Читать книгу «Говорит Гитлер. Зверь из бездны» онлайн полностью📖 — Германа Адольфа Рейнгольда Раушнинга — MyBook.
image

Вечер и утро на Оберзальцберге

Мы прибыли из Данцига: Форстер, Линсмайер и я. Было около полуночи, когда наш поезд пришел в Берхтесгаден. Гитлер прислал за нами автомобиль. Добрых двадцать минут мы взбирались наверх, пока не въехали на Оберзальцберг. Гитлер хотел принять нас еще ночью. Конечно, поездка оказалась весьма опасной.

Гитлер вышел нам навстречу. У него были гости – дамы.

Маленький, симпатичный, скромный дом. Гости сидели в небольшом зале, обставленном в баварском народном стиле и занимавшем всю ширину дома. У большой печки стояла простая полукруглая скамья. Висела клетка, в ней пищала испуганная птичка. Гесс поздоровался с нами. Нас представили дамам. Гитлер (хотя у него в доме никто не пил) предложил нам вишневый ликер. На высоте было довольно холодно. Жесткий горный воздух после жаркой летней дороги.

Тогда, в августе 1932, я видел Гитлера уже не в первый раз. К тому времени мне уже доводилось взглянуть в его знаменитые глаза. Но сейчас я впервые видел его в кругу близких ему людей. Хорошая мещанская компания на фоне гор и изысканно-крестьянского интерьера; такая обстановка часто встречалась до войны у средних слоев нашей буржуазии. Хлопчатобумажные занавески, так называемая крестьянская мебель – все какое-то мелкое, будто нарочно уменьшенное. Обрамление, едва ли соответствующее фигуре будущего освободителя Германии.

Как Гитлер воздействовал лично на меня? Этот вопрос мне задавали очень часто. Признаюсь, что чувства, которые он возбуждал во мне, были несколько двойственными. В этой обстановке великий народный оратор становился блеклым и невыразительным, как обычный немецкий мещанин. Все было очень симпатично, но ни один предмет не нес на себе отпечатка личности. Меня озадачило полночное общество перезрелых дам. Неужели ему действительно нужна религиозная преданность женщин, чтобы поддержать уверенность в себе?

В Гитлере нет ничего привлекательного. Сейчас это знает каждый. Но в то время еще была распространена легенда о его глубоких голубых глазах. На самом деле они не были ни глубокими, ни голубыми. Они глядели либо пристально, либо безразлично. Им не хватало блеска истинной одухотворенности. Акцент его глухого, чужеродного голоса неприятен для уроженцев Нижнего Рейна. Голос полнозвучный, но какой-то сдавленный, как будто заложен нос. Между тем этот голос – пронзительный, гортанный, угрожающий, беснующийся – стал известен во всем мире. Он воплотил в себе боль этих лет. Многие годы его будут воспринимать как символ безумного времени, и никто не сможет понять, каким образом этот голос мог очаровывать людей.

Очарование личности довольно своеобразная вещь. Я убедился на своем примере и на примере других, что такому очарованию можно поддаться лишь тогда, когда хочется ему поддаться. Я заметил, что Гитлер оказывал наиболее сильное воздействие на тех, кто был гипнабелен, с оттенком женственности в характере, или же, благодаря воспитанию и общественному положению, был склонен к раболепию и культу личности. Внешность и манеры Гитлера, определенно, ни в коей мере не способствовали повышению его личного обаяния.

Гитлер принял нас нарочито приветливо. Это было как раз после одного зверского убийства в Верхней Силезии. Национал-социалисты среди ночи ворвались в дом своего политического противника и забили его до смерти. Рейхсканцлер фон Папен, который позднее вынужден был уступить Гитлеру в борьбе за власть, отдал суровые распоряжения относительно политических преступлений. Убийцы Потемпы были приговорены к смерти. Гитлер послал фон Папену скандально известную телеграмму с заявлением о солидарности с этими убийцами. Он одобрял их поступок, он называл их своими товарищами. Благодаря этому поступку Гитлер потерял благосклонность многих людей. Его звезда начала блекнуть.

Наша беседа вертелась вокруг недавних событий. Гитлер с негодованием говорил о борьбе национальной буржуазии против него. Он назвал ее истинным врагом Германии.

«Я распущу „Стальной шлем“», – заявил он с уверенностью человека, который знает, что делает. («Стальной шлем» был национальным союзом фронтовиков, фактически – боевым отрядом Немецкой националистической партии). Затем он принялся обличать политику Папена – лживую и преступную, по его мнению. Он коснулся смертных приговоров и назвал их насмешкой над чувством законности. Энергичность его тона показывала, насколько остро он осознает невыгодность своей позиции.

«Народ никогда не забывает таких кровавых приговоров, – сказал он. – В такое беспокойное время нация может простить все, что случается в открытом бою между двумя противоположными мировоззрениями. Если я дам штурмовикам свободу действий, если в уличных боях погибнет двадцать или тридцать тысяч немцев – нация переживет все это. Она перенесет такую утрату. Это будет похоже на гибель в открытом бою, на полях сражений. Но ошибочный приговор, вынесенный хладнокровно и обдуманно, смертный приговор, вынесенный и приведенный в исполнение вопреки безошибочному правовому чутью народа, смертная казнь за поступок, совершенный под влиянием национальных чувств, как за банальное убийство, – нация запомнит это навечно».

Признаюсь, что эти страстно преподнесенные аргументы произвели на меня впечатление, хотя сам я, как и большинство народа, видел в отвратительном убийстве Потемпы[2] не что иное, как одно из наиболее мерзких пятен на коричневой рубахе, до сих пор считавшейся почетной униформой. Но как много ужасных убийств и пыток совершено с тех пор СА и СС! Не под влиянием национальных чувств, а просто ради собственного удовольствия, с жестокостью и трезвым расчетом. Я не знаю, вспоминал ли Гитлер впоследствии, вынося кровавые приговоры так называемым изменникам родины, свои же собственные речи о жестоком приговоре Папена. Очевидно, нет. Гитлер, как и большинство его истеричных гаулейтеров, вроде данцигского Форстера, живут со спокойной совестью, потому что изменяют свои мнения, не осознавая этого. Из лучших побуждений они отвергают свои прежние принципы.

«Папен еще ответит за это, я вам гарантирую, – сказал Гитлер. – И „Стальной шлем“ свое получит. Я распущу их за то, что они исподтишка нападают на моих штурмовиков. Они унизились даже до союза с „Рот-Фронтом“».

Время визита истекло. Вмешались дамы: не время так сильно увлекаться, Гитлеру предстоит бессонная ночь. Мы обменялись еще несколькими незначительными фразами. Гитлер высказал мнение, будто впечатления от путешествия на самолете однообразны, а путешествуя автомобилем, напротив, можно увидеть много новых очаровательных картин из жизни природы, крестьян и горожан. Он уговаривал нас возвращаться домой на автомобиле. Он лично уже пережил потрясение, увидев землю с высоты, и с тех пор полеты не доставляют ему удовольствия.

Гесс дал понять, что нам придется расстаться. Завтра беседа будет более обстоятельной. Он даст нам знак, когда говорить о наших просьбах. Гитлер проводил нас до дверей. Было далеко за полночь, ясно и свежо. Уже занималась утренняя заря. Мы с Линсмайером прошли несколько шагов до гостиницы «У турков». Форстер остановился в другом месте.

«Мы должны быть жестокими»

Следует признаться, что услышанное не дало мне легко уснуть. Может быть, в этом был повинен и непривычный горный воздух, который не сразу оказывает свое целебное воздействие на нас, жителей равнин.

Я разделял комнату с Линсмайером. Этот молодой командир СА был одним из многих симпатичных прямых и по-настоящему патриотичных молодых людей, которые посвящали себя нацистскому движению, руководствуясь исключительно благородными мотивами. Многие немцы бросились тогда в этот бурный поток с самыми лучшими намерениями, твердо веруя в необходимость своей жертвы – и как же неправы те, кто сейчас не хочет ничего понимать и упорно красит все в черно-белый цвет! Они не понимают, что наша молодежь сознательно приносила жертву, отказываясь от беззаботной юности, которая живет сама собой и имеет право на такую жизнь.

Ближе к полудню мы получили известие, что Гитлер проснулся и желает беседовать с нами. Наш разговор начался с темы, прерванной вчера вечером.

«Мы должны быть жестокими, – сказал Гитлер. – Мы должны преобразовать совестливость в жестокость. Только так мы можем изгнать из нашего народа мягкотелость и сентиментальное филистерство. У нас уже нет времени на прекрасные чувства. Мы должны вынудить наш народ быть великим, если ему нужно исполнить свою историческую задачу».

«Я знаю, – продолжил он после паузы, – я должен быть суровым воспитателем. Я должен приучить себя самого быть жестоким. Моя задача сложней, чем задача Бисмарка или кого-либо из прежних лидеров Германии. Я должен сперва создать народ – а уже потом могу думать о решении задач, поставленных в эту эпоху перед нами как нацией».

Каждому, кто близко знал Гитлера в годы борьбы, известно, что он по природе своей слезлив, очень сентиментален, склонен к бурным излияниям чувств и романтичен. Его рыдания при любом внутреннем кризисе были не просто нервными приступами. Слезливо-всхлипывающий тон его обращения к берлинским штурмовикам в момент, когда внутренний конфликт грозил расколоть партию, не был театральным – он был искренним. Поэтому как бы Гитлер ни подчеркивал свою жестокость и неумолимость – его бесчеловечность все равно остается вымученной и искусственной. Это не безнравственность прирожденного чудовища, которая, в конце концов, выглядит как природный фактор. Впрочем, в твердости и беспримерном цинизме Гитлера, кроме подавленного воздействия чрезмерной чувствительности, которая во многом ему препятствует, есть и еще одна сила. Это стремление отомстить и взять реванш. Бесцельное и непонятное чувство, подобное страсти русских нигилистов заботиться об «униженных и оскорбленных».