В какой-то момент наступил рассвет. Она сидела на диване, вокруг нее, будто разбросанные подушки, лежали тела. Смотрела, как утренний свет освещает тонкие синие шторы. Снова ощутив отстраненность, обособленность, желание остаться в тишине, она пристально смотрела на тени, падающие на складки: полосы глубокого синего цвета чередовались с проблесками голубого пламени. В мгновение ока цвета достигали наивысшей интенсивности, а затем приглушались. Между одним цветом и другим Айрис могла различить бесчисленное множество тончайших оттенков.

Если бы перед глазами всегда было что-то вроде этого, думала она, не захотелось бы делать ничего, кроме как смотреть. Не было бы причины делать что-то другое. То, что обычно вынуждает человека действовать и страдать, стало бы ему неинтересно. Апартеид? Гражданские права? Война? Театр? Искусство? Ничего из этого ее не волновало по одной веской причине: ей хватало того, что она видела прямо перед собой.

* * *

Время удлинялось. Ночь тянулась целые сутки, но теперь наступал день. Занавески были задернуты, но свет, ненавистный свет, врывался внутрь.

Люди стонали и закрывали глаза. Те, у кого была работа, ушли или отпросились и после обеда отправились завтракать;

среди них был и хозяин квартиры. Остались только отбросы. Отбросы. Те, кто жил без денег, без амбиций, кто видел мир другими глазами. Возвращалась яркость: смогут ли они при ней видеть?

Она поняла, что лежит на кресле-мешке, а ее голова покоится на коленях какого-то мужчины. Он поглаживал ее лоб, будто медсестра пациенту или мать – спящему ребенку. Моргая, она уставилась на него и ждала, что сможет сказать.

– Я?.. – все, что у нее получилось наконец выдавить. – Я?..

– Ты прекрасна, – сказал мужчина.

– Нет, я…

Она потрясла своим браслетом эпилептика у него перед глазами:

– Ты видел? Я…

– Я понял, что ты имеешь в виду. Я был здесь и смотрел за тобой. Все хорошо.

Она не помнила, рассказывала ли она этому мужчине о своей эпилепсии или о чем-либо еще. Судя по всему, она никогда не видела его раньше. Она сунула руку под кафтан и нащупала кошелек. Затем погладила панталоны. Понюхала пальцы. Запаха мочи не было; это означало, что, вероятно, обошлось без припадка. Обычно она писалась, если приступы были достаточно сильными, а после нескольких ночных вечеринок они всегда были такими. Никаких научных доказательств у нее не было, но была теория, что ЛСД сдерживает припадки, откладывает их до тех пор, пока ее не отпустит и она не ляжет спать, чтобы прийти в себя. Проблема заключалась в том, что потом они начинались с новой силой.

Она поднялась и села:

– Время?

– Уже много, милая.

Мужчина был – ее осенило – негром. Но не модным негром. У него не было вест-индийского акцента, и если он и был растафарианцем ^[4], то этого не показывал. Никаких дредов. Никакой бороды. Никаких бус. Только распущенное и неровное афро, кое-где клочки щетины, грязная белая футболка и мятые брюки с высокой талией, какие носят мужчины средних лет или мальчики, которые считают, что они старше своего возраста.

О господи. Один из этих.

Вновь вернув себе волю, она встала на ноги, почти не теряя равновесия.

– Ты куда? – спросил негр.

– Дуну.

– Зачем?

– Для здоровья.

Она пошла в спальню. На секунду остановилась, чтобы оглядеть бардак, затем прошла через комнату к гардеробу, в котором обнаружила пару джинсов. Натянула их. Слишком большие. Но не упали, когда она заправила в них кафтан и подвязала платком как поясом. Защитившись от дня таким образом, она ушла.

Сверху лестницы до нее донесся голос негра:

– Айрис, подожди…

– Извини, друг, – отозвалась она. – Надо ведь расходиться?

На улице вспомнила, что она находится в Ноттинг-Хилле. В повседневную жизнь, очевидно, вернулся смысл: Ноттинг-Хилл вновь стал дырой.

– Я просто спросил, куда ты собралась.

Она подскочила. Негр был рядом с ней.

– Господи Иисусе! Домой, парень. А ты как думаешь, куда?

– Домой?

– Та-дам! Угадал.

Она пошла. В лицо ей дул ветер. Холодный для мая. Последние торговцы собирали свои ларьки. На асфальте валялись кусочки фруктов и овощей. Она проложила в уме маршрут до Кингс-Кросс. После трипа она всегда чувствовала себя богом, так как видела то, чего не видели простые смертные; поэтому, хотя расстояние было довольно велико, она решила пойти пешком. Она была голодна и по глупости ушла, не попив, но все же она была божеством – как-то ей сказали, что у ее духа сила пяти быков и двух тигров, – поэтому, если ей ничего не помешает, она должна была справиться.

– У тебя дома поесть найдется? – спросил негр.

– Ты читаешь мои мысли, – ответила она.

– А мысль хорошая.

Он сказал это так, словно не сомневался, что идет с ней. Да он и в самом деле шел с ней. Она остановилась. Остановился и он.

– Погоди секунду, мы…

– Спокойно, мисс. Ничего не было.

Ощутив, как по ее ногам поднимается холодный страх, она вгляделась в темные глубины своей памяти.

– Клянешься?

Негр положил ладонь на сердце:

– Не волнуйся. Я позаботился о том, чтобы тебя защитить.

Она ему поверила, потому что была вынуждена это сделать. Почувствовала не облегчение, но скорее временную заморозку неизбежного отвращения к себе.

– Да? – спросила она. – Ну что ж, спасибо.

Негр рассмеялся:

– Ты сказала, что взамен мы пойдем есть. Ты угощаешь.

– Жулик.

– Я говорю только то, что ты сказала.

– Там что, нечего было есть? Ты проверил шкафы?

– Одна паутина.

– Где ты живешь? У тебя есть комната?

– Если это можно так назвать. На Лэдброк-Гроув.

– Это здесь за углом. Даже консервов нет?

– Ничего, пока не получу пособие в четверг.

– Жаль, приятель. Правда. Я бы тебе помогла, но я живу в Кингс-Кросс. Вряд ли ты пойдешь туда ради кусочка тоста.

– Кингс-Кросс?

Он подумал секунду.

– Ну, предложений лучше у меня все равно нет.

– Эй, приятель, не надо…

– Что?

– Что насчет цветных кафе? Которое на Уэстборн-Парк-роуд, «Рио»?

Он засмеялся:

– Ты знаешь «Рио»?

– Да, я знаю «Рио». Была там с компанией угольков. Там же тебе никто не будет орать свое «фу»?

Он опять рассмеялся и покивал головой:

– В «Рио» на меня никто орать не будет.

– О, ну это все меняет, друг. Там твое комьюнити. Отстойно не участвовать в нем.

Она опять попыталась оторваться.

Он тут же ее догнал.

Черт возьми: прилип.

Какое-то время они шли молча. Немного повернув голову к дороге, она старалась его не замечать, но хлюпающие звуки привлекли ее внимание к его ногам. Он шел в сланцах. У него были грязные пальцы. Длинные и черные ногти.

– Ты откуда? – спросила она.

– Живу в Лондоне уже несколько лет. Наверное, слишком долго.

– А до этого?

– Вырос в Портсмуте.

– Нет, я имею в виду – где родился?

– А, родился? В Портсмуте.

Она кивнула на его сланцы:

– Такие сейчас в Портсмуте носят?

Он выгнул пальцы ног вперед, пройдя несколько шагов, как пингвин.

– Их мне друг дал.

– Тебе не холодно?

– А тебе какое дело?

Она не знала, но какое-то дело ей было. Ей самой не нравилось менять одежду. Она редко мылась и не чистила зубы. После детства, проведенного под надзором из-за эпилепсии, регулярного мытья угольным мылом, чтобы отбить запах мочи, вдалбливания безупречных манер – времен, когда ей приходилось просить у мира прощения за беспокойство, она перешла в контратаку, проявляя потрясающее пренебрежение к личной гигиене. Пусть мир чувствует мой запах. Пусть переживают. Возможно, на мерзкие черты этого негра она смотрела как на своего рода тест. Настоящий ли он? Большинство людей были просто модными подделками, преследовавшими собственные корыстные интересы. Лишь немногие, очень немногие отказались от них, чтобы жить по-настоящему подпольной жизнью. К какому лагерю принадлежал этот негр? Она была готова отдаться ему еще до вокзала Паддингтон, лишь бы понять.

Прохожие бросали в их сторону неодобрительные взгляды. Маленькая девочка, переходя дорогу, показала на негра и сказала матери:

– Мама, смотри, черненький.

Через минуту хорошо одетый мужчина пробормотал под нос бранную тираду. Другой не более чем в десяти шагах от него произнес:

– Противоестественно.

А затем сзади сказал еще громче:

– Держись подальше от наших женщин!

Айрис привыкла к вниманию определенного рода – насчет ее одежды, крашенных хной волос до пояса, но в этих упреках было что-то новое, направленное не на то, как человек живет, а на то, каким он родился, и это казалось ей особенно глупым. Желая показать неповиновение, она опустила руку так, что та коснулась руки негра, и он мог бы взять ее, однако этого не сделал.

– Ты же не помнишь моего имени? – спросил он вместо этого.

Он никак не показал, что услышал оскорбления, но он был здесь, рядом с ней, и наверняка должен был их слышать.

– Кит.

– Я знала.

– Нет, ты не спрашивала.

Они молча прошли еще минуту. Потом она сказала:

– Знаешь, я не невежда.

– Да ладно?

– Да. В школе об этом ничего не рассказывали, но мои родители были коммунистами, серьезными такими, и они меня учили.

– Коммунистами?

– Ага. Абсолютные любители России. До самого конца. Они последние вышли из партии, после всех их друзей. И даже тогда они ушли – им пришлось, потому что дошло до того, что они уже не могли игнорировать свидетельства.

– Свидетельства?

– ГУЛАГа, чел.

Кит безучастно посмотрел на нее.

Она покачала головой и вздохнула. Ей было обидно, что клевые ребята представления не имеют о том, что происходит в мире.

– Ладно, забей. Я просто хотела сказать, что мои предки были комми. С сильным ударением на «о». Это значит, что они потратили много времени, рассказывая нам, ну, ты понял, о вас. И я не только сраного «Убить пересмешника» имею в виду. Я про уроки истории, лекции, фотографии и все такое.

– Правда? Кажется, у тебя были крутые старики.

– Коммунизм не крутой, чел. Он заебывает. Убивает дух. Не оставляет места людям вроде тебя и меня.

– Вроде меня?

– Я не о неграх сейчас. Я о тех, кто хочет увильнуть и заниматься своими делами. Об индивидах. Фриках.

– Ясно.

– Так вот, то, чем стали мои родители, ничем не лучше. Мать прошла полный круг и открыто голосует за тори. Отец называет себя христианином. Слышал, что я сказала? Христианином. Они сейчас еще ебанутее, чем прежде, если тебе от этого легче. – Легче от чего?

Она растерянно изучила лицо Кита. На самом деле для нее, как и для ее родителей, негры были скорее концепцией, чем реальностью. Концепцией сильно одобряемой, но все же концепцией. Этот негр отличался тем, что он действительно был здесь и не пытался слиться.

– Я ни разу не расистка, но вы, угольки, можете быть…

– Что?

Она хотела сказать «колючими», но выбрала другое слово:

– Настойчивыми. Вы не принимаете отказов, да ведь?

– Это смешно, – ответил он. – Это вы думаете, что мы настойчивые. Вечно вы вежливо рисуете все по-своему.

– Не-а, мы просто боимся. Если бы ты был белым, я бы сказала тебе отъебаться сто лет назад.

– Хочешь сказать мне, чтоб я отъебался? Потому что я отъебусь, если ты хочешь.

Она надула щеки и посмотрела вперед и назад на дорогу. В дружбе она ценила правду, и Кит, казалось, как минимум был ей равен. Но он просил слишком много.

– Хорошо, – сказала она, громко выдохнув, – на хуй.

– Что на хуй?

– Давай. Иди сюда. Я не говорю «нет», потому что внутри чувствую «да», ну, на самом деле «может быть» рядом с «да». Но любая глупость, знаешь, любая чушь – и я буду орать, что ты во всем виноват.

Она задрала рукав и показала ему старые синяки от прошлых припадков.

– Иисусе! – сказал он.

– Ага, – сказала она, спуская рукав. – И еще кое-что. Там, где я живу, нас группа. Несколько человек.

– У вас сквот?

– Да, чел.

Этой лжи потребовалось несколько секунд, чтобы дойти до ее системы.

– Забей, – сказала она тогда. – Не знаю, почему я… На самом деле у нас не сквот. Это здание принадлежит моей матери. У нас городская коммуна, типа того. Художественный перформанс-коллектив.

– Порно и все такое, – рассмеялся он. – Свингеры, я понял.

– Не надейся. Никаких таких шалостей. Да, мы перформеры. Но мы делаем уличный театр. Хэппенинги ^[5]. Вот такое вот дерьмо.

– Ясно.

– И, слушай, я заранее извиняюсь за мою сестру Еву. Она в политике, я имею в виду, полная противоположность чилла^[6]. – Никакого напряга. Я тоже знал политиков. К кому она себя относит?

– Она комми.

– Как ваши родители?

– Только не говори это ей, а то она тебе голову оторвет. Все ее дело в том, что она пытается им показать, где они ошиблись. Проблема не в коммунизме как таковом, а в том, который практикуется в России. Она так говорит. Россия его проебала, и чинить его там уже слишком поздно. Так что если рай для рабочих где-то и материализуется, то в другом месте. Она ставит на Китай.

– Китай – это место?

– Ну да, это ебаное место. Знаешь Мао?

– Мао? Вроде нет. Так он где?

Айрис засмеялась:

– Блин, чел, тебе просто надо знать, что моя сестра – маоистка^[7], а это значит, что она сраная зануда. У коммуны не должно быть лидера. Все надо делать типа общими усилиями, но признáем факт – она лидер. Вероятно, она тебя пригласит и приготовит что-то на ужин. Еще заставит починить что-то или вроде того. Это так работает.

– Понял.

– Высокую кухню не обещаю, если ты к ней привык. Но что-нибудь найдем. Потом тебе надо будет уйти. Не зависать там. – Ясно. Не зависать.

* * *

На Юстон-роуд они сели в автобус прямо до станции Кингс-Кросс. Она заплатила за билеты, потому что у Кита в карманах было пусто. Хотя сумма была небольшая, всего несколько пенсов, ей не хотелось их тратить, ведь деньги были не ее. Она уже потратила свою часть выручки (на что – вспоминать ей не хотелось) и теперь брала у дяди Саймона – брата отца, а по совместительству – ее заимодавца, который вряд ли обрадуется новым просьбам. У нее перед ним были непогашенные долги, терпение по отношению к ней иссякало, а угрозы – усиливались. Она не хотела видеть его лично.

От остановки они повернули назад к Юстон-роуд и свернули вправо на Мидленд-роуд. Высокие стены вокзала справа и склада слева защитили от ветра, но ненадолго: они вновь оказались во власти стихии, когда прошли мимо железнодорожных путей. В щелях между гофролистами забора мелькали окна идущих поездов; зеленым и красным мигали сигнальные огни. В их поле зрения то вторгался, то исчезал нависавший над путями газовый завод; в нос ударила его вонь. Мост у подножия Сент-Панкрас-роуд был обклеен киноплакатами, под ним спали люди. Женщины, узнавшие в Айрис участницу коммуны, помахали ей. Айрис, сделав над собой усилие, улыбнулась и помахала в ответ. У каждой профессии есть свои достоинства.

После склада угля и до многоквартирных домов они повернули на Ченис-плейс, а затем – Перчес-стрит. У школы повернули направо, на террасные дома^[8] Сомерстауна, где Айрис инстинктивно замечала знакомые особенности улиц: сначала бельевые веревки с сохнущими вещами, а затем их отсутствие; сначала побеленные ступени и матовые стекла, а затем – перила и железные решетки; сначала пустота, а затем – люди и шум. Айрис вела его по улицам. Когда они проходили мимо одинокой закусочной, умолкали мужчины. Женщины на ступеньках домов отрывались от работы и косились на них. Гулявшие без присмотра дети дразнились, изображая обезьян. Айрис сказала им, что, если они не перестанут, она никогда больше не пригласит их в коммуну делать вещи.

– Что, мисс Айрис? – сказал один. – Вы не всерьез.

– Я вполне серьезно, – ответила она. – А теперь, черт возьми, ведите себя хорошо.

Кит проходил мимо стаек детей, не обращая на них внимания. Руки в карманах, подбородок вверх, взгляд устремлен на дымовые трубы; редкая поверхность могла выдержать такую непрерывную эрозию.

Расположенная дальше коммуна занимала два здания. Первым был крупный склад из красного кирпича, стоявший на углу двух улиц. Нижняя треть фасада состояла из граффити и заколоченных дверей; посередине находился пояс из простых кирпичей и без окон; наверху кирпичи были выложены таким образом, что образовывали надпись ТАЙТЕЛЛ МЕДС 1904. Второй дом, расположенный по соседству трехэтажный викторианский особняк, когда-то был клубом движения за трезвость, построенным для складских рабочих. Чтобы войти в коммуну, надо было пройти через дверь клуба. Дверь ярко-красного цвета, над которой висел характерный, но давно сломанный китайский фонарь, днем должна была быть открытой и показывать, что коммуна рада посетителям, но сейчас по какой-то причине она была заколочена досками и закована цепями.

Подойдя к террасному дому, Айрис заметила – что-то изменилось.

– Что за хуйня? – сказала она, чувствуя, что слишком устала, чтобы адаптироваться к новым обстоятельствам.

Она подошла к двери и потянула за замок. Сделала несколько шагов назад и без какого-либо смысла осмотрела стены без окон в поисках каких-либо признаков жизни.

– Уэр-хаус, – произнес Кит, читая крупные белые буквы на доске у двери. – А, «Уэрхауз». Понял. Это он?

– Да, но…

– А Тайтелл Медс? – сказал Кит, указывая на стену фабрики. – Это о чем?

Она посмотрела вдоль улицы. Везде царила тишина, наводившая на нее страх.

– Раньше здесь делали таблетки.

– Класс.

– Не, ничего такого. Просто обезболивающие, тонизирующие и всякое такое. Большое производство, впрочем. Экспортировали по всему миру, в основном в Германию. По закону Мерфи ^[9]. Когда началась война, из нее сделали склад для угля. А потом оставили стоять пустой.

– Твоя семья занималась этим бизнесом с обезболивающими?

– Обезболивающие? Моя семья? Нет. Мои родители купили здание в пятидесятых, когда оно уже разваливалось, и превратили его в…

Внезапно придя в ярость, она с разбегу ударила в дверь ногой. – …театр! Блядь!

– Эй, спокойней.

Одной рукой Кит взял ее за запястье, а вторую положил между лопатками, будто помогал срыгнуть ребенку.

Она стряхнула его с себя:

– Закрыто. Ее никогда не закрывают. Что-то происходит.

– Окей, успокойся. Мы разберемся.

В ответ на ее вопросы, на которые он не хотел отвечать, он моргал.

– Прежде чем ты спросишь, – сказала она. – Я ушла без ключей. Они ведь обычно мне не нужны.

– Я ничего не говорил, – ответил он.

Она обошла крыльцо клуба и, пригнувшись, пролезла через решетку и постучала в окно подвала.