Субъект коммунистической автобиографии находился в отношениях герменевтического истолкования не только с собой, но и со своим читателем или слушателем. Автобиографии часто зачитывались и обсуждались публично. Любые моменты автобиографии, даже самые интимные, выносились на общественное рассмотрение. В правильно организованном коммунистическом содружестве «то, что именуется „личным делом“, „частным интересом“, ставится под организованный контроль коллектива», проповедовал писатель и критик Сергей Третьяков. «Лозунг – контроль и забота каждого о всех и всех о каждом. <…> …[Необходимо] устраивать периодически обсуждения деятельности каждого из членов коллектива, касаясь не только деловых итогов, но и всех мелочей, из которых складывается характер, манера говорить и действовать и т. д.»[146] Отчет Высшей военной школы за 1924 год присоединялся к сказанному Третьяковым: «Личная жизнь молодого члена партии зачастую совершенно разнится своим мещанством и косностью от дисциплинированной, общественной. Ликвидация такового явления возможна сознательной, индивидуальной проработкой… а также массовым подходом, разъясняя отсутствие разорванности между личной и общественной жизнью партийца»[147]. «Индивидуальные отличия между людьми, поскольку они интересуют социалиста, сводятся к специальности, если остается что-то сверх специальности, то это остается общественно неактивно, это жизнь „про себя“, которая уже не социализируется, которая бесполезна, как сновидение», – комментировал с заметно меньшим воодушевлением Михаил Пришвин в своем дневнике[148]. «Личное уничтожается всеми средствами, – писал он несколько лет спустя, – чтобы рабочий находил радость свою только в общественном. Таким образом, новый раб<очий> уже не может ускользнуть от хозяина, как раньше, – в сокровенную личную жизнь под прикрытием хорошего исполнения хозяйского дела. Теперь он весь на виду, как бы просвечен рентгеновскими лучами»[149].
Разработанный до мельчайших деталей, ритуал приема в партию не считался чем-то обыденным. В нем нельзя было усмотреть бесперебойный механизм для пополнения рядов нарождающейся советской бюрократии. Сколь бы квалифицированным в техническом отношении ни являлся кандидат, коллектив без колебаний отклонял его заявление, если находил, что «чистота коммунистических рядов» находится под угрозой. В своей совокупности практики публичной критики и защиты своих жизнеописаний кандидатами в партию создали то, что можно назвать коммунистическим автобиографическим дискурсом. Постараемся наметить систему кодов, которые формировали ритуалы герменевтики «я» на уровне партийной ячейки.
Первая половина 1920‐х годов в университетах страны прошла под знаком «диктатуры» партячеек[150]. Секретарь ЦК РКП(б) А. А. Андреев триумфально заявил в 1925 году: «Немалую роль в деле превращения высшей школы в школу советскую… сыграли наши партийные ячейки в вузах. В своей работе партячейки вузов часто сталкивались с необходимостью действовать помимо официальных органов управления высшей школой… захватывать в свои руки фактическое руководство жизнью высшей школы и управления ею»[151]. В первые годы НЭПа в студенческой среде появились листовки, клеймившие позором «свору цепных псов, совмещающих обязанности членов студенческих комячеек с функциями платных агентов ГПУ»[152]. Пропагандист В. Ледовской отмечал отсутствие статьи о ячейках в дореволюционном уставе партии. Причина была очевидной: «…партия не имела тогда возможности так глубоко пустить свои организационные щупальца в самую толщу рабочей и крестьянской массы». Устав, отмечал он, «это архитектурный план строительства партии». И продолжал: «Достаточно указать, что история нашей партии есть в значительной степени история выработки организационных форм строения партии»[153]. В новом уставе ячейка стала основанием партийной пирамиды.
Устав партии регламентировал облик нового человека, определял, кто свой, кто чужой. Каждое мировоззрение задействует формальную структуру, корреспондирующую с его базовыми ценностями: как эпос Гомера породил античных героев-аристократов, могущественных протагонистов величественной саги, как трагедия Софокла вывела на сцену «граждан», защищавших свои принципы на агоре полиса, так и коммунистическая мифопоэтика создала «товарищей» братства избранных[154]. Советское общество поднимало коммунистов на котурны: ничто не возвышало человека больше, чем партбилет в кармане[155]. В 1919 году Троцкий увидел в красных комиссарах новых коммунистических самураев[156]. А Сталин через два года назвал партию «орденом меченосцев»[157]. Сектантство, однако, было чуждо большевикам. Зиновьев в 1922 году говорил о том, что необходимо «направить весь государственный и партийный аппарат на то, чтобы научить нашу молодежь не замыкаться в себя, смотреть на партию не как на что-то привилегированное, не как на какую-то аристократию, а как на партию, с которой масса должна быть неразрывно связана»[158]. Коммунистам нельзя было уходить в раздумья – их ответственность перед историей требовала погружения в социальность. Уверенность в своей избранности сочеталась у большевиков не с уходом от мира, а с решительной попыткой его изменить[159]. Партия ценила в своих членах энергичность и безоговорочную преданность цели. Каждый вновь вступающий в партию воспитывал в себе «неизменную любовь к партии», понимание того, «что нет ничего выше, чем пролетарская партия, для которой надо жертвовать всем»[160]. Университетская партийная ячейка была двулика как Янус: она обеспечивала чистоту своих рядов и политическую подкованность членов, то есть была обращена внутрь и в то же время смотрела вокруг, на общую студенческую массу, на фабрики и заводы, нуждавшиеся в пропагандистах и агитаторах[161].
Для понимания характера обсуждения автобиографий в партячейке имеет смысл обратиться к теории символического взаимодействия Ирвинга Гофмана. Согласно Гофману, человек при столкновении со множеством незнакомых ему людей старается найти способ поведения, соответствующий их ожиданиям[162]. Для объяснения поведения человека в подобных обстоятельствах Гофман использовал модель театральной драмы. Драматургический интеракционизм Гофмана предполагает, что в процессе взаимодействия люди стремятся срежиссировать впечатление о себе, которого хотят достичь. В процессе коммуникации субъект действует как актер, который создает свой собственный, непредсказуемый и незаконченный образ. Он проектирует собственный имидж, причем такими способами, которые служат его собственным целям, – в нашем случае показать себя достойным партии. Центральным понятием концепции драматургического интеракционизма является понятие «я» (the self) – представляемый образ роли или «драматический эффект», возникающий внутри определенной сцены. В дальнейшем анализе большевистского «я» акцент будет ставиться не на внутренней мотивации или других личностных качествах участвующего в коммуникации, а на восприятии им своих собственных действий и реакции окружающих на эти действия[163].
В ситуациях, когда студенты находились в непосредственном общении, реагируя на действия друг друга и оказывая друг на друга влияние, возникала особая реальность, изучение которой позволяет взглянуть на социальную систему изнутри, понять задействованные в ней смыслы и правила игры. То, что партийный мир превращается в театральные подмостки, не значит, что действительность подменяется иллюзией. Нас интересует не объективная реальность, а те обстоятельства и условия, из‐за которых самопрезентация студентов признавалась правдивой. Драматургический интеракционизм принимает во внимание не психологию людей или макроструктуры общества, а повседневную межиндивидуальную коммуникацию, поскольку именно в общении лицом к лицу формировалось единство партийной ячейки.
Конкретная коммуникативная ситуация в концепции И. Гофмана названа сценой. Ступая на сцену, человек начинает играть определенную коммуникативную роль, наполняя смыслом и ее, и саму драматургическую ситуацию. Выходя на партийные подмостки, он не получает готовый сценарий, он не знает всех подробностей того, как ему следует себя вести. Исполнитель получает лишь подсказки, намеки, и те, кто их подает, предполагают, что он уже обладает некоторым арсеналом приемов и навыков исполнения благодаря предыдущему социальному опыту. Принципиальным становилось то, сочтут ли представленный образ достоверным или вызывающим сомнения[164].
Многие студенты предъявляли товарищам «дутую автобиографию», что сразу опознавалось опытными партийцами (герменевтами души)[165]. Так, в 1924 году студент Зиновьевского университета Всеволод Тонкопий вынужден был сознаться, что им даны «ложные данные» в анкете и автобиографии и «произведена соответствующая подчистка в личном партийном деле». Ячейка обратилась в вышестоящие партийные органы и получила инструкцию – Тонкопия из партии исключить[166]. Внимание к дочери старого большевика Таисии Петровой было не менее пристальным. «Отец слесарь депо [на Урале], член партии с 1902 года, – гласила ее автобиография. – Мать домохозяйка. <…> Отца белые расстреляли. <…> С 9 лет учусь в министерском 2‐х классовом училище… В 1917 году по родственным связям, примыкала к большевикам, куда по малолетству не принимали». Петрова рассказала, как вступила в союз рабочей молодежи, где работала секретарем в 1917 году, а в начале 1918 года вступила в партию. «При наступлении Колчака эвакуировалась с семьей из Кушвы (завод на Урале. – И. Х.), не доехав до Вятки, вернулась обратно, так как началось отступление Колчака. По пути, во время обхода белых, попала к ним в плен. Нас привезли в Кушву и продержали под арестом 6 месяцев. Нас всех там выпороли. Приход красных спас от беляков. Уезжаю в Екатеринбург, где поступаю в ЧК, где работала с 19 по 21 г. В 21 переехала в Челябинск, где жил муж, там в ЧК работала 8 месяцев и несла одновременно партработу». В ЧК Петрова была секретным сотрудником: «По выбору совмещала работу сексота и секретаря ячейки… выполняла революционные поручения». Затем работала в женотделе. «В то же время была вольнослушательницей губсовпартшколы, затем поступила в лекторскую группу».
Во время прений оспаривались чуть ли не все факты ее автобиографии: «В 12 лет Петрова поденщицей быть не могла». «Была арестована белыми как работница политотдела, а [на деле] была только выпорена, что даже не отразилось на беременности». «Отсеком ячейки была в 19 году, а институт отсеков введен лишь в 20 году». «В 18 году работала в ЧК сексотом, а было ей всего 17 лет». «В одно и то же время училась в губшколе, в лекторской группе, и была секретарем [партячейки], чего [тоже] быть не может». И хотя Петрова заявляла о том, что подтверждает «все сказанное в биографии», ей не поверили[167].
Похожим был и случай Шкляровской из той же ячейки. Шкляровская писала о себе как о члене РКП с июня 1920 года. Служила секретарем областного Амурского бюро комсомола, какое-то время руководила женотделом Дальбюро. В своей автобиографии она рассказывала следующее: «Родилась в 1899 году в Сретенске. До 1914 года училась в высшем начальном училище. До 1909 года семья жила плохо, отец пьянствовал. <…> В 1916 году поступила в чайную фирму Высоцкого, где была до апреля 1917 года, участвовала в забастовке бандерольщиц в 17‐м, после чего была уволена. Ходила на митинги и собрания, раз сама выступала на митинге». В Гражданскую войну Шкляровская была на Дальнем Востоке, состояла в союзе служащих, имела активную политическую позицию. «Белыми обвинялась в принадлежности к большевикам, вызывали в контрразведку. В мае 1919 года обыскивали, подозревая в сношении с большевиками». Уехав в Благовещенск, Шкляровская работала переписчицей у податного инспектора. В июне 1920‐го вступила в РКП.
Ответы Шкляровской на несохранившиеся вопросы показывают, что именно вызывало недоверие:
Кроме высшего начального училища нигде не училась.
С чайной фирмы уволили за стачку, за плохое отношение к работе.
Сочувствие к с.-д. выражалось в близости к ним… внутренне восприняла октябрьский переворот.
О существовании подпольной организации не знала. Ходила в 1917 году в комитет общ<ественной> безопасности, считая ее революционной организацией.
О проекте
О подписке