– Посмотрим на твоё поведение. Ой! – вдруг вскрикнула она.

На нашей скамейке кто-то сидел.

– Не боись, свои! – послышался знакомый голос. Обладательницей его оказалась Валентина, средняя дяди Володина дочка, родная племянница нашей бабули. У Владимира Сергеевича три дочери: старшая – Нина, моя крестная, была замужем и жила в Летово; младшая – Оленька – наша закадычная подружка. С этой задорной семилетней девочкой мы часто играли вместе. Валентина – весёлая, бойкая на язык девушка лет 19-ти, сидела на нашем крылечке с молодым человеком и застенчиво улыбалась.

– Гуляете? – почему-то спросила она, хотя и так было понятно, что мы гуляем.

– Да, – подтвердила Лида. Я проскочил в сени. Лида с ними поговорила и очень скоро прошла в горницу. Я еще минуты три – четыре подглядывал в дырочку, пытаясь понять, что это они там делают на нашем крыльце, будто не могли на своем посидеть. У дяди Володи целая терраска, сиди, хоть обсидись! Скоро это занятие наскучило, и я тоже ушел спать.

Дни проходили насыщенно. Утро начиналось довольно рано из-за мух. Ни свет, ни заря эти назойливые насекомые просыпались и начинали с жужжанием носиться по горнице. Это еще полбеды. Беда заключалась в том, что они были сильно кусачие. Залезаешь под одеяло с головой – жарко. Высовываешь голову, тут же начинают приставать и пребольно жалить. Покой можно было найти в «темнушке». «Темнушкой» называли отгороженное от сеней небольшое помещение, которое, по сути своей, представляло большую кладовку. Если не включать свет, то темень непроглядная, хоть ночью, хоть днем. Там стояли две кушетки, застеленные набитыми соломой матрацами, но на чердаке, куда из «темнушки» был свободный лаз, по ночам сильно верещал сверчок. В общем, везде засада.

Бабушка поднималась очень рано, когда еще только начинал брезжить рассвет. Молилась, стоя на коленях перед иконостасом и уходила на огород, заниматься прополкой. Потом готовила нам на квадратной сковородке завтрак. Если был какой-нибудь религиозный праздник, а они случались часто и с завидным постоянством, бабушка с утра или с прошлого вечера в церкви. Тогда завтрак готовила Лида. Ольга прибегала как раз к этому моменту, поэтому она почти всегда завтракала с нами. Пища была не хитрая: картошка жаренная с молоком, хлеб, дары огорода, типа огурцов и прочей зелени. Если не поленимся и сбегаем на зады, где начинался луг, можно было набрать за какие-то полчаса целый кулек луговых опят, которые мы называли простонародно «дристушками». Прозвание образовалось из-за того, что росли они обычно там, где коровы сбрасывали навоз. Идет буренка и на ходу какает, оставляя за собой длинные полосы. Вот такими же полосами «дристушки» и произрастали. Собирали исключительно шляпки. Вывалишь собранные шляпки опят на сковородку, которая нагревается на чугунной керосинке, кажется, целая гора, на ораву должно хватить. Ужаривается эта гора до состояния кучки, хоть за новой порцией беги – на двоих мало! Вкуснятина неимоверная!

Потом играли во всякую всячину, чаще всего в прятки. Однажды решили мы с Лидой Ольгу подурачить. Сестренка надела мою майку и шортики, я натянул её платьице, и мы спрятались, предвкушая удовольствие. Оля ходила по дому, заглядывая во все углы, потом бросилась к сундуку, до которого надо было дотронуться первым, чтобы «засалить» того, кого нашла и звонко закричала:

– Туки-туки Игорёк!

Смеясь, выходит Лида в моём облачении. Из-за печки выскакиваю я, и мы начинаем скакать перед обалдевшей Ольгой:

– Обознатушки, перевадушки! Обознатушки, перевадушки!

Ольга так расстроилась, что чуть не заплакала.

– Так не честно! Не честно!

Она сидела, надувшись, на диване, сердито поглядывая на нас своими карими глазенками. В них стояли слезы.

– Ну, что ты так расстроилась? – успокаивала девочку Лида, – Давай, мы с Игорьком, тебе песенку споем?

И мы пели:

– Ах, васильки, васильки,

Сколько вас выросло в поле!

Помню, у самой реки,

Я собирал их для Оли.

Оля цветочек сорвёт,

Низко головку наклонит

«Милый, смотри, василек

Вот поплывет и утонет.

Оля любила его,

Оля реки не боялась,

Часто осенней порой,

С милым на лодке каталась…

Какая-то секунда, и глазки её радостно блестели, обида прошла. Как же, про Олю поют песню, её любимую песню.

Деревня Шишкино располагается на краю глубокого оврага, за которым шумит шикарный лиственный лес. Дома стоят с двух сторон грунтовой дороги, широко распластавшись своими огородами. Овраг образовался в незапамятные времена, и, судя по всему, когда-то очень давно часть его являлась руслом реки. Возможно, здесь в древности протекала Вожа, а может и какая-нибудь другая, теперь безымянная река. Если пройти задами и спустится на дно оврага, начинается система глубоких прудов. Сюда мы бегали купаться и проводили здесь целые дни.

Часто ходили в лес. В середине августа на орешниках начинал созревать лесной орех. С этими орехами связано событие, которое серьезно изменило мирный ход моего бытия.

Однажды в деревне появился паренек по имени Юра. Он оказался не просто моим однофамильцем, а, как выяснилось, троюродным братом. Его отец был двоюродным братом моего отца. По непонятным мне причинам, они не роднились. Вообще я заметил, что Гагинские отпрыски (родня по линии деда) с нами особо не сближались, что нельзя сказать о родне со стороны бабушки. Тут была полная симпатия и взаимопонимание. Как бы там не было, но с Юркой мы нашли общий язык довольно быстро, что выразилось в совместных играх и походах в лес.

Как-то вечером решили с ним сходить по орехи в район городища. Городищем называли место, где, по преданиям, когда-то в древности находился город⁴. Об этом напоминал заросший кустарником фрагмент вала, обрывающегося в поросший березами и орешником овраг. Перед ним ярко выраженная оплывшая выемка. От всей фортификации сохранился только маленький фрагмент. Остальное «сожрал» овраг, разраставшийся из года в год, из столетия в столетие.

Шишкинцы использовали пространство за остатками вала под кладбище домашних животных. Здесь можно было наткнуться на прикопанные трупы свиней, лошадей, коров, поэтому, чаще всего, мы предпочитали сюда не ходить. Но склон овражный в этом месте густо порос кустами орешника, поэтому ребятишки всё-таки наведывались. Мы с Юркой не были исключением, решив обобрать густо поросшее орешником приовражье.

Лазили между деревьев, рвали орехи, с трудом наклоняя тяжелые ветки. Орехи, из-за отсутствия какой-либо тары, складировались за пазуху. Когда складывать их стало некуда, а рубахи наши туго раздулись от пояса до ворота ореховой беременностью, Юрка подмигнул и предложил пойти покататься на берёзах.

– Это как? – спросил я недоуменно.

– Увидишь.

Поддерживая животы, которые казались огромными от набитых под рубашки орехов, полезли на откос, покорив его через пару минут. Слева от нас возвышался лукообразный холм – это и были остатки городищенского вала. Земля вокруг изрыта. Здесь копались те, кто хотел найти исторические артефакты, и те, кто избавлялся от трупов умерших животных. Мы направились к берёзкам, росшим с другой стороны склона оврага.

– Чур, моя эта! – крикнул Юрка и подбежал к стоящей у самого края обрыва березке. Я выбрал ту, что росла на довольно крутом склоне. Высыпав на землю собранные орехи, полез по веткам вверх. Попытался её раскачать, но не тут-то было. «Видно, выбрал слишком толстую, не раскачать!» – подумал с досадой. Начал быстро спускаться, чтобы перебраться на другую берёзу, шелестящую листвой чуть поодаль. Спрыгнул с небольшой высоты, но не учел, что лечу не на ровную поверхность, а на довольно крутой склон. Пребольно ударившись правой рукой о землю, почувствовал, что темнеет в глазах. Под рукой хрустнуло. Решив, что приземлился на сучок, который ненароком сломал, вылез на ровную поверхность. И только теперь посмотрел на свою руку. Кисть перегнулась неестественно, лучевая кость, ближе к запястью, вздымается под углом градусов в тридцать.

– Юрка! – заорал я, чуть ли не теряя сознание от вида своей руки. – Я кость сломал!

– Какую еще кость? – ворчливо переспросил брательник и замер, увидев мою руку.

– Это, наверное, вывих, – неуверенно произнес он после минуты молчаливого созерцания.

Рука наливалась свинцом, тяжелея и начиная болеть.

– Что делать-то?

Он неуверенно пожал плечами.

– Побежали домой, Лидка тебе сейчас вправит.

Юрка помог мне запихнуть за пазуху орехи, и мы быстрым шагом направились в деревню.

Лиды дома не было. На крыльцо соседского дома выглянула тётя Груня, мать Тольки Князева, сразу поняла по нашему виду, что что-то стряслось.

– Юрк, чё случилось?

– Игорёк руку вывихнул!

– Во, – поднимая правую руку с помощью левой, показал я.

– … мать! Да разве это вывихнул! Это перелом! Лидка, беги за бабкой, живо! – крикнула она, обращаясь к появившейся Лиде. Они шагали с сеструхой Толика, Надей, и звонко смеялись.

Лида увидела мою руку, побледнела, и молча повернувшись, двинула в сторону Летова, как будто действительно собралась за бабушкой в церковь.

Как из-под земли появился дядя Володя. Смачно выругавшись, потащил меня в дом.

– Лидка! Твою в душу мать! Ты куда направилась? Лубок надо накладывать! Ищи бинты!

Также молча, словно робот, Лида развернулась в сторону дома, и сомнамбулой направилась к крыльцу. Девочка была явно в шоке. Набежали женщины, поднялся гвалт. Сошлись все на мысли, что кому-то надо везти меня в Рыбное. Машины нет, на лошади – долго. Пошли с дядей Володей ловить попутку. Легковушки проносились мимо, несмотря на тот, что дед чуть ли не дорогу перекрывал, показывая на мою, висящую на перевязи, руку. Наконец остановилась грузовая машина. Залезаем в кабину, дядя Володя, матерясь, рассказывает водиле, какие «частники», сволочи, ни один не соизволил остановиться.

Всё, как в тумане. Доктор в очках, сильно похожий на постаревшего Шурика из «Кавказской пленницы». Меня усаживают на стул, кто-то держит за плечи, две дамы начинают растягивать руку в разные стороны, «Шурик», садюга, давит с силой в месте перелома. Боль дикая! Ору и топочу ногами.

– Ты чего так кричишь? – спрашивает хирург. – Больно, что ли? Ты посмотри на руку-то.

Я смотрю и не верю глазам своим: выровнялась! Исчез этот страшный бугор на месте перелома.

– Видишь, еще чуть-чуть, и всё!

Он опять давит, но теперь начинаю терпеть, пересиливая желание заорать в голос.

– Вот и молодец!

– Все ноги оттоптал, паразит! – произносит медсестра, держащая меня сзади. – Новые туфли купишь, понял?

– Понял! – скреплю зубами.

– Ну, вроде всё, – доктор удовлетворенно смотрит на свою работу. – Накладывайте гипс и на рентген.

Пять дней в больнице. Как выяснилось, сломал две косточки – лучевую и локтевую. Одна из двух никак не хотела вставать на место. Хирург что-то поколдует над рукой, загипсуют, а она опять с легким, едва слышным щелчком, отходит с положенного места. Замучились и меня замучили.

– Всё, – говорит доктор, – в последний раз пробуем. Если косточка на место не встанет, придется вести тебя в Рязань, будут ставить спицу.

Я не хочу никакую спицу. Это значит резать руку, вставлять инородный предмет, чтобы он держал косточку на месте, пока не срастется, потом вынимать эту спицу. Бррр!

– А если так оставить? – спрашиваю.

– Косточки срастутся неправильно. Придется потом снова, уже специально, делать перелом.

Хотел спросить, а зачем такие мучения? Ну, срастётся она неправильно, кому какое дело до этого, кроме того, у кого она неправильно срослась?! Рука будет хуже работать? А что значит, лучше работать?

Но я не стал задавать никаких вопросов. Что-то они опять колдовали, потом рентген, гипс и сижу я у специальной печки, которая сушит гипсовую накладку. Слышу легкий щелчок. «Опять косточка с места съехала!» – подумал озлоблено. Доктор пришел с рентгеновским снимком.

– Слава Богу, вроде, встала на место. Поздравляю!

Молчу. Пусть остаётся всё, как есть.⁵

В деревню приехал героем. Неимоверное уважение со стороны пацанов, и пристальное внимание со стороны девчонок. По вечерам собирались на нашем крылечке, и я в очередной раз рассказывал о своих подвигах в больнице, нещадно додумывая подробности увиденного, услышанного и пережитого. Стал замечать за собой одно новшество: теперь, прежде, чем сказать что-то, сперва обдумывал, раньше наоборот: сперва вываливал, только потом начинал думать, что вывалил.

Приехал мой крестный дядя Коля, тетя Вера – Лидина и Славика мама, ну и сам братан. Тётя Вера – веселая, миниатюрная женщина, всегда с подколами и приколами. Рядом с ней мой дядя казался просто гигантом. Брату семь – уже можно общаться. Крестный все смеялся, обзывая меня «бриллиантовой рукой». По детскости Славка дико завидовал моей популярности. Решив однажды повторить мой подвиг, два раза сиганул с крыши двора. Неудачно. Сломать не получилось, только руку отшиб. Бегали в поле, играли, ходили в лес, также втроем, но без Лиды. Её место прочно занял Славик. Они с Ольгой были ровесниками и легко находили общий язык. Я даже ревновал. Как-то по-доброму, но все-таки что-то такое непонятное в душе шевелилось.

Оля, Оля! Когда мы прощались до следующего года, она трясла мою левую руку, так как правая была в гипсе, и весело говорила: «Игорёк, приезжай скорее! Я буду ждать!» Невероятно, но эта семилетняя девочка – моя тётя! Разве такое бывает? Видно, бывает. Если бы я знал тогда, что мы видимся в последний раз! Оля умерла через полгода, навсегда оставшись восьмилетней. Неудачное падение с санок, перелом руки в локтевом суставе.

В больнице кость решили вправлять под наркозом. Что-то там не так рассчитали и не успели досчитать до десяти, как остановилось маленькое сердечко. Был конец февраля, из-за школы меня на похороны папа не взял. Скорее, он это сделал из этических соображений. Привез фотографию. Оля лежит в гробу, будто спит, удивительно красивая и чужая. К сожалению, других фотографий, где она живая, смеющаяся, у меня нет. Только эта, как напоминание о хрупкости бытия и такой безумно короткой жизни, переходящей в вечность.