветы, Константин Дмитриевич?

Он не был королем в калошах и с зонтиком; но не был и монархом в регалиях. На троне величайшей империи Николай II мечтал о дальнейшей своей карьере. Покидая трон, он покидал не только царство, но и неудавшуюся карьеру.

Глава IV^[69]
Первое марта. Казнь. Кн[ягиня] Юрьевская. Лорис-Меликов

Серый оттепельный день, настороженный, что-то таящий в себе. На изломе зимы такие дни в Петербурге нередки. С неба – ни дуновения, ни снежинки – пристально уставившаяся на землю муть; а на земле – исполосованный полозьями серый снег, местами как в стекло оправленный. Хмуро поблескивают вдавленные в снег рельсы. Скользко – санки на поворотах заносит. Пересекая рельсы, они скрежещут. Не холодно, но и не тепло.

Улицы кажутся длиннее и шире. Дома, как из бани вышли – мокрые, с пятнами; на иных – как ранняя седина, изморозь. Особенно мокр и красен и опорошен ранней сединой Зимний дворец. Размякли его стройные колонны, статуи, порталы, балюстрады. За блестящими зеркальными стеклами угадывается притаившаяся роскошь зал и покоев. На карнизах, блестя золотом, пытаются не размякнуть двуглавые орлы. Но уже не скрывает своей немощи повисший от безветрия императорский флаг. Стройная громада дворца всматривается в ангела на гранитной колонне, а ангел всматривается в нее. В этот серый день на изломе зимы не разберешь – какую благовесть несет дворцу под орлами смиренный, кроткий ангел.

Тихо. Только полозья шелестят. И вдруг – выстрел. Из Петропавловской пушки стреляют в полдень. А теперь три часа. Второй! Кучера на облучках саней и седоки поворачиваются, оглядываются и, качая головами, продолжают путь. Только несколько человек останавливаются у арки Главного штаба. Из-под этой арки доносится гул. Усиливается. На тротуарах застывает все больше народа. Смотрят друг на друга и на мокрый в пятнах дворец. Гул ближе. С Мойки, с Морской выбегают на площадь прохожие вперемежку с полицейскими, жестикулируют. Кричат. Под аркой два течения – с площади и на площадь. Водоворот. Рассекая его, вырываются парные сани. Лошади несутся вскачь. Кучер весь изогнулся. В санях окровавленная полость. Кто-то в военном пальто, тоже изогнувшись, обнимает кого-то в шинели. Полы шинели откинуты и по ним бежит кровь. Съехавшая на затылок каска с окровавленным плюмажем и бледное, с закатившимися глазами лицо, обрамленное соединенными в одну линию усами и баками. Сани несутся к подъезду. За ними, как за быстроходным судном, взрытый след людей. След все глубже, длинней. Через арку вливается на площадь мутный поток. Еще не опростали окровавленных саней, а уж площадь полна. И сразу тишина сменяется криками. Ожил обмокший дворец. Ожили площади и улицы, его охватившие. Только ангел с гранита не ожил…

Вряд ли кто помнит подробности этого дня. Сколько минут еще жил взорванный Александр II, пришел ли в себя, сказал ли что? Через сколько времени явились во дворец наследник, вел[икие] князья, министры? Что в точности происходило во дворце? Помнят лишь, что в сумерках из главного дворцового подъезда вышел старый генерал в шинели и, всхлипывая, произнес: