Часть II Юность лингвиста

Парле-ву франсэ?

Так в 1996 году я стал студентом МГЛУ.

Стать-то я им стал, но вот соответствовать требуемой планке оказалось ой как непросто! На занятиях по языку я во всём довольно существенно отставал от девчонок. Некоторым из них, особенно тем, кто вполне прилично владел французским при поступлении (а таковых было большинство), первые пару курсов было откровенно скучно. Более того, многие уже побывали к тому времени во Франции, поэтому зачастую могли рассказать про изучаемую страну больше и интереснее иных преподавателей. Меня же от полного фиаско спасали некоторая оригинальность мышления, призванная хоть как-то попытаться завуалировать вопиющие лакуны в знаниях, творческий подход к выполнению заданий, невесть откуда взявшийся артистизм, приятный баритон и покладистый характер. Преподаватели по основным профильным предметам откровенно жалели меня за очевидные старания, маниакальную работоспособность, усердие и неконфликтность. Первые два года я пахал изо всех сил, как проклятый, постепенно, но вполне очевидно сокращая имевшееся отставание, заполняя пробелы в подготовке.

На первом курсе очень помогло то, что первые месяцы у нас был вводно-коррективный курс по фонетике. Всем поголовно ставили или подправляли произношение. Мне в этой ситуации даже оказалось чуть легче, чем девчонкам, которые за годы занятий языком приобрели какие-то устойчивые навыки, менять которые было довольно сложно. Некоторых жёстко «ломали», дело доходило до соплей и слёз. Я же впитывал новые знания подобно губке, безболезненно адаптируясь под любые требования, беспрекословно повинуясь указаниям наставников. Часами сидел в лингафонном классе и отрабатывал дикцию и произношение, тренировал мышцы лица для получения французского звучания.

В ход шли упражнения с маленьким зеркальцем, карандашами, камушками, как в старом американском фильме «Моя прекрасная леди». Со стороны мы походили на кривляющихся мартышек, но смешно было лишь первые пару занятий. Затем наступала тяжёлая расплата в виде изнурительных отработок отдельных звуков и слов, связок и интонационных моделей. Все мышцы лица болели невероятно. Французы обладают довольно чёткой артикуляцией. Обратите внимание, насколько жилистая у них, как правило, нижняя часть лица. Как четко они «пропечатывают» каждый звук. Русский язык не требует такого напряжения, мы говорим спокойно, порой едва шевеля губами. Французский подобной вопиющей расслабленности не терпит и не прощает.

Нередко «выезжал» за счёт довольно приятного низкого тембра голоса. Фонетички (дамы в основном одинокие и не самого юного возраста) млели, когда после череды девичьих голосков звучал вполне мужественный баритон. Оборотной медалью стало их искреннее, но иногда чуть не маниакальное стремление добиться от меня идеальной чистоты звучания, как у их любимых Ива Монтана, Шарля Трене, Жоржа Брассенса и других звёзд французской эстрады середины ХХ века, в котором наши преподавательницы и застряли. Мне не позволяли ни малейшей халтуры, вновь и вновь заставляя усиленно отрабатывать очередные упражнения. Возились со мной, наверное, больше, чем с девочками, у которых, к тому же, с произношением изначально проблем было на порядок меньше. Они быстро и профессионально с корнем повыдирали весь мой индийский фонетический багаж и самозабвенно лепили из меня «француза». За это до сих пор безумно им благодарен и регулярно вспоминаю, когда настоящие французы интересуются, из какого я региона, а не из какой страны. Многие носители языка отказывались мне верить, что я изучал французский в далёкой Москве, а все преподаватели были русскими. Кстати сказать, до конца второго курса я ни разу не видел ни одного живого француза.

Помимо фонетики усиленно зубрил спряжения глаголов, запоминал новую лексику, пытался разговориться, преодолевая природную скромность. Языковые группы на нашем факультете были крошечные, по 8-9 человек, поэтому спрятаться, как и предполагал, не было никакой возможности. Даже на общих лекциях и семинарах, на которых присутствовал весь курс, отсидеться за спинами других было проблематично. Так что приходилось относиться к учёбе максимально ответственно и серьёзно. Каждый пропуск занятия замечали все, так как этим ты подставлял всех остальных, на которых волей-неволей пропорционально перераспределялась (читай – добавлялась) нагрузка, устанавливаемая преподавателем. Явка – вообще один из фетишей МГЛУ. Со злостными прогульщиками здесь во все времена расставались быстро, без сожаления и душеспасительных бесед. Нет желания ходить на занятия – вон.

Сложнее всего давалась грамматика. Здесь голос не «прокатывал». Она наличествовала в двух ипостасях: теория грамматики и её практика. МГЛУ является не только кузницей кадров, но и научным центром, практически все преподаватели не просто вели свои предметы, но и осуществляли научную работу, писали статьи и издавали учебники, которые на нас же и опробовали. В какой-то момент поймал себя на мысли, что подавляющее число изданий, представленных на полках учебной литературы по французскому языку в московских книжных магазинах, принадлежало перу знакомых лиц.

Теорию грамматики вела крайне энергичная, напористая и склонная к разряжавшим атмосферу смелым шуточкам Елена Александровна Рощупкина. Она, в частности, запомнилась фразой «Vous voulez ma mort, ma chérie!» («Милочка, вы хотите моей смерти!»). Произносила её она при малейшем удобном случае с максимальной патетикой и деланым возмущением, смотря с нарочитым укором на провинившуюся студентку поверх очков, которые постоянно сползали на кончик её носа. На меня эта фраза не распространялась. Возможно, мужской вариант окончания «mon cher» ей меньше нравился. Шутки шутками, а материал Рощупкина в нас вдалбливала мощно, с пожизненной гарантией.

Практическую грамматику на протяжении всей учёбы у меня вела великолепный специалист Надежда Борисовна Кудрявцева. Мегапрофессиональная, чёткая, конкретная, собранная, требовательная и жёсткая. Мы её одновременно жутко боялись и неимоверно уважали. Немилосердно тряслись, когда она начинала говорить подчёркнуто безадресно, ледяным тоном. Это означало, что мы вновь безбожно накосячили и крайне её разочаровали, что было стыдным. Она никогда не позволяла себе повысить голос или как-то оскорбить, но её чрезмерное спокойствие было страшнее любого крика.

Помню, я ей жутко не понравился на первых занятиях. Она, со свойственной ей прямолинейностью, даже не пыталась это скрывать. Превыше всего Кудрявцева, как подлинный профессионал, ценила знания, коих у меня не было и в помине. Меня же она посчитала слабым звеном, на которое не стоит тратить время. Полагаю, она рассудила, что я скоро «сольюсь». Но мальчонка оказался на удивление настырным и трудолюбивым, упорно продирался к знаниям и постепенно начал демонстрировать некие достижения. В итоге писал диплом именно у Кудрявцевой. Причём она сама предложила мне поработать вместе. Это означало заслуженное мной уважение с её стороны, что стоило очень дорогого.

Из преподавателей лексики запомнилась Мадам Спасская. Она относилась в категории тех, кто обкатывал на нас свои новые наработки. Как раз появился новый прогрессивный и чуточку новаторский учебник её авторства, что вылилось в крайнюю интенсивность проводившихся ею занятий. Меня она полюбила, но странною любовью – постоянно то ли троллила, то ли заигрывала. Это выливалось в то, что я оказывался перманентным объектом допросов с особым пристрастием. Поэтому пришлось усиленно осваивать лексику. Вполне успешно.

Всему этому напору мы противостояли довольно сплочённым, в том числе поневоле в силу вышеописанной немногочисленности, коллективом.

Так сложилось, что большинство одногруппниц ходило со смешными или милыми прозвищами: Муха, Крястя, Мороз, Зубилка, Урса, КатьЯна. Со стороны могло показаться, что речь идёт не о языковой группе в элитном столичном вузе, а о пребывании «на зоне» и тюремных «погонялах» опытных зэков.

Ума не приложу, откуда пошла эта традиция, но, уверяю вас, обидного в них ничего не было. Мухой звали Юлю Михайлову за вечную активность и неугомонность. Урса – это Анечка Медведева, а само слово созвучно французскому слову «ourson» (урсон – «медвежонок»). Крястя – уменьшительный вариант имени Кристина. «КатьЯна» – общее имя для двух неразлучных подружек Кати и Яны. Странно, но я до прозвища так и не дорос.

Не французским единым

Зато ничуть не хуже (правда, следует признать, и не лучше), чем у других, шли общие дисциплины: латынь, французская литература, история Франции, языкознание, философия. Страдали все одинаково, что невероятно сплачивало коллектив.

Например, ненависть к латыни, которой нас нещадно насиловали весь первый курс, породила целый пласт доморощенного фольклора. Преподавателями были две весьма возрастные дамы. Первой была высохшая, внешне в высшей степени интеллигентная старушка малюсенького роста, нагонявшая на нас страх и оторопь, – профессор по имени Нина Лазаревна Кацман. На самом деле она являлась видным лингвистом и автором бессчётного числа учебников. Но бестолковым первокурсникам до её регалий не было никакого дела. Перед нами стояла задача не вылететь на первом же году обучения из-за этой зубодробительной латыни (а таких примеров существовало немало), прорваться сквозь дебри книги Юлия Цезаря «Записки о Галльской войне», которую мы читали, и научиться обнаруживать в текстах все злосчастные аблятивусы абсолютусы. Для непосвящённых – ablativus absolutus являет собой особый синтаксический оборот латинского языка, широко распространенный в текстах и представляющий большую сложность в изучении, поэтому считался чуть ли не ругательством, ибо одно лишь его упоминание бросало приличных людей в дрожь. В качестве оммажа Цезарю перед экзаменом у Нины Лазаревны мы украдкой крестились и приговаривали «Ave Katzman, morituri te salutant!» («Да здравствует Кацман, идущие на смерть приветствуют тебя!», переделанная оригинальная классическая фраза с именем Цезаря).

Второй была чуть более молодая, но от этого ещё более энергичная, беспощадная и непримиримая Нина Родионовна Шопина. Она нас драла, не стесняясь в выражениях и оценках степени нашей «одарённости». Порой складывалось впечатление, что в ответ на очередные выдававшиеся нами полубредовые опусы она просто набросится и легко поколотит своими сухонькими и острыми кулачками. Естественно, на фоне такого образа никто её по фамилии не называл, предпочитая скромно заменять первую букву на «ж».

Зато нас настолько натаскали на латыни, что даже по прошествии десятков лет, к собственному удивлению, порой выдаю вполне грамотные латинские сентенции, всплывающие из глубин памяти. Особенно это нравится французам, которые тоже любят при случае козырнуть какой-нибудь крылатой фразой авторства очередного древнеримского философа, писателя или поэта. Так, выходит, мучился не зря. Хотя случается, и бормочу под нос инъязовскую приговорку «Lingua latina – magna skotina». Перевод, полагаю, излишен, и читатель догадается, что скрывается за этой игрой слов.

Насколько мне известно, у студентов первых курсов технических вузов главный кошмар первого года обучения – это сопромат (физико-математическая дисциплина «сопротивление материалов»). Недаром существует народное изречение «Сопромат сдал – жениться можно». У лингвистов таких кошмаров два: помимо упомянутой выше латыни в эту устрашающую категорию входит также языкознание. У всякого человека, закончившего лингвистический вуз, при упоминании фамилии А.А.Реформатского начинает дёргаться глаз. Его эпохальный труд «Введение в языкознание» с классификацией языков по семьям – это форменное проклятие, боль, слёзы и сопли поколений «грызунов науки» от лингвистики. Сей тяжкий крест, однако, мне, в отличие от латыни, удалось вынести безболезненно.

Особняком стоял русский язык, который вёл этнический узбек, при малейшей возможности гаденько или по-иезуитски вкрадчиво стыдивший и унижавший нас за незнание родного языка. Мол, вы, русские, не ведаете элементарных вещей. При этом к числу откровенных и безнадёжных неучей ни одного человека из нашей компактной академической группы отнести было нельзя.

Себя же он позиционировал не иначе как учеником великого Ожегова, автора знаменитого словаря. Отсвет славы Учителя, в его понимании, в полной мере ложился и на него. Ощущения от общения с человеком, преисполненным чувством самолюбования, сохранились премерзкие. Тем более особых, сверхъестественных знаний, как мне кажется, он не давал. Возможно, просто возникало психологическое отторжение, эмоциональный блок на всё, что исходило от этого субъекта, тешившего себя возможностью оттаптываться на слабых и беззащитных в оправдание собственных неудач. Но опыт подобного общения тоже полезен.

Акценты

Изрядно промучившись добрую половину первого курса в институте с искоренением имевшегося у меня дикого индийского акцента (как шутила одна из заведующих кафедрой, эдакой помесью квебекского с нижегородским), который нещадно, «калёным железом» вытравливали из меня преподаватели фонетики, я невольно заинтересовался тем, как обстоят дела со звучанием французского в мире.

В МГЛУ фонетички нам доблестно ставили «классическое» парижское произношение, используемое в официальных учреждениях, образовании и СМИ. Оно звучало красиво и благосклонно воспринималось носителями языка. Естественно было слышно, что мы иностранцы, но французы, как правило, затруднялись сказать, из какой конкретно страны. Порой удавалось настолько чисто произнести несколько фраз, что собеседники интересовались, не государством происхождения, а из какого мы региона. Это воспринималось как комплимент.

Ни о какой «регионализации» речи в МГЛУ не шло: чай не английский, где как раз в период нашей учёбы «англичан» начали делить по принципу «британский английский» и «американский английский». Надобности в этом и не было ввиду относительной понятности практически любого диалекта.