Раньше был семейный фонд. Когда Айрис исполнилось восемнадцать, бабушка и дедушка по материнской линии – богачи Турлоу – стали выдавать ей ежемесячное пособие, которое она должна была получать лично. На этих встречах в кукольном домике в стиле Тюдоров в Чиме ее звали в кабинет, где дед, медленно выписывая чек, делал череду мягких, но недвусмысленных предупреждений. Хотя он не ждал, что она захочет заняться семейным бизнесом – «гостиничный бизнес суров для женщин», – он не собирался терпеть, если она станет актрисой или коммунисткой, как мать, и ожидал, что она сумеет правильно выйти замуж, чего та так элегантно избежала. Выбор супруга требовал ума; ум требовал образования, а образование требовало не бросать учебу. Естественно, дед с бабкой надеялись, что она поступит в Оксбридж, и были разочарованы, когда этого не произошло, хотя в конце концов и признали достоинства учебы в городе. География в Королевском колледже Лондона была ложью во спасение. В действительности же Айрис поступила в Художественный колледж Хорнси, где проучилась полтора года, а затем ушла на полный день волонтерить в Мастерской плакатов на Камден-роуд. Как только до деда с бабкой дошла правда (по каким каналам? Разве что через мать?), они без церемоний лишили ее помощи. Теперь все ее доходы составляла национальная помощь, которую она получала, зарегистрировавшись в двух разных округах, и деньги с продажи кислоты Саймона. Их хватало. Она могла есть. Она могла покупать музыку и одежду. Она могла выйти из дома, когда захочет, и оставалась главным вкладчиком в казну коммуны. Однако этот опыт утраты поддержки со стороны семьи, когда она перестала быть человеком, получающим все просто так, когда ей пришлось экономить и добывать деньги без уверенности и гарантий, научил ее презирать деньги как средство существования. Прочитав в одной газете об идее безденежного общества, она задумалась о приемлемости анархизма. Ведь, по мнению анархистов, в будущем обществе деньги будут не нужны.

– Я не шучу, – сказала Айрис, – если бы ты сделал продукт, который люди захотят купить, продукт получше, бизнес оживился бы, а я смогла бы быстрее вернуть тебе деньги.

– Проблема не в продукте.

Он вновь указывал на нее, хотя знал, как сильно она это ненавидит и как легко этот жест может вывести ее из себя.

– Она в тебе. Насколько я понимаю, у тебя последний шанс. Еще один такой фокус, и я найду кого-то еще.

Она усмехнулась:

– Кого?

– Не знаю. Твою сестру.

– Да брось.

– Или ее парня. Как его зовут?

Она рассмеялась:

– Великолепная идея.

– Или кого-то извне. Я бы этого не исключал.

– Успокойся. Это дерьмовая работа, и я делаю ее хорошо.

– «Хорошо» – это преувеличение.

Он стукнул по столу своим единственным ногтем.

– Просто не будь самодовольной, Айрис. Ты мне родная, и ты мне важна, но я не дам делать из себя идиота.

Саймон не выходил из дома, и, помимо выпивки, у него не было никаких увлечений, стоивших денег. Деньги мотивировали его во всем. Он жил в «Уэрхаузе» совсем не из любви к искусству, стремления к альтернативному образу жизни или верности семье: он жил в нем, потому что здесь не надо было платить аренду и имелся доступ к дешевой рабочей силе (опять же – Айрис). Все, что он зарабатывал ее усилиями – 70 на 30 в его пользу, и что не шло на водку, уходило в одну из этих банок. Какую? Она не была уверена. Зато была уверена в том, что настанет день, когда он исчезнет с этой банкой, и она больше никогда его не увидит. Ее отвращало это предчувствие, но это было не то же, что отвращение к нему.

– Париж, – сказал он вдруг.

– Что?

– Ты хотела знать, где все. Они в Париже.

– Ты шутишь.

– Они там.

– Все?

– В фургоне. Угадай, кому пришлось раскошелиться за аренду.

– Когда?

– В четверг. Или это была пятница? Перед выходными. Они тебя искали. Не очень усердно, но окрестности прочесали.

– Именно так?

– Именно так.

– Почему Париж?

– Если бы они куда-то и поехали, то только туда, так ведь?

Она уже почувствовала тревогу, яд, разливающийся по ее венам. Информация. Ей нужна была информация. Только она могла защитить от окружавшей ее пустоты.

– Ты о чем? Что в Париже?

– Ты где была? Под скалой?

– Можешь просто сказать, что там происходит? Чтоб я смогла скрыться с глаз…

Раздался стук. Саймон инстинктивно обхватил наркотики руками и прикрыл их своим телом, как щитом. Айрис вскочила на ноги и второй стеной встала перед столом.

– Это ты, Кит? – спросила она.

– Я слышал голоса, – ответил Кит.

– Спустись вниз. Подожди меня там.

– Все хорошо, крошка?

– Да. Просто подожди внизу.

– Я не могу найти рабочий кран.

– Хорошо, я спущусь через минуту.

Шаги.

Тишина.

– Кто это блядь такой?

– Приятель.

– Какой, на хуй, приятель? Ты сказала, что ты одна.

– Просто друг.

– Он с тобой продавал?

– Нет. Он не в теме.

– Лучше бы был. Проверь, что он ушел.

– Расслабься. Он клевый.

– Проверь.

Она открыла дверь и выглянула наружу. Кит спускался по лестнице. Он повернулся и посмотрел на нее.

– Все хорошо, Кит? – спросила она.

– Я собрал дерьмо.

– Ты мой любимчик. Я должница.

– Я нашел пластиковый пакет, сложил в него дерьмо и оставил его во дворе возле других мусорных баков.

Он показал ей кошачью миску.

– Но я не смог найти кран.

– Кран там, где я тебе сказала. Ты шел проверить, что со мной.

– Я услышал голоса.

– Я здесь с дядей. Все хорошо. Возвращайся в зрительный зал, увидимся там через минуту.

Саймон в своей комнате подошел к столу и неудобно на него оперся. Левую ногу он поставил на пол, а правую согнул и положил на край. Ступня болталась в воздухе.

– Черт возьми, Айрис, – сказал он.

– Не беспокойся из-за него.

– «Не беспокойся из-за него».

В ней что-то изменилось.

– Ладно, все так.

Она бросилась к нему, протянула руку и ухватила большим и безымянным пальцами уголок серебристой фольги.

– Если ты сейчас же не скажешь мне, что происходит, что за дела с Парижем, я…

– Успокойся, блядь.

Он схватил ее за руку. Обрадованная тем, что он ее знает – нервный импульс добиваться своей цели любой ценой, одолевавший ее в минуты фрустрации, – она отпустила фольгу и села на стул.

Там была телеграмма.

– Все с нее началось. То, что вы называете исходом.

– От кого телеграмма?

Она уже знала ответ. От Макса. Макса, которого сестры тоже звали дядей, пусть даже на самом деле он не был их родственником, а просто лучшим другом родителей из Кембриджа.

– Макс в Париже?

– Там разворачивается какое-то восстание.

– Черт, этот пидор никогда ничего не пропускает.

– Это повсюду в газетах.

– Впервые слышу.

Телеграмма Макса была адресована второй жене их отца, Дорис. Дорис занималась боди-артом, а Макс был ее коллегой. В телеграмме было написано: СРОЧНО ПРИЕЗЖАЙ. ТВОЙ МОМЕНТ НАСТАЛ.

– Отлично. Еще один момент Дорис. Она поехала?

– Ну а ты как думаешь?

– А папа?

– Твой отец ведь больше не играет, так?

– Так Дорис поехала без него?

– Ага, а теперь, я сказал бы, он в ужасе оттого, что она не возвращается.

– Она вечно так. А потом всегда возвращается.

– Однажды не вернется. Помяни мое слово.

Как только Дорис уехала в Париж, отец Айрис посетил «Уэрхауз», что делал нечасто, чтобы убедить группу последовать за ней. Он сказал им, что случилась революция молодежи. Дух Мао пришел в Европу. Настал их момент.

– Да черт возьми! Он ни хуя не знает о Мао. Этот мешок со слизью просто хочет, чтобы они нашли Дорис и проследили, что она вернется домой.

– Этого он не говорил, – сказал Саймон, – но я тоже так думаю.

Айрис придавила щеки ладонями и потянула их вниз.

– И группа просто сделала, что он сказал?

Без промедления, будто подчиняясь приказу, они уехали. А теперь кто знает, когда они вернутся и как долго Айрис будет страдать от мук одиночества.

– Я виню твою сестру, – сказал Саймон. – Ваш отец манипулирует ею. Она думает, что не может сказать ему «нет».

Наступила тишина. Саймон смотрел, что будет делать Айрис. Она чувствовала на себе его взгляд; она могла слышать его мысли.

– Революция? – спросила она.

– Так они это называют.

– Мне тоже надо поехать.

– Постой. Они говорят, что это такая большая вещь, но ты же знаешь, это просто СМИ так пишут. Это ни к чему не приведет. Ничего не изменит.

– Я должна быть там. Видеть.

– Она закончится, не начавшись, вот увидишь. Бедных и дальше будут обижать, а в конце концов всех нас уничтожит большой взрыв, слава богу.

– Они бы не сбежали просто так.

– Они? Они просто гонятся за острыми ощущениями.

– Они не справятся без меня. Есть вещи, для которых я им нужна.

– Не принимай это на свой счет, Айрис. Никто не говорит, что ты не важна. У тебя есть свои таланты. Просто ты должна остаться и делать революцию отсюда.

Бессознательно он указал взглядом на наркотики на столе.

– Не отсюда. В головах других людей. Твой отец. Твоя сестра. Дорис. Забудь хоть раз о них, об их чертовых бессмысленных крестовых походах, сосредоточься на том, что мы должны делать здесь. Поддерживать жизнь дома.

Она указала на кучку кислоты и тряхнула головой:

– С этим придется подождать до моего возвращения.

Он хлопнул себя по бедру, а потом той же рукой указал на нее:

– Не будь чертовой занозой, Айрис! Эти штуки нельзя просто оставить здесь. А что если будет рейд, а? И меня арестуют? Что ты будешь делать? Как ты к этому отнесешься? Нет, это надо продать как можно скорее. И до этого ты никуда не поедешь.

– Я слышала, во Франции достать кислоту очень сложно. Я продам ее там.

Саймон схватился за голову, будто хотел удержать ее на месте:

– Ох, ты поняла меня неправильно.

– Одолжи мне немного денег на билет.

– Никаких денег. Ты остаешься здесь.

– Ладно, найду деньги в другом месте.

Дерзость она чувствовала только пока не дошла до двери. Очутившись по другую сторону, она почувствовала слабость и поняла, что Саймон прав. Она утомлена, у нее нет денег, она боится кораблей: она не поедет в Париж.

Нахмурившись, она вернулась в кабинет.

– Хорошо, – сказала она.

– Что хорошо?

– Дай мне хотя бы на звонок.

– Разговор с отцом ничего тебе не даст.

– Десять пенсов, Саймон, пожалуйста.

– Телефон отключили.

– Схожу в будку.

Ворча, но с видимым удовлетворением он засунул руку в банку с наличными, которую хранил в ящике. Достал два шиллинга.

– Вот. Телефон, который примет новые деньги, найти будет сложно.

Она положила монеты в мешочек и снова привязала его к талии.

– Не ходи долго, – сказал Саймон. – Ты похожа на мертвеца. Возвращайся, как только сможешь, и поспи. С остальным можешь помочь мне завтра.

– Хорошо.

– И оставь дверь в свою спальню открытой. На тот случай, если…

На тот случай, если у нее случится припадок. На тот случай, если ему придется войти внутрь, чтобы помочь ей. Как выглядел бы обычный день из ее жизни, если бы в нем не было мер предосторожности?

* * *

Спускаясь вниз, она думала о Париже и о том, как большинство людей представляет себе жизнь там. Сидеть в кафе, ходить по мостам через Сену, жить на шоколаде и багетах. Ну что ж, теперь вместо всего этого была революция, как бы она ни выглядела. Политиканы во главе, марши, антивоенные речи, «Цитаты» Мао. Никто не будет говорить о любви, не будет наркотиков, не будет музыки, а значит, ничто из этого не может быть реальным. Не как то, что происходило в Сан-Франциско, где люди, собравшиеся отовсюду искатели, отключались от мира, соединялись друг с другом и делали только то, что действительно хотели, следовали своим внутренним путем, который был путем безличным, величайшим даром, который люди могли дать миру прямо сейчас и единственным средством победы мира в долгосрочной перспективе. Добавьте немного ебаного ЛСД в систему водоснабжения Белого дома – она любила говорить это Еве, – забросьте в окно Овального кабинета немного «Steppenwolf», и посмотрим, сколько продлится война!

Войдя с этими мыслями в зрительный зал, она пришла в изумление от того, о чем забыла. «Уэрхауз» превратил зал – похожее на пещеру помещение без окон, неравномерно освещенное лампами над пустой сценой у дальней стены, – в мастерскую. Сиденья были убраны, и на их месте в два ряда стояли верстаки.

На верстаках, которые все еще стояли в том виде, в каком их оставила группа, громоздились коробки с бамбуковыми дощечками, бумагой и тюбиками с пастой, а вокруг на полу кучами валялись недоделанные китайские фонарики. Готовые фонари были разложены на сцене группами согласно их дизайну: водяная лилия, цветок лотоса, веер, аэроплан. Всего около тридцати штук. Все вместе они производили прекрасное, но печальное впечатление. Это и поразило Айрис, когда она вошла: везде фонари, их так много, но они не дают света.

Кит стоял на коленях на сцене и рассматривал маленький фонарь с кроликом, подняв его над головой и выгибая шею, чтобы посмотреть на него снизу.

– Что это такое? – спросил он.

– Это?

Она неуверенно огляделась.

– Пока не знаю. Реквизит для перформанса.

– Вы все это сделали сами? – спросил Кит, спрыгивая со сцены и подходя к ней в пространстве мастерской.

– Кто-то из них, – ответила она. – Это работа группы.

Она обошла верстаки. Подобрала то, что упало на пол. Закрыла банки с клеем. Опустила затвердевшие кисти в горшки с грязной водой. Производство фонаря включало двадцать один шаг. Осматривая незаконченные, она пыталась понять, на каком этапе находятся фонари и следует ли закончить или лучше бросить и начать новый.

– Так вы ставите в них свечи? – спросил Кит, следовавший за ней по пятам. – И они загораются? Так? Хочу увидеть, как их зажигают.

– Да, это красиво.

– Для чего вы собираетесь их использовать?

– Пока не знаю. Для хэппенинга, я уже тебе говорила, Ева сейчас бредит Китаем. Это была ее идея.

Впрочем, это была не совсем правда. Идея фонариков принадлежала ей в той же мере, что и Еве, хотя ни одна сестра не могла заявить исключительно о своем авторстве, так как все это – СССР против Китая и гип-гип-ура за проклятьем заклейменных – пришло к ним от родителей.

– Они мне нравятся, – сказал Кит. – Они красивые. Невинные.

– Невинные?

Она огляделась, осматривая работу.

– Да, невинные. Думаю, ты прав. Как брошенные дети.

Она обратила внимание Кита на линию комбинезонов цвета охры, свисавших с крюков на задней стене.

– И, похоже, они еще долго пробудут брошенными. Все уехали в Париж.

Он тупо посмотрел на нее. Париж для него ничего не значил. – Что там происходит?

– Революция, по-видимому. Интересно?

– А что насчет еды?

– Потом.

– Революция? Не знал.

– Будет чем заняться.

– Париж?

– Да.

Кит озабоченно нахмурил брови:

– У меня нет паспорта.

– И у меня.

Согнав с верстака кошку, она прислонила ноющее тело к освобожденному месту. Посмотрела вокруг, будто искала что-то в окружающем воздухе.

– Слушай, мне надо быстро позвонить. Ты хочешь остаться здесь или пойти со мной?

– Так насчет Парижа ты не серьезно?

– Думаю, нет.

– Мы поедим здесь?

Она секунду подумала:

– Лучше пойдем со мной.

Они пошли – неторопливо, молча – к телефонной будке на Юстон-роуд.

Ее отец ответил сразу же.

– Папа?

– Ева?

– Это Айрис.

– Прости, дорогая, ты как? Я думал, ты… Ты тоже в Париже?

– Ты караулил у телефона?

– Что? Нет.

– Уверен?

– …

– Папа?

– Что?

– Можешь перезвонить? У меня нет денег.

– Так ты здесь, в Лондоне? Хорошо.

Она положила трубку и только тогда поняла, что забыла сказать отцу номер телефона. Он наберет театр, полагая, что она звонила оттуда. Осознанно, осторожно, будто держа фарфоровую чашку, она вновь подняла трубку, а затем яростно ударила ею по крышке аппарата. Кит через стекло сделал жест, будто говоря: «Ты поехавшая, какого хуя?»

Она пинком распахнула дверь будки.

– Давай. Мы идем к моему отцу.

На его лице выразилось истинное страдание.

– Расслабься, – сказала она. – Это недалеко. Там и поедим.

– Твоему старику ок?

– Конечно.

Она видела, что не убедила его.

– Он не так уж плох. Просто игнорируй все, что он будет говорить.