Один

Моя нью-йоркская квартира располагалась на Перри-стрит, в пяти минутах ходьбы от «Белой лошади». Я частенько там выпивал, но не вписывался в компанию, потому как носил галстук. Настоящий народ не хотел иметь со мной дела.

В тот вечер, когда я вылетел в Сан-Хуан, я тоже там пил. За эль платил Фил Роллинз, с которым мы вместе работали, и я лакал из стакана, пытаясь достаточно набраться, чтобы в полете заснуть. С нами был Арт Миллик, самый отчаянный таксист Нью-Йорка. И еще пришел Дюк Питерсон, только что вернувшийся с Виргинских островов. Помнится, Питерсон дал мне список людей, с которыми следует повидаться на Сент-Томасе; листок этот я потерял и ни с кем из них так и не встретился.

Стояла промозглая погода середины января, но на мне был лишь легкий вельветовый пиджак. Все остальные носили плотные куртки и фланелевые костюмы. Последнее воспоминание: я стою на грязном бордюрном камне, жму руку Роллинзу и кляну ледяной ветер с Гудзона. Затем я забрался в такси Миллика и проспал всю дорогу до аэропорта.

Я слегка запоздал, и к стойке уже выстроилась очередь. Я занял место за доброй дюжиной пуэрториканцев и одной миниатюрной блондинкой, что стояла в нескольких шагах от меня. Она смахивала на туристку, бойкую молоденькую секретаршу, отправляющуюся за двухнедельным разгульным приключением на Карибы. Небольшая изящная фигурка и нетерпеливая манера держаться, говорившая о массе запасенной энергии. Я не спускал с нее глаз, чувствуя эль в жилах, и поджидал, что она вот-вот обернется, и мы на миг встретимся глазами.

Девушка получила билет и направилась к самолету. Передо мной оставалось еще три пуэрториканца. Двое из них обилетились и пошли дальше, а вот третий застрял из-за того, что клерк отказывался признавать его громадную картонную коробку за ручную кладь. Пока они спорили, я скрипел зубами.

Наконец я не выдержал:

– Эй! Что за дела вообще? Тут люди на самолет опаздывают!

Клерк вскинул глаза, пропуская вопли коротышки мимо ушей.

– Фамилия? – спросил он.

Я назвал ему мою фамилию, получил билет и кинулся к выходу. Добравшись до самолета, я ловко вклинился впереди пяти-шести человек, что поджидали очереди на посадку, показал билет ворчливой стюардессе и очутился внутри салона, где тут же обежал взглядом кресла по обеим сторонам прохода.

Ни единой блондинки в виду. Тогда я поспешил вперед, думая, что из-за ее маленького роста голова вообще могла не высовываться за спинку. Однако ее не оказалось на борту, а к этому времени из свободных мест оставалось лишь два сдвоенных кресла. Я упал на ближайшее и положил свою пишущую машинку на сиденье возле иллюминатора. Двигатели уже запускали, когда я посмотрел в окно и увидел, как она бежит поперек летного поля, отчаянно махая стюардессе, которая собиралась закрыть дверь.

– Стойте! – крикнул я. – Вон еще один человек!

Я следил за ней, пока блондинка не достигла нижних ступенек трапа. Только я обернулся с обаятельной улыбкой и сунулся было за своей пишмашинкой, чтобы поставить ее на пол, как некий старец нагло протиснулся мимо моих коленей и плюхнулся на сиденье, которое я так старательно сберегал.

– Занято, – быстро сказал я, хватая его за руку.

Он ее выдернул, огрызнулся по-испански и повернул голову к окну.

Я схватил его снова.

– Вставайте!

Он разорался, а девушка тем временем как раз прошла мимо и остановилась в нескольких футах впереди, подыскивая место.

– Вот свободное, – сказал я, резко дергая старика с кресла. Не успела она обернуться, как на меня накинулась стюардесса.

– Да он на мою пишущую машинку сел, – объяснил я, уныло следя за тем, как девушка подыскала себе место далеко впереди, в носовой части салона.

Стюардесса потрепала старика по плечу и помогла ему усесться обратно.

– Что вы за хулиган такой? – сказала она мне. – По-хорошему, вас бы с рейса надо снять!

Я ворчливо откинулся на спинку. Старик же смотрел прямо перед собой до самого взлета.

– Козел ты старый, – пробормотал я ему.

Он даже не моргнул.

Наконец я закрыл глаза и попробовал заснуть, время от времени посматривая на светловолосую голову, что виднелась впереди. Потом свет вырубили.

Когда я проснулся, уже брезжило. Старик пока что спал, и я перегнулся к иллюминатору. В нескольких тысячах футах под нами океан был темно-синим и спокойным, как озеро. Впереди виднелся остров, ярко-зеленый в рассветном солнце. Вдоль его кромки шла полоска пляжей, а вглубь тянулись бурые болота. Самолет пошел на снижение, и стюардесса велела пристегнуть ремни безопасности.

Через несколько минут мы пронеслись поверх пальмовых деревьев и подрулили к большому терминалу. Я решил оставаться в кресле, пока мимо не пройдет та девушка; тогда я бы встал и пошел рядом с ней по летному полю. А поскольку, кроме нас двоих, белых людей на борту не было, то и выглядело бы это вполне естественно.

Народ уже стоял, болтал и смеялся, поджидая, пока стюардесса откроет выход. Тут старец вдруг вскочил и попытался пролезть прямо по моим коленкам как собака. Не думая, я отшвырнул его назад к окну, и он приложился с тяжелым глухим звуком, от которого все притихли. Не желая угомониться, он вновь попытался пролезть по мне, издавая истерические крики на испанском.

– Ты! Психованный старый ублюдок! – заорал я, отталкивая его одной рукой, а вторую протягивая за пишмашинкой. Дверь уже открыли, и пассажиры струились наружу. Мимо прошла та девушка, и я улыбнулся ей, придерживая старца пришпиленным к окну, чтобы я смог вылезти в проход. Он же устроил такое представление своими воплями и размахиванием руками, что я испытал искушение перетянуть его ремнем за горло.

Тут появилась стюардесса, а за ней по пятам и второй пилот, который потребовал объяснить, чем я тут занимаюсь.

– Он этого старика избивает прямо с вылета из Нью-Йорка, – заявила стюардесса. – Садист, наверное.

Они задержали меня минут на десять, и поначалу я даже думал, что закончится все арестом. Я попробовал рассказать, в чем дело, но был таким измотанным и обескураженным, что то и дело сивался. Когда же меня наконец отпустили, я удрал с борта как преступник, моргая и истекая потом под солнцем, пока шел по летному полю к залу выдачи багажа.

Там было полно пуэрториканцев, а девушка как сквозь землю провалилась. Сейчас надежда ее увидеть иссякла вконец, да и не испытывал я оптимизма насчет будущих перспектив. Мало найдется девушек, которые благосклонно отнесутся к типам вроде меня, сущим насильникам, любящим издеваться над престарелыми. Я припомнил то выражение, с каким она меня разглядывала, пока я прижимал старца к иллюминатору. Бр-р… Тогда я решил перекусить, а багаж забрать попозже.

Сан-хуанский аэропорт – элегантное модерновое сооружение, полное ярких красок, загорелых людей и латиноамериканских ритмов, гремевших из динамиков, что были развешены на голых стальных фермах под потолком. Я поднялся по длинной эстакаде, с пишмашинкой и пиджаком в одной руке и маленьким кожаным портфелем – в другой. Указатели привели меня к еще одной эстакаде, а затем и к кафе. Входя внутрь, я в зеркале мельком увидел себя самого: неряшливого замарашку, бледного бродягу с красными глазами.

Поверх моего неопрятного внешнего вида витал перегар. Эль сидел в пищеводе как комок прогорклого масла. Стараясь не дышать на людей, я сел за стойку и заказал ананас ломтиками.

За окном в раннем солнце сияло летное поле, а еще дальше между мной и океаном стояли плотные пальмовые джунгли. В нескольких милях мористее на фоне горизонта медленно шла парусная лодка. Я уставился туда на несколько минут, даже в транс впал. Все такое мирное, да, мирное и пышущее жаром. Потянуло уйти к пальмам и уснуть; запастись кусочками ананаса и забрести в джунгли, чтобы там забыться.

Вместо этого я заказал еще кофе и вновь прочитал ту телеграмму, что получил вместе с авиабилетом. В ней говорилось, что за мной забронирован номер в гостинице «Кондадо-Бич».

Не было еще семи утра, но в кафе царила давка.

За столиками под панорамным окном сидели группы мужчин, потягивали белесое пойло и энергично разговаривали. Кое-кто в деловых костюмах, хотя на большинстве было нечто вроде местной униформы: солнечные очки в толстой оправе, лоснящиеся темные брюки и белые сорочки с короткими рукавами.

С разных сторон до меня доносились обрывки разговоров: «…дешевых углов с видом на море не осталось… э-э, здесь вам не Монтего, господа… ничего, этого добра у него навалом, надо только… на мази, но лучше не тянуть, пока Кастро со своей бандой не сунулся в…»

Минут через десять такого суфлерства я начал подозревать, что попал в притон для «деловых». Большинство из них вроде поджидали восьмичасового рейса из Майами, который – насколько я смог уяснить из разговоров – будет трещать по швам из-за набившихся на него архитекторов, консультантов, нудистов и мафиози, дающих деру с Кубы.

Их голоса начинали действовать на нервы. Не то чтобы у меня имелся повод держать зуб на «деловых», во всяком случае обоснованный, нет… мне омерзителен сам акт купли-продажи. Так и тянет врезать какому-нибудь коммивояжеру по морде, чтоб до хруста, до багровых «очков» вокруг глаз…

Как только я начал прислушиваться хотя бы вполуха, все остальное отошло на второй план. В результате ощущение ленивой истомы пропало, а потом я так разозлился, что махнул остатки кофе и убрался прочь.

Багажный зал был пуст. Я отыскал свои два баула и нанял носильщика до такси. Пока мы шли, он всю дорогу дарил мне неувядающую улыбку и раз за разом повторял: «Si, Puerto Rico esta bueno… ah, si, muy bueno… mucho ha-ha, si…»^[6].

В такси я откинулся на спинку сиденья и раскурил небольшую сигару, купленную в кафе. Сейчас я себя чувствовал куда лучше, мне было тепло, уютно – и абсолютно вольготно. Мимо проносились пальмы, пухлое солнце палило асфальт впереди, а на меня накатило чувство, которого я не испытывал с тех первых месяцев, что провел в Европе: смесь из неведения и неукротимой свободы – «да плевать я на все хотел!», – эдакая уверенность, которая нападает, когда поднимается свежий ветер и человек делает первый шаг на той прямой, что ведет к неизведанному горизонту.

Машина мчалась по четырехполосной автостраде. По обеим сторонам тянулся обширный комплекс желтых жилых кварталов, прорезанных высокими противоураганными стенками. Через несколько минут мы миновали что-то вроде нового жилого района, застроенного одинаковыми розовыми и голубыми домишками. На въезде располагался рекламный щит, сообщавший всем путешественникам, что они-де оказались на территории пригородного поселка «Эль Хиппо Урбанизасьон». В нескольких ярдах от щита стоял крошечный сарай, сделанный из пальмовых веток, листьев и расплющенных кусков жести, а рядом с ним – столбик с намалеванной от руки табличкой «Сосо Frio»^[7]. Облокотившись на доску-прилавок, из сарая выглядывал мальчишка лет тринадцати и пялился на проносившиеся машины.

Появиться полупьяным в заграничном городе – порядочная встряска для нервов. Такое чувство, будто что-то не так, никак не получается освоиться. Поэтому, добравшись до гостиницы, я первым делом лег спать. Проснулся в половине пятого, голодный, грязный и не вполне в своей тарелке. Вышел на балкончик и уставился на пляж. Подо мной, в набегающем прибое, плескалась толпа женщин, детей и пузатых мужиков. Справа стояла еще одна гостиница, а за ней другая – и перед каждой был свой переполненный пляж.

Я принял душ, затем спустился на террасу. Ресторан оказался закрыт, так что я попытал счастья в баре. Судя по всему, его перенесли сюда нетронутым прямо с горнолыжного курорта в Аппалачах. Я проторчал там два часа за выпивкой с орешками, разглядывая океан. В баре сидело еще с дюжину человек. Мужчины напоминали больных мексиканцев, с усами ниточкой и в шелковых костюмах, отливавших пластиковым глянцем. Большинство женщин были американками – хрупкие, в годах, и все до единой в коктейльных платьях с короткими рукавами, которые облегали их как резиновые.

В этой компании я чувствовал себя куском невесть какого мусора-плавника, выброшенного волной на берег. Моему измятому пиджаку лет пять, ворот его обтрепался, на брюках не осталось стрелочек, и хотя идея надеть галстук не пришла мне в голову, без него я был здесь явно белой вороной. Тогда, чтобы не казаться лицемером, я бросил ром и заказал пиво. Бармен угрюмо смерил меня взглядом, и я понял причину: на мне не было ничего, что отливало бы глянцем. Надо думать, среди местных это считается каиновой печатью. Если я хочу чего-то здесь достичь, придется, видно, разжиться блестящим гардеробом.

В половине седьмого я покинул бар и вышел наружу. Вечерело, и главный туземный проспект – Авенида Понс-де-Леон – смотрелся внушительно и элегантно. На той стороне стояли дома, которые некогда выходили на пляж. Ныне же они выходили на гостиницы, к тому же большинство строений укрылись за высокими живыми изгородями и стенами, что отрезали их от улицы. Тут и там я примечал патио или веранду, обнесенную сеткой, где сидели люди и глушили ром. Откуда-то донесся перезвон колокольчиков, сонливое бренчание брамсовой «Колыбельной».

Я прошел с квартал, вживаясь в местную атмосферу, и с каждым шагом колокольчики становились ближе. Вскоре показался автофургон мороженщика, медленно кативший посреди улицы. Из его крыши торчало гигантское эскимо, расцвеченное мигавшими лампами; красные неоновые взрывы освещали всю округу. Из недр этого грузовичка как раз-то и происходила мелодия мистера Брамса. Проезжая мимо, водитель счастливо мне улыбнулся и нажал на клаксон.

Я немедленно остановил себе такси и велел шоферу ехать в центр. Здешний старый город – узенький островок, соединенный с остальной частью несколькими насыпными дамбами. Мы выехали на ту, что ведет от района Кондадо. Вдоль ограждения стояли десятки пуэрториканцев, удивших рыбу в мелкой лагуне, а справа от меня торчала белая громада под неоновой вывеской: «Карибский Хилтон». Это, как я знал, и был краеугольный камень местного туристического бума. Сначала пришел Конрад – явился как Иисус, – а за ним приплыли золотые рыбки. До «Хилтона» здесь не было ничего; нынче же хоть звезды руками срывай. Мы миновали безлюдный стадион и вскоре очутились на бульваре, что проходил вдоль крутого берега с набережной. По одну руку темнела Атлантика, а по другую, через узкую полоску города, сияли тысячи цветных огоньков на пришвартованных круизных судах. Мы свернули с бульвара и остановились на площади, которая, если верить таксисту, называлась Плаза-Колон. За проезд он потребовал доллар тридцать, и я дал ему две бумажки.

Он посмотрел на деньги и помотал головой.

– Чего? – спросил я.

Таксист пожал плечами:

– Нет сдачи, senor.

Я пошарил в кармане – один лишь пятицентовик. Я знал, что он врет, но возиться с разменом долларовой банкноты не хотелось. «Грабят внаглую», – сказал я, швыряя бумажки ему на колени. А он опять дернул плечом и уехал.

Плаза-Колон служила своеобразной ступицей, куда колесными спицами сходилось несколько узких улиц. Здания в два-три этажа были скучены, балконы нависали над мостовой. В воздухе царила духота; вонь пота и мусора вплывала на крыльях едва заметного ветерка. Из распахнутых окон слышалось журчание голосов и музыки. Тротуары были до того узкими, что ноги так и норовили угодить в сточную канаву, да еще улицы забили торговцы фруктами, чьи чищеные апельсины шли по никелю^[8] за штуку.

Я шел где-то с полчаса, рассматривая витрины галантерейных магазинов с костюмами «Лиги плюща»; заглядывал в двери грязных баров, забитых шлюхами и матросами; увертывался от встречных людей – и думал о том, что в любой момент могу свалиться, если не найду себе какой-нибудь ресторан.

Наконец я сдался. Похоже, в Старом городе вообще нет ресторанов. Единственная забегаловка, попавшая на глаза, называлась «Нью-Йорк дайнер», да и то была закрыта. В отчаянии я махнул рукой проезжавшему такси и попросил доставить меня в офис «Дейли ньюс».

Водитель тупо уставился мне в лицо.

– Газета! – крикнул я, хлопая за собой дверцей.

– Ah, si, – пробормотал он. – «El Diario», si.

– Да нет же, черт! – сказал я. – «Дейли ньюс»… американская газета… «Эль ньюс».

Он явно о ней и не слышал, так что пришлось доехать обратно до Плаза-Колон, где я высунулся из окна и обратился к местному «фараону». Тот опять-таки ничем не помог, но тут с автобуса слез какой-то мужик и сказал нам, куда ехать.

По булыжной мостовой мы добрались до набережной. Никаких вывесок насчет газеты. Я даже подумал, что таксист нарочно завез меня в такое место, чтобы теперь избавиться от невыгодного клиента. Мы свернули на перекрестке, и вдруг он ударил по тормозам. Перед носом машины шла какая-то бандитская разборка: орущая толпа пыталась ворваться в зеленоватое здание, смахивавшее на склад.

– Езжай давай, – сказал я таксисту. – Обогни их сбоку.

Он что-то буркнул и помотал головой.

Я вдарил кулаком по спинке его сиденья:

– Езжай, говорю! А не то на денежки не рассчитывай!

Он опять забормотал, однако все же включил первую передачу и подкатил к противоположной стороне улицы, по возможности подальше от воинственной толпы. Когда машина остановилась впритык к зданию, я увидел, что местных было человек двадцать, и они пытались атаковать какого-то высокого американца в желтовато-коричневом костюме, что стоял на ступеньках, размахивая доской уличного указателя как бейсбольной битой.

– Гнилые уроды! – орал он.

Я услышал свист рассекаемого воздуха, затем смачный шлепок и чьи-то вопли. Один из нападавших повалился на мостовую с окровавленным лицом. Громила отступил к дверному проему. Парочка пуэрториканцев попыталась его разоружить, и тогда он хватил одного из них поперек груди, сбив с крыльца. Остальные стояли поодаль, что-то выкрикивая и показывая ему кулак. Он рявкнул в толпу:

– А ну! Кто еще хочет?

Никто не двинулся с места. Он немного обождал, затем замахнулся вывеской через плечо и метнул ее в самую середину. Доска попала кому-то в живот, сбила с ног и впечатала спиной в остальных. Я услышал хохот, после чего американец исчез внутри.

– Ладно, – сказал я, оборачиваясь к таксисту. – Хорош глазеть, едем дальше.

Он опять потряс головой, показал на зеленый склад, потом ткнул пальцем в мою сторону.