Грубый захват на плече. Анзор толкает меня к дивану.
– Держись за спинку. Будет больно!
Голос звучит отчужденно и равнодушно. Так, как и должен, наверно, звучать голос палача.
Он не медлит и не сомневается.
Слышу свист.
Жмурюсь.
Резкая, обжигающая кожу тысячью раскаленных иголок боль пронизывает бедра, вырывая из глотки дикий крик.
Никогда еще мне не было так больно.
Хотя вру.
Было.
Когда смотрела ему в глаза и врала, что больше не люблю, что не хочу быть с ним, не хочу за него биться. Что моя жизнь не должна в столь юном возрасте отягощаться столькими обстоятельствами и проблемами, сколько у меня возникло в паре с ним.
Безжалостно врала – и била себя вот так же дико и остервенело, только ментально. Но от этого менее больно не было.
Следующий безжалостный свист – новый удар по бедрам. Сжимаю обивку дивана так сильно, что руки сводит.
Сзади слышу смешки и движения араба, сдавленный женский полукрик-полусмешок.
Гадкого извращенца возбуждает то, что он видит.
Вздрагиваю, всхлипываю. Погибаю и снова воскресаю – просто потому, что эта дикая боль подняла бы и полумертвого.
Хочу обернуться на Анзора, но он не дает, словно бы предчувствуя мой порыв. Просто резко нажимает на шею, вдавливая голову в мягкую обивку, не давая нашим глазам встретиться.
Он лишает меня возможности дышать и двигаться.
Его удары беспощадны и неотвратимы.
И почему-то я чувствую, что причина не только в том, что ему нужно создать видимость правдоподобности.
Он делает это еще и потому, что действительно наказывает меня.
Наказывает за то, что было.
Наказывает за то, что снова попалась ему на глаза, а он не смог равнодушно пройти мимо.
Когда мои рваные всхлипывания переходят в рыдания, он отбрасывает ремень.
– Мы в расчете? Теперь я могу забрать ее? – спрашивает сипло, предельно напряженно, готовый взорваться в любую секунду.
Слишком хорошо его знаю, чтобы не считывать это на уровне телесных вибраций.
Ответа не слышу.
Потому что в ушах дикий звон. Словно бы сотни людей сейчас собрались вокруг, тычут в меня пальцем и гогочут над моим унижением.
Чувствую, как его руки подхватывают меня.
Ягодицы и бедра горят так, словно их десять минут обливали кипятком.
Зарываюсь мокрым лицом в его грудь.
Дышу горько-мускусным ароматом некогда любимого своего мужчины.
И кажется, теряю сознание.
Просто потому, что мозг не может выдержать все то, что происходит со мной сейчас.
Только лишь одно выхватывает мой мозг в ужасе момента. Быстрый горячий поцелуй сухими губами в висок перед тем, как отдаться мраку.
Или же мне он только мерещится.
Придя в себя, но не сразу понимаю, где я.
Осознание наступает лишь тогда, когда я слышу, как рвется на мне ткань платья.
Быстро оглядываюсь, преодолевая головокружение. Просторная спальня, огромная кровать с пахнущим лавандой белоснежным бельем и я. Вжатая в подушки, лежу вверх попой.
– Нет, – наступает дикая паника, когда понимаю, для чего на мне рвут платье, – не трогай меня!
Судорожно хватаю руками ошметки разорванной ткани, пытаюсь прикрыться – тщетно.
Анзор (по запаху чувствую, что это он) продолжает свое грязное дело. Теперь с таким же жалобным треском рвется и белье.
Господи. Какой ужас. Я сейчас перед ним распластанная. Голопопая.
– Ты же не насильник. – на глазах собираются слезы, тут же впитываясь в пух через наволочку. То, что он делает, ни разу не эротично. Это. Это унизительно и постыдно.
Он тяжело дышит. Сипло, хрипло. Не отвечает.
– Извращенец чертов. – рычу яростно, собирая последние силы, снова пытаясь вывернуться, но он не дает, более того, сверху наносит еще один сильный шлепок, заставляя меня взвыть – кожа и так кипит от предыдущей его экзекуции.
– Успокойся, сумасшедшая, – цедит сквозь зубы, – последнее, о чем я сейчас думаю, видя твой исполосанный зад, это о том, как тебе засадить! Лежи смирно! Надо осмотреть, насколько глубокие ссадины, и обработать.
Он отходит от меня, когда в комнату стучат.
А я в панике быстро срываю простынь и прикрываю свою наготу.
Минута – и он возвращается с маленькими склянками и пакетом ваты. Раздраженно снова откидывает с меня простынь, не церемонясь, щедро мочит вату в какой-то жидкости. Шиплю, когда она касается кожи.
И даже не от реальной боли. Просто она такая холодная. Непривычно.
– Тише, – говорит, смягчаясь, – сейчас полегчает. Тут обезболивающее.
Терпеливо, сцепив зубы, выношу все – и как он протирает ссадины, и как втирает в них какой-то крем. Пытаюсь пережить агонизирующий стыд.
В его движениях и правда ни грамма эротизма или интереса. Все на механике. И он явно сам тяготится тем, что происходит.
Тут же снова прикрываюсь, стоит ему отойти. Шиплю от каждого резкого движения.
Тянет ко мне стакан воды с таблеткой на ладони.
– Выпей анальгетик. Поспишь хотя бы.
Я выворачиваюсь, чтобы взять из рук лекарство, простынь струится по моей груди, оголяя торчащие от холода и напряжения соски. Смущенно натягиваю белую ткань до шеи. Только сейчас доходит – я же совершенно голая. Ужасно.. Перед ним.
– Перестань, не маленькие. Там нет ничего из того, что я уже не видел.
Хоть и отводит тут же глаза, его тон такой пренебрежительный, что мне просто аорту разрывает от какой-то неправильной, неконтролируемой досады.
Вы чужие друг другу люди.
Все. Баста. Вот так сложилось, что случайно пересеклись.
И вот такая я, жалкая и уничтоженная, явно его не возбуждаю.
Черт, а почему я вообще думаю сейчас про то, что его возбуждает?…
– Скоро рассвет, Рада. Отдохни немного. Препарат сейчас начнет работать, и не будет сильно больно. У меня есть пара дел, а потом я вернусь, и мы поговорим.
Тело утопает в мягкости белоснежного белья. Дневной свет за панорамными окнами в пол слепит глаза. Я провалилась в глубокий сон, но по пробуждении понимаю, что спала не более пары часов.
Пытаюсь пошевелиться – и морщусь.
Потому что тело так ноет, словно бы меня через мясорубку пропустили.
Приподнимаюсь, сажусь, осматриваюсь.
Получается не сразу и с острыми вспышками боли. Наверное, меня еще и продуло, потому что не только мягкие ткани, но и мышцы стреляет при каждом движении.
Когда вспоминаю, что все еще голая, нервно натягиваю одеяло себе до шеи.
И только сейчас замечаю его у другого окна.
Стоит ко мне спиной, говорит по телефону.
Вернее, слушает. Сам молчит.
Высокий, все такой же дико красивый, ноги расставлены, как и полагается уверенному в себе до невозможности мужчине. Оборачивается на шорох и видит, что встала, обмотавшись бельем.
Мне кажется, или его взгляд сейчас темнеет?
– Перезвоню, – губы едва размыкаются, чтобы констатировать.
Откладывает телефон.
Смотрит на меня исподлобья.
– Как ты? – хриплый голос, впервые обращенный только ко мне, без дикого раздражения и пренебрежения, действует, как серная кислота.
Как я?
Я бы тебе ответила, как я.
Вдребезги я.
Но молчу, потому что не хочу, чтобы губы предательски задрожали.
– Спасибо. – говорю тихо, – что все-таки помог.
Да, помог. Выпоров.
Вскидывает бровь и хмыкает.
– Рад, что ты, наконец, удосужилась это сказать, Рада. А теперь может, расскажешь, что, черт возьми, все это значит? Как ты оказалась у Мамдуха? Вообще, ты хоть понимаешь, что это не шутки?
А он с разбегу решил меня полосовать не слабее, чем вчера сек. Пытать теперь будет расспросами.
Самое трагикомичное в этой ситуации, что сам Анзор даже не подумал извиниться за то, что мой зад все еще в огне. Вообще его это не смущает.
– Вчера я была на тебя слишком зла, чтобы поблагодарить, – шевелюсь и опять чувствую на своей пятой точке последствия вчерашнего вечера. – Давай только без морали. Кому как ни мне понимать, что это не шутки. – зло усмехаюсь.
Он подходит близко к постели. Нависает сверху. Капец, сколько в нем сейчас внезапно образовавшейся ярости.
– Без морали, значит? Ты, оказывается, на меня зла была. Не удивлюсь, Рада, если спустя полчаса окажется, что это я вообще сам виноват в том, что ты оказалась там, где оказалась. Это в твоем стиле.
Открываю было рот, чтобы продолжить этот нелепый спор, но… Затыкаюсь, зависая на нем. Слишком близко. Хочется рассматривать его. Жадно. Ловить каждое изменение. Концентрировать внимание на том, что осталось неизменным, и. Испытывать какой-то неправильный совсем, почти мазохистский кайф от того, что ставший воспоминаниями вновь обрел плоть и кровь.
Нет. Человек, преисполненный такой яростью, не может быть равнодушным. Не верю. И эта мысль тоже предательски заставляет внутри что-то трепыхать.
– Ты как всегда все не так понял.– нервно сглатываю, отводя глаза.
Его ноздри раздуваются, как паруса. Взгляд все такой же черный.
– Тогда просвети, уж сделай милость, раз я впрягся за тебя! Ты эскортница, Рада? Шлюхой заделалась? Вот такой жизни ты хотела, когда послала меня на хрен и сказала, что заслуживаешь большего? Или как там было? Что хочешь тихой, размеренной и спокойной жизни, а не моих проблем, и что бороться за нас вместе смысла не видишь, ведь у тебя впереди «прекрасный и неизведанный» мир других мужчин.
Так я вообще-то не говорила. Никогда. Он опять все переворачивает, как характерно для мужиков.
Но сейчас нет смысла это все вспоминать и ворошить.
Я ничего не докажу такому, как Анзор.
Но вот объясниться хочу.
Он не должен домысливать того, чего нет.
А никакой грязи в моей жизни до вчерашнего вечера не было.
– Даже не знаю, с чего начать. – искренне перебираю в голове факты, в унисон с монотонным дерганьем края простыни, которая все еще до ушей прикрывает мое тело.
– С начала, пожалуй. Это логично. – хмыкает, так и не разомкнув руки, сцепленные замком на груди.
– Ну, полтора года назад я приехала в Дубай, – вижу, как его лицо сначала загорается гневом, а потом какой-то злорадной досадой. Типа: «Что и требовалось доказать», – но не для того, о чем ты сразу подумал. Не было у меня никаких папиков и содержателей. Никого не было. Сама я все решала. Просто. Подумала, что нужно открыть свое дело.
– Почему Дубай? Прямо скажем, далеко не самое лучшее место для построения «своего дела» молодой девке.
– Потому что тут была Катька. Помнишь Катьку? Моя подружка из института. Она сказала, что поможет. После смерти мамы у меня никого особо не было. Подружки мои из Иваново все разъехались. Одна вышла замуж за военного, другая – сама неприкаянная, в Москве ищет, куда приткнуться. Тогда. Мне казалось, что Дубай – лучший вариант. Все сюда едут счастья искать.
Анзор словно бы слушает меня поверхностно. Морщится.
– Мать умерла?
– Умерла. – говорю и чувствую, как горло начинает щипать. – Не хочу сейчас об этом.
Понимающе кивает.
– Соболезную.
Первое искреннее слово за все время нашего общения после разрыва. Без превосходства, презрения и раздражения.
– Ты окончила институт?
Снова отвожу глаза от его прямого вопроса.
– Сейчас. Временно заморозила учебу. Так получилось. В академе. Бакалавриат окончила. С магистратурой. Ну, была на заочном, а сейчас.
Он вдыхает и выдыхает шумно. Резко переводит взгляд от окна на меня.
– Ну что, Рад, нашла-то счастье?
Тут же снова отворачивается. Закуривает.
Нервничает?
Тяжело вздыхаю.
Игнорирую его прямой ироничный вопрос.
– Я месяц штудировала местный рынок, и. приняла решение пустить свои сбережения на открытие кондитерской.
– Кондитерской? – оглядывается на меня удивленно. – Рада, ты с ума не сошла? При чем здесь ты и кондитерская? Ты хоть один торт в жизни испекла? Прости, но пока все, что ты говоришь, звучит как бред неадекватного человека. Либо ты мне врешь, либо и правда. того.
– При чем тут испекла или нет?! – раздраженно машу я рукой. Не слушает меня, как всегда. – Вопрос был не в том, чтобы что-то делать руками, а подключить свои мозги.
– И как, подключила? – иронизирует, а я все больше злюсь.
– Подключила, – в висках вибрирует нарастающее напряжение, и с самодовольством:
– Еще как подключила! Узнаешь – закачаешься!
Хочу все ему рассказать про свой успех так сильно, что даже захлебываюсь от эмоций. Отчаянно, дико хочется, чтобы он понял, что я не. Не ничтожество, каким он меня воспринял в логове проклятого Мамдуха.
– Я наняла двух неплохих поваров из Средней Азии, решила их вопросы с миграционной. Нашла помещение. Катька тоже с этим помогла. Помнишь Славика? Они вместе все эти годы. Он риэлтор элитной и коммерческой недвижимости здесь.
Наша первая локация была крохотной и проходной. В торговом центре. Я все красиво оформила. Сама ездила к бангладешцам на рынок – находила в три раза дешевле детали декора, которые в других местах продавались очень дорого. На третий месяц вышла в ноль, но. Понимала, что этого мало, чтобы удержаться на плаву, особенно в Дубае. Короче, хотелось какой-то такой идеи, знаешь. Вот чтобы ноу-хау, открытие, как у ученых. И вдруг меня проперло.
– Страшно представить, на что могло тебя «пропереть» в кондитерском деле.
Иронизирует. Ну-ну.
Набираю воздуха в легкие.
– Про знаменитый шоколад с арабским десертом с фисташками в виде начинки слышал?
Он пораженно смотрит на меня. Даже выражение лица меняется.
А я впервые за эти сутки испытываю остро-сладкое чувство торжества.
Потому что про этот десерт, порвавший все соцсети и вскруживший голову половине мира, не знает, пожалуй, только мертвый.
– Так вот, это я.
– В смысле?
В том смысле, что мы решили придумать что-то такое очень близкое и для местной крайне платежеспособной публики, и для иностранцев, любящих все арабское как часть местной экзотики. Но в то же время нужно было что-то оригинальное. Скажем так, стать сотой кондитерской, которая делает арабское кунафе (прим. автора: знаменитый мучной десерт с сахаром и маслом, посыпанный фисташками), не хотелось. Да и вывозить этот десерт из страны сложно, к транспортировке он непригоден. А что любят вывозить, если мы говорим про кондитерские изделия? Правильно, конфеты. Все эти наши грильяжи, «Мишки на севере», «Красные шапочки». Все ведь это покрытая шоколадной оболочкой разнообразная начинка – идеальный сувенир, подарок. Вот. Так родилась идея сделать этот шоколад с арабским колоритом.
– Рада. – слышу удивление в его голосе. Даже замешательство. – Это. конечно, очень круто, даже представить не мог, что за этим стоишь ты… Все помешались на этом шоколаде, но… – Анзор ошарашен и подбирает слова. – Как это связано с твоим вчерашним концертом?
– Ты сам просил начинать сначала, – осекаю его я. Можно же мне реально чем-то похвастаться? Да и дело не в хвастах! Просто без этой части рассказа он не поймет всей картины. – Короче, шоколад пришелся публике по душе, но. Мы ведь в Дубае. А кто в Дубае делает по-настоящему большие деньги? Да, Анзор. Самая элита. Не просто богатые. А самые богатые. Пресловутый эффект сноба. «Сноб с более высоким уровнем дохода стремится купить то, что не покупают другие лица с более низким уровнем дохода».
Мы оба осекаемся, глядя друг на друга. Когда-то в институте с этого самого «эффекта сноба» и началось наше знакомство. Ну, почти с него.
– Мне хотелось показать, что этот десерт – эксклюзивен и селективен. Что далеко не все могут себе его позволить. Вроде бы традиционный кунафе, фисташки, шоколад, а. класса люкс. И знаешь, получилось. Грамотный маркетинг с задействованием по-настоящему крутых блогеров, продуманная бизнес-стратегия продвижения. Короче, спустя два месяца моими главными покупателями были уже не рядовые туристы и обычные посетители торгового центра, а члены королевской семьи и миллионеры из «Форбс». Мы переехали в другой бутик, в сердце Бурдж Халифа. Интерьер с бангладешского рынка сменился на итальянский дорогой декор. Я подтянула Катьку – она вела продвижение в соцсетях, я старалась держаться в тени.
– Почему?
– Потому что это я, Анзор. С каких пор меня манит известность? Однажды уже хватило. Псевдоизвестности.
Он молчал, просто меня слушая. То отводил глаза, то снова впивался взглядом, изучая и словно бы зависая на мне. Что он думал? Какой я ему виделась сейчас? Понимал ли он в данный момент, что именно тогда, четыре года назад, заставило его, золотого сына президента одной из кавказский Республик, которому были доступны все девушки столицы, потерять голову от простой ботанички из Иваново?
Мы оба снова вспоминали то, что не хотели вспоминать.
– Вот. с этого момента, наверное, и можно начинать говорить про возникновение реальных проблем. – снова вернулась к настоящему я, – Никто ведь мне не объяснял, что когда ты начинаешь зарабатывать большие деньги, обязательно найдутся те, кто их захочет у тебя отжать. И нашлись. Здесь все прямо как в Иваново. Без лишних подробностей, мне сказали, что если я хочу сохранить прибыльный бизнес, то должна делиться.
– Не говори, что ты решила не делиться, – пораженно слегка кривит рот в усмешке.
Глубоко вздыхаю.
– Да, я решила не делиться, потому что это нечестно, несправедливо, неправильно.
– Рада, – выдыхает он тяжело, закатывая глаза и хмыкая, – ты решила идти против системы? Как же это. В твоем стиле. Вот же ты, – снова хмыкает, – неисправимая, а.
Я вздернула подбородок.
– Катька сказала, что мне следует поговорить с одним важным чиновником, что он выслушает меня и поймет. Нашла мероприятие, на котором он будет, пробила мне билет! Мы даже заплатили менеджерше по коммуникациям за то, чтобы меня туда пропустили. Ты же знаешь, что здесь не только воздух продается, но даже возможность с кем-то встретиться.
– И ты.
– И я оказалась на вчерашнем вечере. Это ведь был солидный с виду фуршет по итогам эмиратского инвестиционного форума.
Он смотрит на меня, а потом начинает ржать. Просто гогочет, хватаясь за бок.
Царапает глазами.
– То есть ты заплатила сутенерше, как эскортница, за право попасть на тусовку в поисках спонсора?
– Нет! – осекаю его. – Уговор был о том, что я смогу встретиться с этим мужчиной и все ему объяснить.
– В том красном платье, которое я с тебя содрал, да?
В горле царапает.
Отчасти он прав. Ну, платье, да.
Но. Это платье отнюдь не казалось мне вульгарным. Да, яркий цвет, но силуэт более чем нейтрален. Просто вечернее платье из шелка.
– Это не платье проститутки. Я не давала повода.
Он хмыкает и снова отворачивается.
О проекте
О подписке
Другие проекты