Всю дорогу домой мы молчали. Я смотрела по сторонам: на людей, улицы, дома. Можно было кожей почувствовать, что Дания мертва. Мы шли вниз по бульвару Андерсена, мимо Глиптотеки, и даже фонарным столбам вокруг было явно грустно. Автомобили ездили по улицам в похоронной тишине. Во многих домах окна были затемнены, а над общественными зданиями реяла черная как смоль свастика, словно чудовищный искаженный орел. Я вдруг ощутила всю жуть оккупации, и меня пробрала дрожь, едва я, десятилетний ребенок, постаревшим разумом поняла, что мама была права: завоевать страну нельзя. Это все равно что притеснять жильцов в их собственной квартире.
На лестничной площадке я попрощалась с Аусой и взбежала вверх по лестнице в нашу квартиру, которая казалась мне большой, как целый регион: последний свободный клочок земли в Дании, исландский островок в океане войны, малонаселенный и изолированный.
Да, мы жили даже в большей изоляции, чем наши земляки в Брейдафьорде, потому что телефонной связи с Рейкьявиком уже не было. Последний телефонный разговор был, когда дедушка звонил бабушке. «Они хотят назначить меня главой государства. Это новая должность, временная, только на время оккупации». Потом бабушка передала трубку папе, и будущий глава Исландии побеседовал с будущим гитлеровским бойцом. Я помню, как папа стоял в длинном коридоре, одной ногой на турецкой ковровой дорожке, а лицо у него было, как у серьезного двенадцатилетнего мальчика.
Дедушка: «Так… Так говорят, любезный сын, что у отца, провожающего сына на поле боя… что в нем борются два чувства. – Голос у дедушки слегка дрогнул. – С одной стороны – гордость… с другой – тревога».
Папа: «Да?»
Дедушка: «И меня печалит, любезный сын… меня печалит, что в моей груди теснятся совсем другие чувства».
Папа: «Да?»
Я думаю, от гибели на фронте папу спасло только то, что он погиб до того, как отправился туда.
Человек, питающий слабость к униформе, разумеется, всегда ходил в своем сером кителе с обшлагами и воротником, на котором красовалось: Sturm-Schütze[86]. Бабушка постоянно просила его, даже приказывала ему избавить себя от этого отвратительного зрелища в своем доме, но папа отвечал, что ему нельзя ходить без знаков различия.
– Men vi har gæster her i aften, og jeg vil gerne…[87]
– Нет, мама, к сожалению, не могу. В Третьем рейхе на этот счет очень строгие правила. К тому же мне трудно переодеваться из-за гипса на руке.
Вечером мы сели за стол всемером: семь гномиков с белоснежного острова, не игравших никакой роли в мировой истории, но, разумеется, представлявших свои собственные миры. В тот раз с нами ужинали папины братья и сестры: Свейн по прозвищу Пюти и Анна-Катерина Огот по прозвищу Килла. Ей было около тридцати, и она была настоящая красавица со слегка мужскими квадратными чертами лица, а он – двадцатичетырехлетний студент-дантист, жизнелюб с грудью колесом и «живым румянцем» на щеках. Килла была замужем за фарерцем из известной семьи, и они жили на Зеландии в деревне Дальмосе. Кроме них пришел Йоун Краббе, который после отъезда дедушки возглавлял посольство, полуисландец-полудатчанин, которого бабушка иногда приглашала на обед. Он запомнился мне именно тем, что был совершенно незапоминающимся, как это нередко бывает среди работников посольств. Красивый, но зажатый мужчина лет семидесяти, нос прямой, волосы белые, в глазах огонь, рот на замке, а уши немного оттопырены. Как раз они были его самым мощным оружием в дипломатических делах, ведь всем было ясно: вот человек, который слушает. Йоун всегда прежде, чем заговорить, немного наклонял голову, как бы в подтверждение того, что его слова не выражают окончательного решения его самого или правительства Исландии, а открыты к обсуждению.
Бабушка села во главе стола и бросала взгляды на эсэсовский значок, а папа шмыгнул на стул подальше от нее. Я заняла место напротив него и чувствовала себя, как будто сижу за столом переговоров. Потому что мое положение было непростым.
Моя бабушка – датская дворянка, замужем за исландцем, презирающая немцев. Мой папа – немецкий солдат, женатый на исландке и презирающий датчан. Йоун Краббе – чиновник, наполовину исландец, женатый на датчанке и вынужденный ежедневно кланяться немцам. Пюти – наполовину датчанин, наполовину исландец-оптимист, мечтающий о независимости Исландии. Килла – полуисландка-полудатчанка, замужем за фарерцем, не строящая иллюзий по поводу независимости Исландии. Мама – уроженка Брейдафьорда, смотрящая на это все со стороны моря. Я – подрастающий ребенок.
Вошла добрая румяная Хелле, решила, что все молчат, потому что у нее так плохо удались фальшивый заяц и пюре из репы, и начала смущенно и торопливо:
– Я вам про Эббе Ро не рассказывала? (Заливистый смех.) Нет? Не рассказывала? У нас был один фермер по имени Эббе Ро, репу выращивал. Однажды он в огороде выдернул огромную репину. Такую громадную, что все советовали ему отвезти ее в Хобро на сельскохозяйственную выставку. Там она заняла первое место, и Эббе стал отмечать победу в кабаке. И что вы думаете – там ее у него украли! (Смех.) Эббе искал-искал и наконец нашел ее в казино на окраине города. Кто-то ее поставил на кон и проиграл, а когда Эббе (смех) … когда Эббе проиграл свой дом, и скотину, и жену, и детей, и башмаки, и подтяжки, то ему наконец удалось отыграть свою репу, и он вынес ее оттуда поутру. А тогда он проголодался и решил попробовать кусочек этой репы. А она оказалась невкусная. (Хохот.) Такая невкусная, что он просто отдал ее семье нищих, которая ему повстречалась по дороге. (Смех.) И пошел он на восход в одних чулках и со спущенными штанами… Вот что у нас в Ютландии рассказывали.
За столом воцарилось неловкое молчание; посольское семейство, с застывшими на лицах улыбками, выкатило глаза на кухарку. Им приходилось учиться у себя самих на заре исландской международной дипломатии не перебивать других, даже если они говорят слишком долго, и не обсуждать присутствующих, даже если речь идет о прислуге. Мы так гордились тем, что мы – единственные исландцы, знакомые с международными правилами вежливости.
– Ja, men det var en dejlig historie[88], – сказала бабушка, зажмурив глаза. Ее седые волосы были расчесаны на прямой пробор и осеняли ее голову, словно два больших куцых крыла. Затем она улыбнулась, сжав губы, и кивнула кухарке, которая поняла ее выражение лица и легко выбежала из столовой, на прощание бросив фразу, повисшую после нее в воздухе, как шлейф дыма:
– Надеюсь, вы не расхотели есть мое пюре из репы, ха-ха!
– Типичная датская басня. Тут никому нельзя ничем выделяться, а тем, кому улыбнулось счастье, приходится хуже всех, – сказал папа, едва за ней закрылась дверь.
– Если удача слишком широко тебе улыбается, это нехорошо, – ответила его сестра Килла.
– Ты слишком долго здесь прожила, – ответил папа.
– Ты думаешь, тебе улыбнулась удача? – спросил Пюти с ухмылкой на толстых щеках.
– Что ты имеешь в виду? – переспросил папа.
– Сам понимаешь. Ты думаешь, тебе достанется кусочек этой огромной репы, которая все растет и растет и скоро вырастет величиной со всю Европу.
– Как ты смеешь сравнивать Тысячелетний рейх с репой! – вспыхнул папа.
– Не просто с репой, а с огромной репой, – усмехнулся его брат.
Килла, сидевшая между Йоуном Краббе и папой, наклонилась вперед, рассматривая пустое место на белой скатерти между двумя подсвечниками, и сказала так, что волосы над ее лицом с волевым подбородком слегка качнулись:
– А ты все продумал, Ханси? Что ты будешь делать, если Гитлер проиграет войну?
Выражение лица у папы стало как у петуха, залетевшего в пустой курятник. Раньше он такого никогда не слышал.
– Проиграет? О чем это ты?
Сестра скосила на него глаза, не поворачивая головы, и произнесла:
– Это вполне вероятно. Никто не может выиграть войну одновременно в пяти странах.
– Тогда он просто поставит на кон башмаки и подтяжки и снова получит свою репу! – подал голос Пюти, пытаясь разрядить обстановку.
Но ему это не удалось. Сейчас за столом впервые все замерло. Краббе переводил взгляд то на одного, то на другого брата, словно распорядитель на молодежных танцах, и попутно собирал соус с помощью ножа на вилку. Мама уже доела свою порцию и разглаживала салфетку, лежащую на ее широких коленях. Пюти, сидевший между мной и мамой, сделал большой глоток красного вина, а потом обратился к бабушке:
– А разве эту историю сочинил не… как его… Андерсен?
– Nej, det var bare sådan en typisk gammel jysk historie[89], – ответила супруга посла, качая головой и тыкая мясо вилкой.
– Которая сейчас уже tysk[90] geworden[91], – озорным тоном добавил Пюти и как бы в подтверждение этого щелкнул каблуками под столом и вскинул правую руку: «Зиг хайль!» Особенно смешным этот жест сделало то, что Пюти так поднял руку, будто она была загипсована, как у папы.
У меня вырвался смешок, а маме удалось подавить смех. Папа послал мне быстрый взгляд, полный одновременно изумления и укоризны. Он покраснел до ушей и сидел на том конце стола, словно свекла в сером кителе. Бабушка ошеломленно смотрела на своего сына Пюти. Его дерзкая шутка оказалась полной неожиданностью для всех. Папа не знал, что и ответить. Сперва он отодвинул свой стул, словно собирался покинуть собрание, но передумал и вместо этого начал агитировать за Гитлера и нацизм. Но долго говорить ему не дали, потому что бабушка остановила его: сказала, что здесь не немецкая сфера влияния, здесь свобода слова, а если, мол, ему хочется петь коричневым курткам дифирамбы, то милости просим отойти к окну. Затем она посмотрела в глаза своему сыну тяжелым взглядом и заявила, что, конечно, не привыкла указывать своим детям, каких политических взглядов им придерживаться, но пусть он хорошенько подумает над словами своего отца, который после поездки в Берлин сказал, что при нацизме все общество шиворот-навыворот: университетом, парламентом и церковью верховодит пивнушка.
– Папины представления о Германии в основном идут из… – папа резко замолчал и уставился на бабушку, а потом вновь начал. – Но именно эти учреждения и дали слабину. Время потребовало новых, нестандартных решений. Разве папа не станет правителем страны под эгидой англичан? Чиновник сменит короля! Это ведь тоже значит, что все шиворот-навыворот!!
Пюти с изумлением взглянул на свою мать.
– Мама, это правда? Папа станет правителем Исландии?
Фру Георгия ничего не ответила.
– Он этого никогда не сделает. Папа никогда не предаст короля, – сказала Килла.
– Предать короля? А разве Исландия вообще может ему принадлежать, коль скоро она оккупирована англичанами, а сам он – нами? – спросил папа властным тоном, и краска сошла с его лица.
– Af os? Pfhi! – фыркнула бабушка и грянула: – Du er ikke tysk, Hans Henrik! Du er min søn![92]
Бабушка редко сердилась, и за столом воцарилось молчание нового рода, которое продолжалось до тех пор, пока она, покачиваясь, не потянулась за своим бокалом вина. Пюти попытался возобновить беседу:
– Краббе, какое сейчас у Исландии отношение к Дании?
Краббе кивнул головой и начал рассказ, тщательно стараясь во время своей речи посмотреть в глаза каждому из нас:
– Я думаю, что датчане в полной мере осознают, что исландцам в той или иной степени придется в сложившейся ситуации решать свои дела самостоятельно, при полном взаимодействии с оккупировавшей их страной, но в то же время мы, исландцы, должны уважать отношение датчан к без сомнения достойной стране, оккупировавшей их.
Обегая стол, глаза Краббе задержались именно на глазах папы, когда он произнес заключительные слова: «К без сомнения достойной стране, оккупировавшей их». Затем он вновь кивнул, словно прося прощения за свою опрометчивость. Присутствующие сидели, не моргая. Судя по всему, никто не понял этой вежливой тирады, которая умерила пыл собравшихся. А если кто-нибудь и понял, что хотел сказать полпред, и захотел бы возразить ему, он застраховал себя от этого: стащил со своих колен полотняную салфетку и осторожно промокнул ею губы, словно собственное высказывание показалось ему грязным. Вероятно, такова роль дипломатов: эпатировать других вежливым образом.
За столом опять воцарилось молчание и длилось до тех пор, пока ютландская кухарка Хелле не пришла забрать тарелки. Бабушка очнулась и повернулась к маме, чтобы узнать ее мнение о рассказе про Эббе Ро:
– Men hvad tænker du om Helles lille historie, Massebill?[93]
– Ну, у нас на Свепнэйар иногда в сеть попадались такие гигантские тунцы. Но от них были только одни неприятности: они портили сети, а на парней из-за них находили приступы хвастливости: им непременно надо было мчаться на Флатэй показывать добычу. И еще такие рыбы бывали невкусные. По-моему, это скорее пища для журналистов, а не для обычных людей. Как говорит мама, чудесный улов – не во благо.
О проекте
О подписке
Другие проекты