Третьего дня позвонила Нина: – Мама? Это я. Ты не волнуйся… Отец, человек строгих правил, приучил детей, даже взрослых, к одиннадцати вечера быть дома.
– Опять дежуришь?
– Уезжаю, мама.
– Как? Куда?!
– С той же командой, – намекнула Нина. Значит, на окопы.
– Без еды, без вещей? Доча!
– Разъединяю, – вмешался непреклонный голос телефонистки.
– Так куда же ты, Нинурка? Молчание в ответ.
Каждый день, придя из школы, Таня спрашивала о Нине и Мише. Ни писем, ни телефонных звонков. И вдруг 16 сентября – только вошла, разделась – частая, требовательная трель. Таня подбежала к настенному аппарату.
– Ниночка?!
– Номер семьдесят семь – ноль – три? – скороговоркой проверила соединение телефонистка.
– Да, семьдесят семь – ноль – три.
– Ваш номер отключается.
– Что? – не поняла, растерялась Таня и передала трубку маме.
– Алло, слушаю!
– Ваш номер отключается, – повторила телефонистка.
– Как отключается? Надолго?
– До конца войны.
Аппарат звякнул в последний раз и умолк.
– Как же Нина даст знать о себе? – ужаснулась Таня.
Через два дня узнали от Жени, что Нина в Пушкине.
Мама схватилась за сердце:
– Там же они!
В парке бывшего Царскосельского лицея, где учился когда-то великий поэт, уже занимали огневые позиции немецкие батареи…
«Мессершмитты» носились на бреющем, били из пушек, строчили из пулеметов по всему живому.
Нина с подругой бежали с отступающими войсками. Машины и повозки переполнены ранеными, перегружены военным скарбом. Проси не проси – некуда посадить. Вдруг рядом притормозила трехтонка с брезентовым кузовом. Молодой парень, белокурый, белозубый, пригласил:
– Эй, девица-краса, золотая коса!
Коса у Нины и в самом деле была золотой, прекрасной.
– Залезай с подружкой! – Шофер жестом показал на кузов.
Но тут из-за леса выскочили два немецких истребителя. Шофер выжал газ до упора и бросил машину вперед.
– Во-оздух! – запоздало закричали командиры. Девушки нырнули в придорожную канаву, вжались в грязь.
Они догнали трехтонку с милосердным шофером к вечеру. Обгорелая, искореженная машина валялась за кюветом вверх колесами. Поблизости от нее лежала обугленная коряга – то, что несколько часов назад было живым, белокурым, белозубым…
В голосе, в выражении лица, в глазах Нины были еще не отжитые страхи и страдания, свои и других людей, с кем накоротке сводила ее судьба в эти кошмарные дни. За все двадцать три года жизни она не видела столько крови и смерти, но самым ужасным, неизгладимым было то, что сталось с молодым шофером. За себя, даже задним числом, Нина не страшилась, но Таня, представив, что «мессеры» могли вылететь из-за леса чуть-чуть позже и сестра успела бы залезть под брезент кузова, всхлипнула в голос.
– Что уж теперь переживать?! – Нина прижала к себе сестренку. – Все позади.
Таня подавила слезы и вспомнила:
– А у нас телефон отключили. До конца войны.
Они думали, что Таня спит, а она в уютной полудреме все слышала, только не подавала виду.
– Каширины свою девочку на Урал отправили, – сообщила мама.
Это не было новостью: Лина уехала еще до начала школьных занятий.
– Надо бы и нашу маленькую вывезти подальше от войны, – сказала бабушка.
Мама вздохнула:
– Куда?
Все родственники остались там, под немцем.
Дядя Леша осторожно вспомнил о детских домах:
– Не все еще эвакуированы.
– Бог с тобой! – напустилась бабушка. – Как можно подумать этакое?! Маленькую нашу – в сиротский приют!
Мама ни слова не произнесла, держалась, наверное, за сердце. Таня чуть не разревелась, так невыносимо сделалось жалко маму, себя, бабушку – всех Савичевых. И ужасно обидно вдруг стало, что за нее без нее решают.
«Никуда, никуда не поеду!» – чуть не вырвался крик, но вместо этого Таня привстала и взмолилась:
– Не эвакуируйте меня, не отдавайте никому! Не хочу одна…
А эвакуироваться уже и невозможно стало.
8 сентября гитлеровцы прорвались в Петрокрепость, блокировали Ленинград с суши, спустя восемь дней вышли к Финскому заливу, отрезали и от Кронштадта.
Три дуги упирались в водные пространства: моря, реки и озера, большого как море. Две дуги охватывали город с севера и юга. третья оцепила побережье от Финского залива до Петродворца. Самое широкое место блокированного пространства – двадцать шесть километров – насквозь простреливалось дальнобойными пушками.
Германский командующий обратился по радио к своим войскам: «Еще один удар, и группа армий «Север» будет праздновать победу. Скоро битва с Россией будет закончена!»
В штабе лежали, отпечатанные в Берлине еще летом, пригласительные билеты в ленинградскую гостиницу «Астория», на банкет 21 июля 1941 года. Они планировали захватить Ленинград с ходу…
К октябрю наступление выдохлось, фронт перешел к обороне.
Та осень выдалась удивительно хороша. Сухо, тепло, всюду, где еще не падали бомбы, где взрывная волна и рваный металл не искалечили, не умертвили живую природу, деревья стояли при полном параде – в цветных, расшитых золотом мундирах.
Густые и высокие шпалеры акаций ограждали центральный бульвар Большого проспекта Васильевского острова[1] от проезжей части. Акации для того и высадили так щедро в прошлом еще веке, чтоб оберегать пешеходов от дорожной пыли, вздымаемой конными повозками и каретами.
По пути в школу и сейчас встречались повозки. Армейские.
Школа от дома близко: завернуть за угол, дойти до конца проспекта – и сразу, напротив и чуть наискось, монастырского вида кирпичная стена с литыми, постоянно распахнутыми воротами, за ними красное четырехэтажное здание.
Танин класс был на третьем этаже, она сидела за партой у окна и часто поглядывала на улицу. Августа Михайловна то и дело замечания отпускала: «Таня, Савичева, не отвлекайся».
Она не отвлекалась, просто взглядывала в окно: в мире столько интересного! Теперь стекла перечеркнуты бумажными лентами, сами же ребята и наклеивали, зарешечивали окна.
Теперь – война.
– Дети, – сказала в первый день занятий учительница, – мы начинаем новый учебный год в городе-фронте. Когда-нибудь вас спросят, что вы делали в исторические дни Отечественной войны? И вы с гордостью сможете ответить: «Мы учились в Ленинграде».
– А где мы еще должны учиться? – пожал плечами Борька, когда во дворе обсуждали слова Августы Михайловны. – Мы же ленинградцы. И потом, чем нам гордиться? Мы же не на передовой фронта, а внутри. Не мы стреляем, а по нам бьют.
– И бомбы сыпят, – добавил Коля Маленький.
Это его прозвище, а не фамилия. Коля – низенький, щупленький, а теперь и вовсе вроде уменьшаться стал, отощал вконец.
С мясом и жирами туго стало, хлебная норма в сентябре снижалась дважды. Рабочим полагалось четыреста, детям – двести граммов. Встаешь из-за стола, дома или в школьной столовой, и уже хочется есть. Не то что голод терзает, а все гложет и гложет постоянное ощущение несытости.
Сирена в школьном коридоре завывала несколько раз на день. Учителя спешно уводили всех в бомбоубежище, в подвал, где прежде была «раздевалка».
К тревогам привыкли, и разговоры отнюдь не о бомбах и снарядах. Вот и сейчас.
– Я до войны совсем не кушал макароны, – сознался вдруг рыжий Павлик. – Вот дурачок!
– Макароны по-флотски – мировая еда! – авторитетно заявил Борька и добавил мечтательно: – По-честному, я бы сейчас целую кастрюлю слопал и еще добавки попросил.
– А я бы две кастрюли сразу. – Коля Маленький громко сглотнул слюну.
Таня не отказалась бы от макарон с мясом, но, конечно, нет ничего вкуснее на свете, чем бабушкины котлеты.
Она не заметила, что подумала не про себя, а вслух:
– Вкуснее бабушкиных котлет ничего нет на свете.
И все дружно заговорили о котлетах. Настоящих, с мясом, и кто какой гарнир предпочитает. Один – картофель, другой – гречу, третий – овощи. В чем все единодушны – в количестве, в объеме: как можно больше!
В глазах разгорелся нездоровый, голодный блеск. В конце-концов кто-то из, – ребят не выдержал:
– Довольно об этом.
Если перед обедом рассуждать о вкусном, сытном, недоступном, ни за что не наешься супом или щами из хряпы.
И все-таки школьный обед – это еще один обед.
Кот Барсик жался к чуть теплой кухонной плите, норовил запрыгнуть на конфорки, залечь в духовке.
В доме печное отопление, и пищу готовят на дровах. В теплое время, конечно, пользовались примусом, но керосин стал нормированным и дефицитным, лавка в соседнем доме на запоре.
Надо поджиматься и с дровами. Зима грядет, а топлива не припасли. До войны савичевская молодежь помогала разгружать баржи у Тучкова моста. Работа оплачивалась натурой, дровами. Сейчас бревна и доски шли на строительство боевых объектов: дзотов, блиндажей, мостов, огневых позиций. Где раздобыть дрова?
Бабушка, понаблюдав за Барсиком, сказала:
– Зима, видать, лютая будет. Кошки, они загодя холода чуют.
– А дров у нас – кот наплакал, – грустно пошутила мама.
Небольшой штабель двухметровой в подвале и поленница на кухне, под самодельной посудной полкой, – вот и все топливные запасы Савичевых с первого и второго этажей.
Радио не выключается: в любую минуту может прозвучать сигнал тревоги. Или передадут фронтовую сводку – «От Советского информбюро…». Но о положении на фронтах и последние новости полнее становятся известны в очередях. Таня сама слышала, как Серый в булочной рассказывал про листовки с угрозами:
– Так и пишут: «Мы сровняем Ленинград с землей, а Кронштадт с водой».
Дворник Федор Иванович сказал на это:
– Вражеская пропаганда, брехня, на психику давят, гады.
Нет, то было не запугивание, не пустое вранье. Варварский замысел отработан в плане нападения, множество раз повторялся в речах и приказах.
«Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населенного пункта.
…Предложено тесно блокировать город и путем обстрелов из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сровнять его с землей».
Директива № 1-а 1601/41 от 22.09.41 г. выполнялась пунктуально. В октябре на город сбросили – только зажигательных! – 42 290 бомб, выпустили 5364 снаряда. В берлинских штабах давно расчертили план Ленинграда на квадраты, пронумеровали важнейшие боевые цели. Объект № 295 – Гостиный двор, № 89 – больница имени Эрисмана, № 192 – Дворец пионеров, № 708 – Институт охраны материнства и младенчества, № 736 – средняя школа… Свой номер получили Эрмитаж, студенческие общежития, церкви и храмы.
В последней декаде октября зачастили дожди, навалились промозглые туманы, даже снег срывался, а 28-го обрушилась настоящая пурга.
Бабушка пыталась отговорить Таню:
– Пересидела бы непогоду, маленькая. Как в этакую пургу в школу идти?
– Ба-абушка, я давно не маленькая. И потом, хорошо, что пурга сильная: бомбежки не будет. Нелетная же погода.
– Это я и без тебя знаю. Яйца курицу учить будут. Сказала так, а сама посмотрела на Таню долгим взглядом. Осунулась маленькая до невозможности. Темные подглазья, впалые щеки, бесцветные губы – на всем печать военного лихолетья.
«Боже, да что ж такое делается! Детей изводим, бомбами убиваем, голодом морим!» – беззвучным криком вскричала душа и умолкла, сознавая свое бессилие остановить кровопролитие, оградить от беды хоть одного человека, внучку родную. О себе Евдокия Григорьевна и в мыслях не тревожилась, считала, что достаточно пожила на свете земном, не обделена ни радостями, ни горестями, потрудилась вдосталь и сделала все, что смогла, для своих детей, больших и маленьких.
Хлопнула входная дверь. Таня замерла над книгой. Кто это? Мама не могла так скоро вернуться: повезла сдавать очередную партию солдатского белья. Может, Леку или Нину с работы отпустили? Или – Женя?
Пришел дядя Леша. Заснеженный брезентовик с капюшоном, морозная бахрома на усах.
– Погодка! Н-да… – переводя дух, сказал дядя и расстегнул плащ. Под ним скрывался стеганый ватник. – С ног валит. Представляете? Потому, видно, и газеты не подвезли.
О проекте
О подписке