– Это моя работа, – пёс опустил массивные брови, и его морда обрела еще более серьёзный и вместе с тем удручённый вид. – Я – собака-спасатель. Отыскиваю беспечных дурней, которые попёрлись в горы, чтобы прокатиться на лыжах и наделать красивеньких фотографий, но оказались под снегами сошедшей лавины или на дне ущелья со сломанными ногами и лыжами. Когда мне удается найти потерпевшего любителя острых ощущений, я дую в свисток. Это сигнал для людей-спасателей.

– Мне сказали, что ты знаком с моей матерью. Ты знаешь, где она?

– Если твоя мать не человек-спасатель и действительно знакома со мной, то она либо в больнице, либо на кладбище – с другими людьми я в силу профессиональной специфики не контактирую.

– А как же я? Я не спасатель, не в больнице и не на кладбище, а ты со мной общаешься. Более того – ты позвал меня, ведь именно на твой свист я пришёл.

– Я тебя не позвал, – пёс покачал тяжёлыми щеками. – Я тебя отыскал, дурень, и позвал на помощь людей. А уж куда ты попадешь раньше – в больничную палату или в морг – это как повезёт.

Небо над головой, где только что были синь да солнце, потемнело от грозных серо-чёрных туч. Воздух стал стремительно терять прозрачность, наполняясь колкими ледяными крупинками. Через миг всё утонуло в снежном мельтешении, но сквозь пелену бурана я все ещё мог различить силуэт пса.

– Погоди! – закричал я, силясь переорать завывающий ветер. – Ты точно должен знать, где моя мать! Пёс, свисток, гора – все приметы, о которых мне говорили! Это не может быть совпадением!

– А что пёс окажется говорящим – о такой примете тебе тоже говорили? – собака разразилась хохочущим лаем и исчезла в бушующем буране. Говорящая собака – это довольно странно, и о таком мне действительно никто не говорил. Поверил бы я в такую примету? Не успев додумать эту мысль, я тоже исчез.

Вновь собираться в осмысленный и чувствительный организм оказалось мучительно неприятно. От ударившего по глазам света внутренности судорожно напряглись и затвердели как огромный мозолистый кулак. Запахи плавили глаза так, что в черепной коробке всё пришло в вязкое движение и с мрачной неспешностью завертелось болезненно тяжелой воронкой омута. С трудом сфокусировав внимание, я определил, что лежу на кровати, чьи подушка, матрас и одеяло статичными жерновами давят, плющат, перемалывают и истирают моё тело в горячую страдающую пыль. Беря пример с постельных жерновов, мои зубы заскрежетали, перемалывая боль в утробные стоны, высыпающиеся изо рта при каждом выдохе.

– О, смотрите, кто у нас тут очнулся, – льющийся в глаза свет немного унялся, перебитый склонившейся надо мной фигурой. Раздираемый десятком отвратительнейших переживаний, я не стал углубляться в оценку возникшего образа, отметив лишь его принадлежность к людям и наличие головы.

– Любитель прохлаждаться, – продолжила фигура с бодростью и жизнерадостностью, никак не сочетающимися с моими ощущениями, и от того кажущимися нелепыми и обидными. – Это ведь тебя в сугробе нашли, а? Да тебя, тебя, можешь не отвечать. Тётка собаку выгуливала. Та тебя учуяла – собака, а не тётка – снег лапами разгребла, ну а тётка – добрая душа – позвонила куда надо. Несмотря на старания собаки и тётки, я, признаться, думал, что в реанимации ты надолго не задержишься – отправишься дальше прохлаждаться, только на сей раз не в сугроб, а в индивидуальную морозильную камеру. Да что ты стонешь-то так натужно? У тебя сегодня, можно сказать, внеплановый день рождения приключился, а ты ни малейшей радости не выказываешь. Я тебя, понимаешь, с того света вытащил, а благодарности – ноль на массу. Может, ты меня оскорбить хочешь, а? Хочешь пренебрежением к своей жизни и к моему труду показать, что я зря старался? Что мы – врачи – ерундой никому не нужной занимаемся? Намекаешь, что лучше бы мне было окончить девять классов, да в бизнес пойти? Был бы я сейчас уважаемым бандитом, потягивал бы коктейли на борту собственной яхты в компании с парочкой неприлично молодых, но впечатляюще опытных и невероятно инициативных ман… скажем, манекенщиц. Я в Новый Год дал клятву – сам себе дал – не сквернословить. Человеку, старичок, надо как-то над собой расти, развиваться, становиться лучше – в позапрошлом году я пить бросил, в прошлом – курить, а в этом, ну, ты понял. Или не понял?

– Я… не… знаю, – эти три коротких слова дались мне так, будто я вытягивал их из своего кишечника с помощью рыболовного крючка.

– Зато, старичок, я прекрасно знаю. Знаю и насквозь вижу таких му… молодчиков, как ты. Думаешь, мне не понятно, зачем молодой, здоровый, трезвый, явно не алкоголик, не наркоман, в сугроб лезет? Ты можешь рассказать сказочку, что это была попытка суицида. Прощай, жестокий мир, и всё такое. Можешь спеть песенку, что жизнь человека принадлежит только ему, и спасать его – грубое беззаконие и вульгарное нарушение личностных границ. Но меня ты не проведёшь, я таких мерзавцев уже двадцать лет спасаю, и буду спасать, как бы они ни пытались нагадить мне в душу. Будь спокоен, старичок, со мной фокус не пройдет. Я тебя так вылечу, что родная мать не узнает. Лучше новенького станешь, зуб даю. Раз уж выжил, смирись – полное и окончательное выздоровление неизбежно. Неделя-две, и отправишься, куда положено – бодро и с песней! Теперь понимаешь, о чём речь, старичок?

– Я… не… – я оглядел себя в поисках места, откуда можно было бы зачерпнуть ресурс для произнесения третьего слова, но не обнаружил ничего подходящего.

– Упорствуешь? – голос, проникающий сквозь все ткани тела и сознания, лучился жаркой солнечной весёлостью. – Неужели так трудно поверить, что ты тут не самый умный? Ладно ещё будь я зелёным нестрелянным докторишкой, тогда, может, твои потуги не выглядели бы такими смешными и безнадёжными. Но я – матёрый врачище. Через мои руки, уж не сомневайся, целый батальон таких горе-бойцов прошел. Расчёт у вас всех один и тот же – задницу свою в сугробе отморозить, лишь бы стране – Родине своей – долг не отдавать. Меня от подобного трусливого нигилизма с души воротит, ну да что поделать, работа такая – не только людей, но и мразь отпетую выхаживать приходится. Вот вылечу тебя, и никуда не денешься – пулей в бой полетишь. Может даже погибнешь героически, чем чёрт ни шутит. А сейчас уж ладно, отдыхай, пока задница отмороженная заживает.

Голос стих, и за это действие я испытал к нему всеобъемлющее чувство благодарности, настолько бездонное и бескрайнее, что мои расплавленные глаза увлажнились слезами, мучительно ползущая воронка пустых мыслей замерла, и я смог выскользнуть из клыков капкана телесного восприятия. В ласковой обволакивающей черноте невосприимчивости мне размышлялось плавно и совершенно безусильно.

Пёс, свистящий на горе, – нашёл я его или всё-таки нет? Пса я точно видел и слышал. При этом нет сомнений в том, что пёс был фантомом, плодом моего внутреннего восприятия. Но может ли статься, что подобный пёс существует и за пределами умозрительного – в физическом окружающем мире? Две собаки, свистящие на горе – это очень много. Поэтому, скорее всего, второго такого пса не существует. Стало быть, с большой долей вероятности, я нашел именно то, что искал. Тот факт, что наша встреча состоялась внутри меня, а не снаружи, не умаляет ценность этой встречи. Хорошо, с этим разобрались. Хватит с меня собак.

Что дальше? Я получил следующие указатели – моя мать либо жива и находится в больнице, либо мертва и похоронена на кладбище. Вернувшись к многословной речи матёрого врачищи, я выудил из неё основное – сейчас я жив и нахожусь в больнице, а потом отправлюсь умирать в бою и, надо думать, буду похоронен. Выходит, всё складывается наилучшим образом, и где бы мать ни оказалась, у нас нет шансов разминуться. Если, конечно, мы прямо сейчас не… разминываемся. Хм, существует ли такое слово – разминываемся? Разминуться – странный глагол. С прошлым у него всё в порядке – «разминулись», к будущему тоже претензий нет – «разминёмся», а вот с настоящим временем никакой ясности, есть ли оно вообще.

Ладно, в конце концов, наивно было бы рассчитывать, что всё в этом мире поддается постижению. Например, откуда взялся сугроб, в котором я, если верить матёрому врачище, отморозил задницу? Когда принцесса отправила меня выбросить мусор, сугробов не было. Не было их ни тогда, когда я отплёвывался от кровососущих мыслей, ни когда расставался с безголовым человеком, жаждущим полтишков. Видимо, есть правила и законы, по которым всё появляется именно там, где появляется, и тогда, когда появляется. Так появился сугроб, и я в нём появился за тем, чтобы потом появиться в больнице. Это может казаться мне вмешательством руки судьбы, а в действительности быть простой и объективной закономерностью физической природы. Если бы едкая хлористая кислота и не менее смертоносная натриевая щёлочь умели ощущать и осмыслять, возможно, они бы считали чудом и провидением, что их союз даёт безобидную поваренную соль.

Кстати, откуда я знаю результат химической реакции между соляной кислотой и гидроксидом натрия? Не могу вспомнить. Откуда мне известны слова «не», «могу» и «вспомнить»? Этого я тоже не знаю. Почему бы не считать, что вся информация, которой я владею, появилась в моем распоряжении по тем же законам и правилам, по каким я появился в сугробе. Просто так было нужно, правильно и неизбежно.

Неизбежно… кажется, признание действенности такого механизма называется фатализмом. Я примерил на себя костюм фаталиста, зажег во тьме яркий прямоугольник мыслеобразного зеркала и встал перед ним. Щедро присыпанный пудрой парик с буклями, камзол цвета спелой августовской бронзовки, кружевные воланы пышных рукавов, волнистое жабо, струящееся от горла к животу, бархатные панталоны с тесёмками ниже колен, белые колготы, припечатанные золотыми пряжками тупоносые туфли на высоком каблуке. Придирчиво изучив свое отражение, я пришел к выводу, что где-то и когда-то во мне произошла смысловая спайка, скрепившая фатализм и Фигаро. В роли Фигаро-фаталиста я себе не понравился – слишком уж устаревшим я выглядел, слишком уж сильно пах нафталином парик, да и гульфик панталон не вызывал воодушевления. Решив, что фатализм – не моё, я плюнул на мысли о неизбежности, заставив их разбежаться по наиболее отдаленным и редко посещаемым уголкам умозрительной вселенной.

Посвятив левитации в очищенном от мыслей и образов внутреннем вакууме время, достаточное для отдыха, я открыл глаза. Мир снаружи оказался втиснут в тёмную, тягучую и многократно продезинфицированную больничную палату. Одеяло по-прежнему придавливало меня сверху, но уже не казалось ни мельничным жерновом, ни могильной плитой. Похоже, процесс излечивания пошёл. Припомнив, что матёрый врачище обещал вылечить меня так, что мать не узнает, я покинул кровать и палату, и отправился обследовать больницу. Нужно найти мать, пока я не до конца здоров и всё ещё узнаваем.

За темнотой палаты лавиной электронов протяжно гудели ночные лампы длинного бирюзового коридора, цепко несущего в каждой из своих стен по веренице одинаковых белых дверей. Не придумав ничего лучше, я решил проверить все палаты по очереди. Открыв ближайшую дверь, я шагнул в пространство, в точности копирующее комнату, которую я только что покинул. На койке под прессом одеяла бугрилось дрожащее тело.

– Э… здравствуйте. Я ищу свою мать. Вы её не видели? – спросил я, принюхавшись. Помещение оказалась досконально стерильным и не пахло ни матерью, ни другими людьми.

– Мама, мамочка, забери меня отсюда! Ну пожалуйста, забери! – из-под одеяла выпорхнула стайка захлёбывающихся хнычущих всхлипываний. – Я всё сделал, как ты мне сказала: и в сугроб зарылся, и лежал в нем тихо-тихо, долго-долго лежал. Я всё отморозил, всё-всё-всё, но они меня нашли. Они меня забрали. Они меня вылечат, мамочка, совсем вылечат! Я не хочу, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Забери меня! Я не хочу! Нет! Пожалуйста!

Голос то взлетал под потолок звонкой пронзительной иглой, то срывался вниз безудержно ревущим водопадом. От этих звуков, усиливших дрожь тела на кровати, затрясся воздух, завибрировали окна, заходили ходуном стены, потолок, пол и вся больница. Меня подкидывало, подбрасывало, колотило, пинало и швыряло из стороны в сторону как стальной шарик в колесе рулетки. Частота вибраций продолжала нарастать, и я понял, что если сейчас же не уберусь отсюда, то сперва превращусь в отбивную, потом в фарш, а затем в пюре. Я попытался открыть дверь, но она импульсивными толчками раз за разом сбрасывала мои пальцы со своей холодной и скользкой ручки.

– Забери-забери-забери-забери-забери пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста мама-мама-мамочка забери меня забери отсюда ну пожалуйста пож… – когда я уже практически стал отбивной, дверь распахнулась. Голос мгновенно пресёкся, а вся дрожь свернулась до размеров клубка тела, лежащего на кровати под одеялом.

– Это ещё что такое, а? Чего не спим, елпендрозим, варнохаемся, култыхаемся тут, коллег-отморозков тревожим? – спросил с порога палаты человек. По оскорбительно жизнерадостному задору и яркости тембра я узнал в нём матёрого врачищу. Должно быть, это он открыл дверь, отказавшуюся повиноваться мне.

– Я ищу свою мать. Если она жива, то должна быть в больнице.

– Да ты, старичок, оригинал, – врачище жарко расхохотался. – Хочешь, чтобы я тебя к койке наручниками приковал?

– Не хочу.

– Тогда хватай отмороженными ручками отмороженные ножки и тащи свою отмороженную задницу в койку. И если ещё раз без разрешения покинешь палату, то не обижайся. Это первое предупреждение, и оно же последнее. Понял?

– Понял, – ответил я. Не обижаться – это понятно. Обижаться я и не собирался, несмотря на оскорбительный тон врачищи. – Моя мать – вы, может быть, видели её здесь?

– Старичок, ты испытываешь моё ангельское терпение, – не меняя задорного солнечного тембра сказал врачище. – Но я по доброте душевной и чтоб ты тут больше не шарахался открою тайну. Если твоя мать – не женщина на сносях, то её тут быть не может. Это военный госпиталь для отморозков, а родильное отделение… впрочем, не важно. Все отморозки – мужского пола, хотя бы по биологическим признакам. Все врачи и прочий персонал тоже мужики. У нас даже медсёстры – мужики. Бабы-медсёстры оказались ненадёжными. Им отморозки то лапши на уши навешают, что любят-умирают, аж жениться готовы, то разжалобят скулежом своим… В общем, как госпиталь на мужицкую тягу перёшел, больше ни одному отморозку отсюда слинять не удалось. Так что с мамкой ты теперь свидишься разве что на своих похоронах. Если, конечно, останется, что хоронить. А сейчас, спокойной ночи. И это не пожелание, а приказ.

Лежа в тёмной палате под одеялом, которое утратило весомость и прижималось ко мне ненавязчиво, не желая душить, истирать и плющить, я всматривался в своё спокойствие. Оно располагалось сразу под диафрагмой и имело форму шара, еле заметно пульсирующего и меняющего цвет от тёмно-синего к тёмно-зелёному, тёмно-коричневому, тёмно-серому и обратно к тёмно-синему. Откуда во мне такое спокойствие? Возможно, оно родилось из осознания того, что всё разрешилось – мать не в больнице, значит, она мертва. Врачище сказал, что я встречусь с ней, когда меня похоронят. Больше нет никаких развилок, выбора – идти прямо или свернуть налево-направо. От меня требуется выздороветь и погибнуть. Да и то – что значит, требуется? Вылечит меня врачище, и убьёт тоже кто-то другой. Получается, от меня персонально ничего не зависит, поэтому и причин для беспокойства нет.

От созерцания сферы спокойствия меня отвлек тихий, но явственный гул, звенящий как висящая в пустом пространстве муха: – Зззззззззззззззззз.

Я задумался, встречаются ли мухи и сугробы в одном месте в одно и то же время. Белые мухи – так называют снежные хлопья. Но разве снежные мухи могут издавать столь продолжительные звуки?

– Зззззаааааа, ззззззааааааа, зззззззааааааа, – гул изменился. Теперь он усилился и больше походил на полотно двуручной пилы, совершающей возвратно-поступательные движения в волокнистой плоти древесного ствола.

– ЗЗЗЗЗЗАААААААА, ЗЗЗЗЗЗАААААААА, ЗЗЗЗЗЗАААААААА, – пила сменила зубья на клыки и обрела мотор, ускоривший и угромчивший её вгрызание.

– ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ, ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ, ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ, – продолжая разрастаться, скрежещущий гул заставил вибрировать мою кровать.

– ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ МММММЕЕЕЕННННЯЯЯЯЯЯ!!! – эти же слова повторял отморозок из соседней палаты. Только теперь звук, который чуть не сделал из меня отбивную, стал многократно мощнее и шёл со всех сторон.

– ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ МММММЕЕЕЕННННЯЯЯЯЯЯ!!! ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ МММММЕЕЕЕННННЯЯЯЯЯЯ!!! ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ МММММЕЕЕЕННННЯЯЯЯЯЯ!!! – госпиталь содрогался так, словно оказался в эпицентре землетрясения. Лампы мигнули и взорвались снопами искр, из окон звонко брызнули стекла, по стенам рывками зазмеились трещины.

– ЗЗЗЗЗЗААААААБББББЕЕЕРРРРРИИИИ МММММЕЕЕЕННННЯЯЯЯЯЯ ООООТТТТССССЮЮЮЮЮДДДДДААААААА!!!!! – с каждым толчком раны трещин все шире распахивали свои рваные края.

– Отморозки вошли в резонанс! БыстрААААААААА!!! – пронзительный вопль из коридора вспышкой прорвался сквозь монолитную стену вибрирующего гула, но тут же растворился в нём. Я отшвырнул одеяло и метнулся под койку за миг до того, потолок лопнул и камнепадом обрушился вниз. В полу подо мной разверзлась полынья, и я провалился в крутящийся, вертящийся, кувыркающийся и распадающийся калейдоскоп грохочущей черноты. Я летел вниз, и всё вокруг летело вместе со мной к единой цели – гибели.

Внезапно полёт завершился. Одновременно с этим умолкли все звуки. Калейдоскоп разрушения остановился. Я заглянул в себя, пытаясь понять, состоялась моя гибель или нет, но ничего не увидел. Значит, мёртв. Но может ли мертвец прийти к заключению о собственной смерти? Если мертвец способен делать выводы, то чем он отличается от живого? А если я жив, то почему ничего не вижу, и где моё спокойствие? Наверное, я потерял его, когда рванул под кровать. Разве может покойник существовать без спокойствия? Выходит, всё-таки жив. Внутри ничего нет, но стоит взглянуть, есть ли что-нибудь снаружи.

Я обратил своё восприятие во внешний мир и поразился себе. Как могло мне показаться, будто снаружи всё стихло и остановилось? В действительности вокруг бушевало многогранное сложнопостановочное действо. Тут и там на черных курганах и зиккуратах, сложившихся из обломков госпиталя, облизывались языки пламени, били фонтаны воды, белели исковерканные тела, сверкали рубиновые, сапфировые и янтарные огни проблесковых маяков, ревели автомобильные двигатели, лаяли громкоговорители, неслись голые голоса безоружной боли, а в небе дулся кривобокий растущий месяц.