– Мы, ассистенты, – продолжал Перкинг, – лишь обеспечиваем его исполнение. Опусы, недостаточно проникнутые живым духом, бракуются, то есть рассыпаются в прах, причем без нашего участия. Правда, иной раз мы можем ускорить этот процесс, как обычно и поступаем с демагогическими трактатами и литературной продукцией, преследующей дешевые сиюминутные цели. Тем быстрее безрассудно растраченные помыслы и чувства могут вернуться в состояние исходного материала, вновь освободиться, но не раньше, чем пройдут сквозь чистилище. Ведь им тоже необходимо очищение. С другой стороны, мы сохраняем и некоторые устрашающие образчики духовного заблуждения и человеческой самонадеянности. И поступаем мы так затем, чтобы пригвоздить к позорному столбу глупость и беспардонную закоснелость, эти два бича человечества. Ведь… – старый ассистент наклонился к Роберту поближе, – ведь исконный враг правды не ложь, а глупость.

Перкинг подошел к одному из письменных столов, заваленному множеством рукописей.

– Как раз тут, среди поступивших вчера бумаг, мне попалась фраза, иллюстрирующая эту точку зрения. Я нашел ее в дневнике мужчины, который никогда в жизни ни строчки не публиковал; он служил в конторе какого-то предприятия, жил скромно и втихомолку размышлял. Вот послушайте.

Роберт вместе с ним смотрел на страницу, и ассистент прочитал вслух:

– «Я не верю в бессмертие души, зато верю в бессмертие глупости. Когда-нибудь от нашей Земли ничего не останется, а на ее месте в космическом пространстве еще долго будет кружить туманное пятно: испарения всей человеческой глупости, начиная от Адама».

– Неплохо сказано, – похвалил Роберт, – хотя без последних трех слов обобщение было бы еще шире. В целом типичный сарказм поздней эпохи.

– А вы разбираетесь, – уважительно заметил ассистент.

Он предложил Роберту осмотреть Архив и заодно познакомиться с остальными сотрудниками. Как и сам Перкинг, ассистенты в большинстве были мужчины в годах, с седыми волосами, с умным, сведущим взглядом, который быстро скользил по фигуре Роберта и тотчас уходил в безмерную даль, где они витали, читая и делая записи. Одни за работой сидели на корточках, другие опирались на конторку. Их позы и движения отличались спокойной гармоничностью и говорили не об усталости, а скорее о благодетельной терпеливости.

Помещения Архива располагались большой частью в подземных этажах, куда вела винтовая лестница. Перкинг приглушенным голосом давал Роберту пояснения касательно работы ассистентов, заключавшейся в классификации, сохранении и ликвидации.

– Нашего Мастера Мага, – сказал он, – хранителя печати секретных документов, который обитает в самом глубоком подземелье Архива, вам лучше навестить в другой раз.

В залах всех семи ярусов, широкими пещерными ходами пробитых в земной тверди, высились стройные ряды фолиантов, папок, книг и свитков – свидетельства минувшего, предания, заповеданные настоящему. Молодые служители в форме посыльных стояли в ярко освещенных помещениях на страже мировых духовных запасов, по которым Роберт скользил благоговейным взглядом. В иных залах он невольно отметил поистине несметное количество китайских и тибетских манускриптов, эллинистические и римские памятники и те значительно уступали им числом. Например, здесь было невесть сколько трактатов о жизненной силе дао. Однако вдаваться в подробности сейчас нет времени. Ведь это всего лишь короткая экскурсия, чтобы новый Архивариус более-менее составил себе впечатление.

– Какие сокровища! – сказал он, вновь поднимаясь с Перкингом по стоптанным ступеням винтовой лестницы. – Какая жизнь после смерти!

– Коли вы, господин доктор, пожелаете полностью переселиться к нам, – рассудительно заметил ассистент, – то, помимо кабинета, в вашем постоянном распоряжении будет также личная гостиная-спальня.

Роберт заинтересовался.

– Она находится, – добавил Перкинг, – напротив, в круглом пилоне, где, как вы, наверно, уже заметили, нет примыкающего флигеля. Изначально он, вероятно, был предусмотрен для симметричности комплекса, но строительство так и не завершили. Поэтому наши Старые Ворота, имея пристройку-флигель лишь по одну сторону, выглядят непропорционально, что, впрочем, не слишком бросается в глаза, поскольку городские дома на свободной стороне постепенно подступили к Воротам весьма близко. Оставшийся обособленным вместительный пилон, где находится приготовленное для вас жилье, соединен с помещениями Архива крытой галереей, проложенной на высоте арки.

Ассистент уже поднялся по изгибам крутой лестницы. Галерея, проходившая меж пилонами по верху арки, оказалась до того низкой, что позволяла идти, только пригнувшись. И света через круглые окошки проникало слишком мало. В другом пилоне такая же крутая лестница вела на площадку этажом ниже, где и располагалась особая полукруглая комната.

Войдя, Перкинг первым делом обратил внимание Роберта, что здесь вдобавок есть тайный вход, напрямую ведущий к одной из катакомбных дорог.

– Вон там, в нише, люк с опускной дверцей, – сообщил ассистент. – Стало быть, можно попасть в комнату или уйти, не прибегая к обходному пути через галерею и архивный флигель.

Роберт не мог не оценить это преимущество, к тому же его привлекала диковинность жилья.

Той же дорогой они вернулись обратно и снова очутились на широкой каменной площадке по другую сторону ворот. Когда они направились в уже знакомый Роберту длинный кабинет Архивариуса, Перкинг упомянул, что, пока место начальника было вакантно, кабинетом пользовался он сам, но теперь, когда назначен новый Архивариус, конечно же, очистит помещение. Тем более что он как-никак старший ассистент и его присутствие требуется во многих отделах Архива.

С этими словами он вручил Роберту ключи – как от главного входа и решеток, так и от тайного коридора с опускной дверцей. Гостиничный номер Роберт решил пока оставить за собой, но в особых случаях, если, скажем, допоздна засидится на работе, можно будет заночевать и в Архиве. Напоследок Перкинг положил на письменный стол объемистую тетрадь с чистыми страницами, предназначенную, как он пояснил, для записи текущих событий, и вышел в соседнюю комнату, где заговорил с другим ассистентом на каком-то чужом языке. Дверь он не закрыл. Что же Роберт должен записывать? В нерешительности он открутил колпачок авторучки, открыл тетрадь и написал на первой странице: «С сегодняшнего дня д-р Роберт Линдхоф вступает в новую должность». Немного погодя он опять задумчиво закрутил колпачок.

Кому же служит Архив, который, как он внятно чуял, в корне отличен от обычных библиотек? Во время экскурсии Перкинг обронил, что Архив должен обеспечивать ясность знаний. Но кто им пользуется, кому от него прок? Какую цель преследует запись текущих событий?

Он уже подумывал позвать Перкинга для нового разговора, как вдруг с улицы донеслись тихие взволнованные голоса. Ассистенты в соседней комнате, погруженные в свою работу, оставили их без внимания. А вот Роберту, который начал читать дневник некоего коммерческого служащего, беспокойные голоса, звучавшие все громче, не давали сосредоточиться, в конце концов он встал и подошел к оконной нише.

Насколько хватает глаз, по всей улице стояли в дверях кучки людей, почти сплошь женщины, и поголовно все неотрывно смотрели в одну сторону. Из оконцев и окон тоже в волнении высовывался народ, а из соседних переулков к ожидающим поспешали новые и новые любопытные. Внезапно толпа всколыхнулась, женщины подталкивали одна другую, незнакомые оживленно кивали друг другу, словно радовались предстоящему событию. «Идут! Идут!» – закричали на дальнем углу. Весть разлеталась по округе, подгоняя последних задержавшихся горожан. Голые каменные фасады сияли желто-алым блеском.

Общее напряжение захватило и Роберта, он перегнулся через широкий подоконник. Среди зрителей ему вскоре бросился в глаза сухопарый господин в сером цилиндре, с неподвижным лицом: он вроде как праздно расхаживал туда-сюда, будто здешняя ажитация не имела к нему касательства, однако сверлящий, пристальный взгляд явно не упускал ни малейшей детали происходящего. На миг и Роберт ощутил его на себе, но осознал это лишь задним числом, когда господин в сером цилиндре уже безучастно повернулся к нему спиной и исчез в толпе.

Толпа плотной шпалерой окаймляла мостовую, по которой теперь медленно, ритмичным шагом приближались дети, длинная вереница мальчиков и девочек. Маленькие фигурки пружинили, будто перед ними не дорога, а подвесной мост и ступают они по нему с большой опаской. Большей частью в каждой шеренге шли четверо, одни судорожно держались за руки, словно для уверенности, другие шагали поодиночке.

На головах у всех цветочные венки, у иных букетик приколот на груди или зажат в кулачке. Впереди – младшие, едва научившиеся ходить, за ними – остальные, построенные четко по росту, самым старшим на вид лет двенадцать-тринадцать. Девочки в светлых, главным образом белых платьицах, мальчики в синих прогулочных комбинезонах или в матросках. Некоторые даже надели школьные ранцы, а некоторые крепко прижимали к себе игрушку – куклу, обруч или кораблик.

Судя по этим вещицам, тут вовсе не торжественная религиозная процессия, как могло бы показаться на первый взгляд. Вереница детей скорее наводила на мысль о какой-то пешей экскурсии. Или же о пленниках, об изгнанниках, которые поневоле уходят в чужие края. Глаза у них блестели, и солнечные лучи им, похоже, не мешали, ведь все как один, не мигая, неотрывно смотрели вверх. А открытые рты создавали впечатление, будто они поют, хотя ухо не улавливало ни звука. Впрочем, временами зрелище больше напоминало безмолвный крик. Глядя вверх, многие приподняли брови, и на лбу у них возникли морщины, лишавшие лицо беззаботности и придававшие ему что-то задумчивое, удивленное. Иные, правда, улыбались, но подлинной радости в улыбке не было, она казалась слащавой, и только. Над головами детей висела дрожащая пелена, в которой Роберт, присмотревшись, распознал рой блестящих сине-зеленых мух; они без устали кружили над маленькими фигурками, назойливо садились то на руки, то на лицо, ползали, потом снова взлетали, хотя никто их не отгонял. Воздух полнился противным жужжанием. Добродушный мужчина в первом ряду зрителей поймал ладонью одну из мух, осторожно ухватил за крылья, с наслаждением оторвал все ножки, а затем раздавил.

Мало-помалу добравшись до Старых Ворот, детская гурьба в сторону не свернула, прошла напрямик под аркой, ведь решетки, как Роберт заметил еще утром, стояли настежь. На взрослых, которые буравили их взглядами, дети не обращали ни малейшего внимания. Молча и решительно шли своей дорогой, ни один не оборачивался, хотя нередко их ласково окликали по имени. Порой кто-нибудь из женщин задерживал взгляд на том или ином ребенке, словно он пробуждал в памяти что-то близкое и родное, счастливую гармонию жизни. Вот и Роберт тоже невольно подумал о своих двоих детях и принялся высматривать в стайках, проходивших совсем рядом, Эриха и Беттину. Но их не было, хотя ему чудилось, что он примечает их то тут, то там, а в конце концов прямо-таки повсюду – до такой степени сходство еще не оформившихся черт затмевало отдельные различия.

Он вдруг сообразил, почему в хождениях по городу его все время преследовало пугающее ощущение заброшенности: нигде, ни на улицах и площадях, ни в катакомбах, он не встречал ни одного ребенка, нигде не слыхал ни шума их невинных игр, ни звонкой свободы их голосов. Здесь не было детей, вот в чем дело, примерно как на курортах, где, оберегая ищущих исцеления больных, детей в парки и санаторные кварталы не допускали. Раньше, до приезда сюда, Роберт не раз говорил, что к детскому гаму способен привыкнуть лишь тот, кто сопричастен к его возникновению, ведь ему самому внезапный ребячий галдеж на улицах, назойливая крикливость голосов и необузданный рев частенько действовали на нервы, поскольку для работы требовалась тишина. Но эти ребятишки безмолвствовали, даже не плакали, просто тихо-мирно и решительно шли своей дорогой. Они словно наполняли улицу волшебством, и Роберт, кажется, все бы отдал, лишь бы у них поубавилось покорности и всюду, в том числе и в Архиве, зазвучала их веселая болтовня. Впрочем, уже одно их присутствие на время совершенно изменило бездетный город. Теперь он понимал и почему народ с таким энтузиазмом устремился им навстречу и так благоговейно провожал их взглядом. Ведь эта детвора не иначе как явилась сюда из других краев и в городе не задержится, пойдет дальше.

Никто из горожан последовать за ними не дерзнул. За уходящими следовали только городские служители с открытыми паланкинами. В них лежали крошечные младенцы, в пеленках, с пустышкой во рту. Если б они не вытягивали крохотные ручки и, барахтаясь, не оголяли ножки, можно было бы принять их за восковые куклы. Городские служители, с безучастным видом несшие свой легкий груз, были одеты в кожаные фартуки и картузы, какие Роберт уже видел на людях, что чистили улицы и забирали от дверей мусор. Он поежился. Зрители разразились восторженными криками:

– Какой милый вон тот, с голубой ленточкой! Какой чистенький! Вы только посмотрите! А какая прелесть вон тот, с розовым бантом в волосах!

И женщины, старые и молодые, вытянув вперед раскрытые ладони, принялись покачиваться из стороны в сторону. И продолжали мягко покачиваться, пока паланкины один за другим не исчезли из виду. Мушиный рой тоже рассеялся.

Когда последний городской служитель невозмутимо запер за собой решетку, ассистент, который недавно рассуждал о том, что чувствам до́лжно поскорее разрушиться, дабы выпустить на волю составляющий их материал, а именно старый Перкинг, подошел к Роберту, все еще стоявшему у окна.

– Примерно раз в два дня, – неторопливо проговорил он, – здешние обитатели таким вот образом провожают по городу группу детей. И сколько этот спектакль ни повторяется, для зрителей он не теряет привлекательности. Иными словами, хотя участие населения в маленьком параде сугубо добровольно, оно, конечно же, засчитывается как урок. Многих это зрелище трогает и ободряет.

– Можно спросить, – вставил Роберт, – куда они идут?

– Они приходят и уходят, – отвечал ассистент. – К северо-западу от города простираются обширные территории.

– Об этом мне уже говорили в Префектуре.

– Вполне естественно, – заметил Перкинг, – что дети проходят через город без задержки. Их жизнь еще не напечатлена собственной судьбой.

Роберт кивнул.

– Впору подумать о рае, – сказал он, – о невинности знания. Однако, – продолжил он после короткой паузы, – рой мух, этих мерзких паразитов!

– Наверху мухи, внизу крысы! – сказал Перкинг. – Остатки животной жизни, для них и река не преграда.

И, словно высказал или предположил слишком много, старый ассистент оборвал разговор и вышел из кабинета.

Вскоре и улица снова выглядела как обычно. Большинство зрителей разошлись, лишь немногие пока стояли в нерешительности, но вот и они зашагали прочь. Роберт хотел было вернуться к бумагам на письменном столе, но вдруг кое-что вспомнил. Замер на секунду, потом резко повернулся и, на бегу коротко попрощавшись с ассистентами, устремился вон. Впрочем, ассистенты так углубились в работу, что не обратили внимания на его поспешность.

В вестибюле Роберт мимоходом схватил шляпу и перчатки и, пока дверь за ним медленно закрывалась, был уже на улице возле Ворот. Навстречу ему тихонько шла Анна.