Разные версии были, почему эти документы могли меняться. «Откосить» от Первой мировой войны? Считаем: так Николаю было бы двенадцать, а так – пятнадцать. Все равно не призвали бы, да и на год позже – тоже. Не срастается как-то. В общем, непонятная история. Но то, что он на год старше дяди Шуры, в семье никогда сомнениям не подвергалось. И юбилеи всегда отмечались в домашней обстановке в соответствии с официальными датами.

До деревни Погост на Псковщине, родового гнезда, я так никогда и не добрался. Но они бывали там часто, ездили в разных сочетаниях. После того как их позвали в Москву и они купили дом на Пресненском Валу, многие родились уже там. Деревянный дом, сейчас его нет уже. Представляете, это окраина тогда, в начале века, считалась. А сейчас – центр Москвы!

Когда Старостины в современное жилье переехали, в том доме какое-то время цыгане жили. Я туда ездил, видел. В моей школе как-то был вечер-маскарад: помню, девочек туда пригласили, и это было огромным событием, потому что обучение тогда было раздельное. И вот я ездил к цыганам, брал у них какой-то цыганский мужской наряд и красовался на этом маскараде. До сноса тот дом так и оставался цыганским – целый табор там, по-моему, жил. А вот дом, где почти все Старостины жили и где я родился, на Спиридоновке около Патриарших прудов – стоит. Малая родина наша, ее все наши с почтением вспоминают…

От детства отца и дядьев мало что в памяти сохранилось. Только то, что дрались. Старшие, Николай с Александром, участвовали в кулачных боях на замерзшей Москве-реке. Район на район, их Пресня против Дорогомилова. Это не было каким-то выдающимся событием, с какой-то периодичностью собирались ребята и молотили друг друга. Андрей, третий по старшинству из братьев, в этих забавах, по-моему, уже не участвовал.

В книге серии «ЖЗЛ» написано, что Петр Иванович нередко брал детей на охоту, но ни от одного из братьев никаких воспоминаний на эту тему я не слышал. Они как будто принципиально об этом не говорили. Может, «переели» охоты в детстве? А вот пристрастие к собакам им, а потом и мне, и моим детям, по наследству передалось. Старостины всегда были «собачниками», а вот кошек в семье отродясь не бывало, их отчего-то не любили.

Деда Петра я не застал, а вот бабушку Александру Степановну, маму братьев, помню хорошо. Она жила с младшей дочерью Верой и ее сыном Александром. А умерла уже после Великой Отечественной, в 1956 году, дождавшись сыновей из лагеря. Непростая жизнь сделала ее крутой женщиной. По крайней мере, многие бабушки-дедушки внуками часто умиляются, а она нам особое восхищение не выказывала, в строгости держала. Многое ей пережить довелось: четырех сыновей больше чем десять лет не видела, а все, кто остался, в том числе и дочери, считались членами семей врагов народа.

Мы с Александрой Степановной виделись довольно редко, но последние свои дни она доживала в нашей комнате на Спиридоновке. Так получилось, что отцу дали двухкомнатную квартиру на Песчаной, и та комната у нас осталась – ее не забрали почему-то. Туда и поселили Александру Степановну, и Вера к ней ездила. Уход за ней был хороший, никто ее не бросил, конечно…

* * *

Если честно, не до конца понимаю, каким образом вся семья Старостиных стала высококультурными, начитанными людьми. Все-таки корни егерские это как-то не очень подразумевали. Хотя был такой слух, что какой-то важный генерал совратил одну из старостинских женщин, та родила ребенка наполовину дворянских кровей, а отцу этой женщины за это дали должность старосты – отсюда, мол, и фамилия. Но это скорее легенда.

Их любовь к чтению ведь в конечном счете и стала причиной того, что общество назвали – «Спартак»… Вроде действительно лежала одноименная книга Джованьоли, Николай увидел – и его озарило. С другой стороны, братья даже не помнили, когда конкретно это было. Отца спрашивал: «Было дело-то?» Отвечал положительно, но подробностей вспомнить не мог.

И остальные тоже. Не было такого, чтобы сказали: такого-то числа, при таких-то обстоятельствах, Николай Петрович встал и сказал. Но то, что «родил» все это дядя Коля, – точно. Хотя потом выяснилось, что идея была не нова: существовало политическое общество «Спартак» в Германии. Но для России назвать спортивное общество именем римского гладиатора было довольно необычно.

А то, что все эти разговоры – 1935 год рождения или 1922-й… Я так понимаю, что все из-за ЦСКА. Те придумали вдруг, что их год рождения – это когда появилось Общество любителей лыжного спорта, а «Спартак» решил вдогонку броситься и тоже себе год рождения переписал. Среди Старостиных же этот вопрос и не поднимался. Считали, что «Спартак» появился, когда его назвали «Спартаком». А все «Пищевики», «Промкооперации» и прочие – это раньше было.

Если же возвращаться к чтению, то больше всего дядя Коля любил стихи. И читал их всегда. Память у него была бешеная. В девяносто лет шпарил наизусть, как примерный школьник! На моем шестидесятилетии читал стихи минут тридцать! Лонгфелло, еще кого-то… Знал я, конечно, о таком поэте, но сам до того не читал. А дядя Коля его любил.

Больше всего же он классику обожал. Сейчас критики в основном о современных писателях пишут – Пелевине там и других. О Пушкине, Толстом им рассуждать скучно. А вот Николай Петрович был такой… ортодоксальный. Пушкина всего, по-моему, наизусть знал.

Андрея начитанным сделало знакомство со многими писателями, поэтами. Он встречался с людьми, прекрасно знал их – и не мог не читать того, что выходило из-под их пера. Даже с Маяковским шапочно успел пообщаться. Ахматову прекрасно знал, Булгакова, Фадеева… С Булгаковым даже по ночам в карты играл. Сейчас эти люди – легенды, часть истории страны. А Андрей с ними был на короткой ноге.

Андрей был фигурой даже более, как нынче сказали бы, публичной, чем Николай. Тот все-таки вращался в основном в спортивных кругах, а Андрей – в артистических. С бомондом. Тем более что он был самый импозантный, красивый из всех четверых. Но остальные ему не завидовали – между ними вообще никакой зависти не было. Абсолютно. У них, повторяю, были идеальные взаимоотношения.

Андрей Петрович из дядьев был мне, наверное, самый близкий. Не только по имени, но и по поведению, привычкам. Я в молодости тоже компаниями веселыми увлекался. Николай и Александр – чуть подальше, с ними была дистанция. С Андреем – нет, интереснее вечера проходили, чем с дядей Колей или дядей Шурой. Множество тем находилось для разговоров.

Он часто к нам приходил, когда отец ногу потерял. Они в шахматы играли, засиживались далеко за полночь. Сидят на кухне, поют – и я иногда им компанию составляю…

Когда они из лагерей вышли, дядя Андрей меня в общении с друзьями почему-то выдавал за сына. Отец задержался, еще в Туле был – а он уже прибыл. Первым делом приехал на Ширяевку, а я там как раз играл за первую юношескую команду «Спартака». Посмотрел на меня и сказал: вечером давай приезжай в Дом актера на Пушкинской – тот самый, который потом сгорел.

Я приехал, и он начал меня представлять: мой сын, мол, будущая звезда. Знаменитому жокею Бондаревскому – да самым разным людям, которые там ошивались. Они смеются: откуда у тебя сын? У тебя ж его никогда не было, что ты врешь? Но он настаивал.

Потом повез меня в «Националь». Там сидел Юрий Олеша. Андрей меня с ним познакомил. Олеше, по-моему, было совершенно безразлично: сын это, племянник, кто-то еще… Сидел с такой задумчивой физиономией, что-то односложно бубнил. Да, сын, хорошо…

С тех пор и до самой смерти Андрея я не пропустил ни одного его юбилея. Все они без исключения были с цыганами. И приезд Андрея из лагеря в Москву праздновали в квартире актера Николая Хмелева, где жил и Михаил Яншин со своей женой, цыганкой Лялей Черной^[2]. Я, семнадцатилетний, там выпил, меня сморило. Лег на диван. А потом и Яншин «отключился». И его фактически на меня положили – а он то-олстый… Чуть не раздавил, старый хрен, ха-ха!

Андрей слыл за весельчака, а великий актер Яншин, с которым они были не разлей вода, – не особо. В ролях казался комичнее, чем в жизни. Сам Яншин не блистал внешностью, но женщины у него все были красотками. Одна Ляля Черная чего стоит! Вообще, весь этот цыганский мир Андрея обожал.

Ольга, жена Андрея, все время жила театром, ездила на гастроли и ни с кем из нас близко не общалась. Только на крупных юбилеях. Она же тоже сидела! За то, что предлагала охраннику то ли часы, то ли еще какую-то взятку, чтобы добиться свидания с Андреем. Но ее посадили не в лагерь, а на поселение. Их дочка, Наташа, осталась на попечении теток – Клавдии и Веры. Они работали, не могли с ней быть все время и наняли сиделку, Ульяшу. Она за ней и ухаживала. А Ольга в это время на волах воду возила.

* * *

Сейчас люди этого не знают, но не все Старостины были техничными футболистами. Николай сам писал о своей прямолинейности. Да и насчет Андрея вспоминаю эпизод: как-то к нам приехал знаменитый форвард довоенного «Спартака» Володя Степанов по прозвищу Болгар и во время застолья сказал:

– Андрей, да ты же ни фига не техничный был, что ты здесь сказки рассказываешь! Обыграть никого не мог!

Сами братья считали самым талантливым моего отца. Но он рано закончил играть из-за разрыва крестообразных связок колена и мениска. Вот Андрей с Александром, самым техничным из них, долго играли. Отец же ушел из футбола, окончил Энергетический институт, потом – Менделеевский, работал инженером. Он был самым непубличным из Старостиных, потому что после войны не имел отношения к футболу.

А Андрей был душой команды. И играл центрального полузащитника, все вокруг него крутилось. И когда его попросили в матче с басками отойти назад и стать третьим защитником, ему это не очень понравилось. К защите тогда относились как ко второму сорту, отправляли туда тех, у кого впереди не получалось. Но тут против новой для СССР тактики, с которой баски всех обыгрывали, надо было что-то особое придумать. Вышел Андрей в защите, пошел ради команды на этот шаг, – и выиграли в результате 6:2. Там и отец мой минут за десять до конца на замену вышел.

Андрей рассказывал, что те баски потом его нашли в Мексике на чемпионате мира 1970 года. Их лучший бомбардир Лангара там точно был. «Каховку» пели… Кто-то рассказывал, что они там Андрея на лошадь посадили, и вдруг она как поскачет! Он не смог удержаться и упал, хе-хе, задом на кактус. Но это не сам Андрей рассказывал, поэтому не могу достоверно сказать, было или нет.

А «Болгар» Степанов, который в том матче баскам три гола положил, – это был душа-человек. Очень заботился о моей матери и всей нашей семье, когда отца посадили. И Георгий Глазков, и Олег Тимаков к нам приходили, и другие спартаковцы. Их в армию не взяли и во время войны кормили в «Астории». Так они оттуда приносили нам в котелках суп, второе; мы жили в одном доме – Антонина Андреевна, жена Николая, семья еще одного репрессированного спартаковца, Леуты, и наша семья. Сам факт, что они не боялись к нам приходить, дорогого стоил. С нами же тогда все опасались общаться! А иногда некоторые соседи во дворе даже обзывали врагами народа.

Я, кстати, до сих пор «враг народа», поэтому мне платят повышенную пенсию – как реабилитированному. Сначала платили только тем, кто сидел, а потом распространили и на их детей – потому что мы страдали от этого. В 1942-м, когда отца посадили, мне было пять лет, мать осталась без всяких средств к существованию. И она, и Клавдия, и Вера пошли красить платки и косынки через трафареты – на это и жили. Моя мама, правда, брала работу на дом – потому что иначе меня с кем-то оставлять надо было, а она категорически не хотела меня в детский сад отдавать.

Но жизнь, конечно, тяжелая настала – не то что до ареста отца. Знаете, какое тогда самое изысканное лакомство было? Жмых, который воспринимался как пирожное! Еще – мелкие семечки с тополя. Помню, у нас, прорубая крышу сарая, рос боярышник, на котором месяц в году созревали ягоды. И мы ждали этого месяца как манны небесной!

А Болгар вскоре после того как нам помогал, попал под трамвай, и ему ампутировали стопы обеих ног. Как говорили, на корке какой-то арбузной поскользнулся около Арбата. Помню, как все переживали. Впоследствии он стал руководителем всего городского спартаковского клуба, который был многократным чемпионом Москвы.

На фронт из спартаковских футболистов, по-моему, попал только Жмельков. Это был вообще уникальный вратарь, дядя Коля обожал его всю жизнь. Из тринадцати пенальти, кажется, одиннадцать взял! Когда прорывался кто-то из нападающих противника, он иногда кричал:

– Андрей Петрович, да пропустите его! Пусть пробьет!

В предвоенные годы они с другим великолепным вратарем Анатолием Акимовым играли по очереди, через раз.

У матери была рабочая карточка, у меня – детская. Один раз она меня послала за хлебом в булочную, которая до сих пор на Патриарших есть, – и я ее потерял. А карточка та была на десять дней. Пришел домой, реву – до сих пор в памяти! Но как-то вышли из положения, помогли родственники матери.

День, когда за отцом пришли из НКВД, я хорошо помню – хоть, повторяю, мне и было всего пять. Это было не ночью, как со многими, а рано утром. Мы должны были идти в зоопарк, я готовился к этому событию в моей жизни. И тут приходят какие-то дядьки, начинают все выворачивать, выбрасывать… Я не понимал ничего, ревел, спрашивал: «Папа, мы пойдем в зоопарк?»

Они на кухне сваливали все реквизированные вещи, и один следователь – как теперь понятно, добрый человек – увидел отцовские гаги, ботинки с коньками, и говорит мне:

– Забери эти коньки, будешь в них еще сам играть.

И я действительно в них потом играл.

У нас была одна комната, поэтому и отбирать было нечего. А вот у Николая была четырехкомнатная, и три отняли – Антонине с дочками, Женей и Лялей, всего одну оставили. А в остальные какой-то чинуша заселился, помню даже его фамилию: Градусов. Запрещал им кухней пользоваться…

В том же доме жил бегун Серафим Знаменский, прекрасный парень. Когда мне было шесть лет, он застрелился, и я фактически при этом присутствовал. Мы играли с его дочкой, моей одногодкой Иркой, в квартире Андрея. Вдруг раздались крики. Голосила теща Знаменского: «Сима, Сима!» Мы бросились туда, смотрим – он лежит. Дырка большая в виске, кровь, как будто пульсируя, оттуда льется… И лежит какая-то бумага, которую он оставил. Как потом говорили, теща письмо спрятала, и больше его никто никогда не видел. А Серафим, говорят, приревновал жену к летчику-полярнику Мазуруку…

После того как Серафим застрелился, двор их как-то не очень принимал. Жена вышла замуж за какого-то полковника милиции, они уехали, и больше мы их никогда не видели.

С удивлением прочитал в книге о Старостиных в серии «ЖЗЛ», что брат Серафима, Георгий Знаменский (он жил в другом месте), стучал в органы на Старостиных, в особенности на Николая. Раньше я этого не знал. А Серафим и вовсе был нашим любимцем.

Посадить Старостиных собирались и раньше. Травить, в том числе и через газеты, начали еще в 30-х. Может, и хорошо, что их только в 1942-м посадили, потому что в 1937–1938-м почти всех репрессированных расстреливали. Они все эти годы как кость в горле были у Берии, это совершенно очевидно! «Спартак» – единственный, кроме бериевского «Динамо», кто чемпионат Союза выигрывал.

Ордер на арест Николая еще несколькими годами ранее к Молотову на стол лег. Но тот его не подписал, потому что дочка Николая Женька училась в одном классе с дочерью Молотова и у них были хорошие отношения…

То, что им приписали, – чушь собачья. Таких миллион было, кого называли агентами вражеских разведок вплоть до Китая! Берию-то в итоге тоже расстреляли, назвав агентом английской разведки, – хотя понятно, что он им не был. Какое-то безумие им предъявляли – будто у стадиона «Динамо» собирались стрелять в Сталина, который и на стадионы-то в жизни не ходил. Или то, что у них пораженческие настроения были: мол, мы – спортсмены, своим делом и при немцах заниматься можем. Никогда они такого не говорили.

Могли и расстрелять, конечно. Что с ними цацкаться-то? И вот тут, думаю, тот самый государственный ум Николая помог. Он со своей мудрой головой понял, что надо делать, чтобы по крайней мере не усугубить свое положение. Сказал, в частности, отцу на очной ставке: «Ты чего запираешься? Помнишь, как анекдот против советской власти на кухне рассказал? Признавайся!» А отец действительно любил какой-нибудь анекдотец рассказать.

Николай вспомнил несколько мелочей, которые действительно были. И почувствовал, что надо признаваться в ерунде, чтобы голову на плечах сохранить. С одной стороны, нельзя было наговаривать на себя участие в тяжких преступлениях, с другой – нельзя вообще от всего отказываться. В итоге десять лет, которые они получили, – это по тем временам было везение, как будто освободили!

Тогда высшую меру дать – плевое дело было, тем более что Николай Петрович был в приятельских отношениях с комсомольским вождем Косаревым, которого расстреляли как врага народа и вражеского шпиона. При таких связях ничего хорошего им в любом случае не светило, и дядя Коля, будучи помудрее остальных, принял решение, что какая-то минимальная «сознавуха» нужна. Это их, возможно, от смертной казни и спасло.

Матч-то на Красной площади «Спартаку» и доверили организовывать благодаря дружбе Николая с Косаревым. Это тоже Берию разозлило – что не «Динамо» такое зрелище доверили. Братья всегда рассказывали, что однажды, после очередной победы «Спартака» в чемпионате, Берия в присутствии других людей сказал:

– Старостины выиграли первенство и Кубок, но проиграли свои головы…

Он был их непримиримым врагом. Не врагом «Спартака», а лично братьев, и прежде всего Николая. Потому что одно время по совместительству был председателем центрального совета «Динамо», а дядя Коля возглавлял «Спартак». И впоследствии «Динамо» для дяди Коли всегда было самым принципиальным противником, потому что ассоциировалось у него с Берией и другими людьми, которые ни за что ни про что упекли их на столько лет в заключение.

И когда игроки по доброй воле уходили из «Спартака» в «Динамо», он обижался. На того же Ловчева, например. Ошибся Женя, что ушел в «Динамо», мог в другое место уйти. А вот оттуда игроков, когда была возможность, дядя Коля брал с удовольствием. Того же Гаврилова, например.

Он рассказывал, что когда-то однажды даже играл в футбол против Берии и обыграл его. Был, говорит, какой-то толстый мужичок. Кто мог знать, кем он спустя годы станет? Или вот разве кто-нибудь помнит в роли футболиста нашего знаменитого тенора, Зураба Соткилаву? А он играл. Но я с 1946 года футбол смотрел, а Соткилаву не видел. Может, сыграл несколько матчей незаметно…

Кстати, я однажды был в Антверпене, где состоялась рабочая Олимпиада, – «Спартак» там представлял Советский Союз и победил. Там до сих пор стоит небольшой памятник, на котором так и написано: «”Спартак“ – победитель международной рабочей Олимпиады». Я на его фоне сфотографировался. Для меня это была одна из первых поездок в капстраны – выпускать начали только с 1987 года. До того я был невыездной «по секретности», так как работал в закрытых организациях.

Во время следствия братьев пытали, спать по много ночей не давали. Одним этим можно так на человека воздействовать! Все спать, а их – на допрос. И на целую ночь. А днем следят в глазок камеры, чтобы глаза не закрывал.