История третья, школьная

А вот и наша фотка с Ленкой, мы в бантиках и с цветами – идем в первый класс… Я стою в середине, слева Ленка, справа другая девчонка из нашего подъезда – Светка Овечкина. Ленка заметно ниже меня ростом (зато позже переросла меня на голову). Светка в очках, но не из-за близорукости, а для исправления косоглазия, которое она так и не исправила, и немного смахивает на чертика.

Мои отношения с первой учительницей не заладились с самого начала. Мама снабдила меня импортными духами, но я умудрилась в замешательстве подарить их не учительнице, а ничего не подозревавшей старшекласснице, провожавшей меня за руку в класс после церемонии первого звонка. Куда я подевала букет астр, который, точно помню, несла в школу, нельзя было бы выведать у меня и под пыткой. Суматоха, гамма обрушившихся на меня впечатлений и звуков, торжественная линейка, наблюдавшая издалека мама, папа Черкизовой со своим фотоаппаратом – все перечисленное слишком превышало порог моего восприятия. Где-то в середине церемонии я полностью отрешилась от происходящего, и только потная рука моей персональной старшеклассницы время от времени тащила меня куда-то дальше по этому пасмурному резиновому дню.

Каким-то чудом я оказалась в классе, за партой, рядом с незнакомым веснушчатым мальчишкой. Я посидела некоторое время, без особого понимания глядя на женщину в коричневом костюме, которая что-то втолковывала нам у большой черной доски. Затем я решительно поднялась, взяла свой синий ранец и направилась к выходу. «Ты куда?» – удивилась женщина у доски. «Я устала, пойду домой!» – ответила я. Ну, конечно, до двери дойти не удалось – водворили на место.

Женщина оказалась нашей первой учительницей Галиной Ивановной Плесневой, в простонародье известной под прозвищем ГАИ. Она была крупной, уверенной в себе дамой бальзаковского возраста с немного выпученными рыбьими глазами на крупном мясистом лице. Твердой рукой управляясь с малолетками, ГАИ быстро проинвентаризовала родителей по степени полезности и, нимало не стесняясь, принимала от них все, что бог мог через них послать. На мою маму у нее были особые виды, как-никак молокозавод, а ведь, как известно, в те застойные годы большинство продуктов питания можно было найти только в книге о вкусной и здоровой пище. Однако мама посчитала, что уже внесла посильный вклад в дело образования своей дочери злополучными духами. На этой почве между ней и ГАИ возникло недопонимание, скоро переросшее в слабо тлевший и временами вспыхивающий конфликт. За неблагодарность моей мамы ГАИ отплатила черным пророчеством, что по мне ПТУ плачет.

К моменту зарождения данного умозаключения в ГАИшной голове я и правда успела зарекомендовать себя с не лучшей стороны. Несчастные палочки в моей тетрадке то наползали друг на друга, как пассажиры в битком набитом автобусе, то разбегались в разные стороны, словно протолкавшись к выходу на ближайшей остановке. Автобус то резко останавливался, и тогда палочки едва не падали на пол, то внезапно ускорялся, отбрасывая всех силой инерции назад. Все валилось у меня из рук, повсюду красовались чернильные кляксы, мой чудесный, еще совсем недавно пахнувший свежевыделанной кожей ранец был перемазан чернилами, изляпан клеем и исцарапан – словом, крокодил не ловился и не рос кокос. На уроке рисования мы должны были изобразить пилу, но этот достойный инструмент никак не мог подействовать на мое воображение, и под моей бесформенной коричневой массой с неровными зубьями красовалась жирная двойка. Но самое скверное было еще впереди.

Как-то раз ГАИ велела нам остаться после уроков на классное собрание, а сама удалилась в учительскую. Мы стояли в коридоре перед дверью, поджидая ее, и тут мое терпение лопнуло. Я устала, в желудке давно было пусто, голова болела, и очень хотелось домой. Перспектива провести еще неопределенное время в обществе ГАИ с непонятными целями тоже не привлекала.

– Послушайте, люди, – начала я. – Уроки кончились?

– Кончились, – согласились все.

– Ну так айда домой! – с железной логикой заключила я.

Никто со мной не поспорил, и вернувшейся ГАИ осталось лишь обескураженно взирать на пустой класс. «Расстрел питерских рабочих» состоялся на следующий же день. Взбешенная до точки кипения ГАИ требовала выдать зачинщиков срыва мероприятия. Потрясенные масштабами своего неслыханного преступления, мы сидели в ожидании самого страшного. Я была уверена, что меня сейчас сотрут в порошок.

– Черкизова! Встать! – громоподобным голосом взревела ГАИ. – Это ты сорвала классное собрание? Сознавайся!!!

– Нет, это не я, это Ростовцева, – пролепетала Ленка, не выдержав психической атаки.

– Ах, Ростовцева! – повернулась учительница ко мне.

Для меня все было кончено, я закрыла лицо, чтобы не видеть этого ужаса.

– Твой дневник! – прорычала ГАИ.

Дрожащими руками я вытащила из ранца дневник и протянула ей.

– Единица! – торжествующе провозгласила ГАИ. – Вон из класса, и без родителей в школу не возвращайся!

Кара пала на мою голову и придавила чудовищной тяжестью. Домой я шла, как на Голгофу. Мысли пошли косяком. Остальные прогульщики, включая Ленку Черкизову, отделались двойками, но единица – это было просто непереносимо. И что теперь со мной сделает мама?

Наверняка я что-то делала в полузабытьи до вечера, пока мама не вернулась домой. Ну, должна же я была чем-то заниматься. Вероятно, переоделась, поела, вымыла посуду, послонялась по квартире взад-вперед. Точнее, мое тело автоматически производило все знакомые манипуляции, а вот мой дух тем временем пребывал где-то в районе последних кругов ада. Спасения не было, возмездие было столь же неизбежно, как мировая революция.

Мама пришла как обычно, в седьмом часу, принеся многократно заштопанную авоську, до отказа набитую деликатесами эпохи развитого социализма из ближайшего гастронома, то бишь картошкой, колбасой по два восемьдесят и буханкой ржаного хлеба. По своему обыкновению мама прошествовала на кухню готовить на ужин фирменное блюдо – картошку в мундире. Самое главное для нее было вымыть все чисто-начисто, разве что не с мылом, дабы смыть бактерии и другие вредные вещества.

Мама вообще была экспертом по части микробов, вирусов, травм и других потенциальных опасностей, поджидавших людей на их жизненном пути. У нее это было в генах, передалось по наследству от дедушки вместе с подпиской на журнал «Здоровье».

Во всей нашей породе жизнь воспринимается как нескончаемая борьба за достижение высокого идеала абсолютного здоровья…

К содержанию

* * *

Эпизод первый – дедушкин суп

Дедушке как-то довелось готовить обед нам с моей двоюродной сестрой (ее звали так же, как и мою лучшую подругу, Ленкой). По такому случаю он решил нас оздоровить и приготовить свой фирменный витаминный суп. Рецепт был весьма прост – в кипящую воду запихивались все находившиеся в наличии полезные вещества. В тот раз дедушка особенно постарался и раздобыл помимо прочего шпинат, проросшие зерна и рыбий жир. Получившийся эликсир, вероятно, был способен мертвого из могилы поднять или мог бы попасть в книгу Гиннеса с рекордом по концентрации полезностей на кубический сантиметр вещества.

Тем не менее, я при своей врожденной недоверчивости с большим подозрением взирала на буро-зеленые островки, дрейфующие в странно пахнущей жидкости. Вторая Ленка по странному стечению обстоятельств, в точности как ее тезка Черкизова, отличалась удивительной прожорливостью и была такой же худой, словно доска. Она легко поглощала двойные по сравнению с моими порции и съедала бы еще столько же, если бы ей позволяли. Недолго думая, она отправила здоровенную ложку варева себе в рот. Я с интересом естествоиспытателя наблюдала за ней. Спустя пару миллисекунд вкусовые рецепторы передали информацию куда следует, лицо Ленки резко вытянулось, глаза выпучились, и она, зажимая рот одной рукой, стремглав побежала к умывальнику, где выплюнула драгоценную дедушкину микстуру и принялась энергично полоскать рот.

Дедушка был поражен нашей черной неблагодарностью в самое сердце. И вовсе не полдня впустую потраченных титанических усилий по приготовлению, а наше нежелание принять внутрь такую прорву целительных веществ расстраивало его. Свой мультивитаминный суп он ел самостоятельно несколько дней, а остатками поделился с любимцем – котом Тишей, который, к нашему удивлению, супом не пренебрег. «Вот, – торжествовал дедушка, – животные чуют, что полезно их организму, не то что вы, глупые дети!»

Правда, с того дня Тиша стал каким-то бешеным, носился по дому как угорелый (чего за ним раньше никогда не водилось), вечерами особенно заунывно-противно орал, а самое главное, его одолел жесточайший понос, и Тиша начал гадить дома. Бабушка не перенесла запаха и заставила деда увезти Тишу за десять километров в лес. Через полгода Тиша вернулся, облезлый и худющий, но живой. «Сам дорогу нашел, десять километров преодолел, ну это же надо, какая преданная зверюга!» – восторгался дедушка и собирался поставить ему памятник. Однако за время своих странствий от поноса и привычки гадить дома Тиша не избавился, и через неделю пришлось дедушке смириться с прозой жизни и отвезти его на сей раз за двадцать километров. Больше Тиша не вернулся.

Дедушка тяжело переживал разлуку с ним, ведь они несколько лет прожили душа в душу. Тиша был крупным рыжеватым котом с независимым характером. Еще котенком он отличался спокойным темпераментом, чем и заслужил свое имя. Тем не менее, он совершенно не выносил любых попыток ограничить его свободу перемещений, и если я или кто-нибудь другой пытались усадить его себе на колени, чтобы погладить, то он всякий раз недовольно урчал и терпеливо выжидал момента потери концентрации, чтобы удрать. Бабушка его недолюбливала за, как она выражалась, совершенную никчемность, он отвечал ей взаимностью, и только дедушке Тиша позволял некоторые вольности в отношении себя. Ну, например, дедушке разрешалось разместиться неподалеку на стуле и время от времени поглаживать Тишу.

Их дружба особенно окрепла зимой, когда дедушка спас коту жизнь. Дело было так. Бабушке пришлось отлучиться на пару недель в город по семейным делам, и дедушка остался один присматривать за хозяйством. И надо же было такому случиться, что как раз после отъезда бабушки в наш курятник повадился лазить хорек. То есть это уже потом выяснилось, что то был хорек, а пока стали ежедневно обнаруживаться задушенные куры. Когда в наличии остался одинокий петух, дедушка решил во что бы то ни стало спасти хотя бы его и переселил последнего из могикан к себе в дом. В ту ночь дедушка проснулся от пронзительного звериного визга во дворе. Там происходила борьба не на жизнь, а на смерть. Поспешив на поиски источника шума, дедушка обнаружил полупридушенного Тишу, из последних сил барахтавшегося в лапах хорька. Хорек, очевидно, вымещал на нем злобу после постигшего его разочарования в опустевшем курятнике. Тиша отлежался и выздоровел, а вот спасенному петуху не повезло. Вернувшаяся вскоре бабушка не пожелала жить в курятнике, на который к тому времени стал походить ее дом. Взяла и сварила из несчастного пернатого суп. Дедушка, конечно, к этому супу не прикоснулся, сказал, что друзей он не ест. Ну а бабушка только посмеивалась. У них вообще такая манера была – друг над другом подтрунивать, царствие им небесное!

***

Так вот, поскольку времени у мамы на особую стряпню в рабочие дни не было, витамины мы поглощали в таблетках. Ее картошка в мундире меня вполне устраивала, я не привередничала. Но в тот вечер, само собой разумеется, мне было не до картошки. Тяжело вздохнув – перед смертью не надышишься, я взяла злополучный дневник и направилась на кухню. «Мам!» – обратилась я к маме, хлопотавшей над экспресс-ужином. «Что, котенок?» – как обычно, отреагировала она и взглянула на меня. «Ты что, заболела?» – беспокойно произнесла она, подошла и положила руку мне на лоб. Выглядела я, должно быть, и впрямь неважно, сказались мои тяжкие размышления о природе бытия. «Живот болит? Или голова?» – продолжала допрос мама. Я отрицательно помотала головой, издала невнятное мычание и извлекла из-за спины дневник: «Вот».

Мама удивленно посмотрела на него, затем недоверчиво посмотрела на меня, наморщила лоб и взяла дневник в руки. «За что?» – сухо спросила она, ознакомившись с содержимым последней заполненной страницы. «Вчера после уроков надо было остаться для классного собрания, а я домой пошла, ну и все остальные тоже за мной ушли», – отрапортовала я и залилась слезами. Все напряжение перевернутого дня лопнуло в моей душе, как натянутая струна, и вышло в плаче наружу. И тут произошло маленькое чудо, которому не было места в ГАИшном мире. Эмоциональный выплеск был очень силен – у мамы тоже проступили слезы, она посадила меня к себе на колени и стала утешать: «Ну что ты, котенок, не плачь, ну подумаешь, какая ерунда! Самое главное – это здоровье!»

ГАИ, обладавшая многолетним опытом борьбы с малолетками, не предусмотрела такой развязки. Она-то ожидала, что я, стараясь избежать наказания, буду прятать дневник за мусоропроводом, и предвосхищала мое разоблачение при очной встрече с моей мамой. Она не учла одной характерной особенности моей натуры, о которой, впрочем, и не могла подозревать: я родилась с огромным запасом встроенного недоверия к этому миру. Астрологи искали бы причины подобного недоверия в неудачных аспектах моих натальных планет, мистики рылись бы в моих прошлых инкарнациях, а материалисты пеняли бы на генофонд моих предков.

Как бы то ни было, достоверно известно только то, что страх перед этой жизнью у меня существовал с рождения. Еще грудным младенцем я вела себя спокойно только на руках многократно проверенных мною людей. Стоило только чужаку приблизиться ко мне или не дай бог дотронуться до меня, как я разражалась отчаянным плачем. Когда я чуть подросла, меня стал преследовать страх потеряться в людных местах. Оттираемая в битком набитом автобусе от мамы жесткими задами, острыми локтями и коленками, я издавала пронзительнейший писк всякий раз, когда мне более не удавалось держаться хоть за какую-нибудь деталь маминого гардероба. Писк не прекращался до восстановления телесного контакта.

Моя озабоченность временами приносила весомую пользу семье. Так, мне можно было без проблем поручить охрану багажа на вокзалах. Когда я еще была в нежном четырехлетнем возрасте, родители водружали меня на нашу груду чемоданов и уходили со спокойным сердцем. Они знали: враг не пройдет. И в самом деле, любой случайный прохожий, оказывавшийся в радиусе пары метров от нашей поклажи, немедленно оглушался зубодробительным визгом. На мою истерику сбегался весь вокзал, в результате вокруг меня образовывалась мертвая зона, которую я продолжала бдительно сканировать. Народ взирал на меня с удивлением, но подходить не решался, берег уши. Владельцы собак – те просто испытывали черную зависть: такое дрессировке не поддается.

Секрет такого моего поведения, на самом деле, был прост – я категорически не доверяла никому и ничему, постоянно ощущала в происходящем вокруг угрозу возникновения опасности. Доверяла я лишь себе – если знала, что могу что-то сделать, то уверенность меня не покидала. Чужим же от меня веры не было никакой. Прежде чем удавалось уговорить меня сесть в такси, требовалось прочитать целую лекцию о том, какой замечательный шофер со стажем нас повезет и как он аккуратно будет ехать. Даже если казалось, будто все было спокойно, я знала наверняка, что где-то есть подвох, что это неспроста. Ну а если случалась-таки неприятность, то я была совсем безутешна. Помню, как летом в Сосновке я нечаянно разбила любимую дедушкину лампу. Вся семья собралась вокруг меня, утешая, предлагая конфеты и отвлекая игрушками. Но все было тщетно, мир для меня обрушился.

Стрелки в чертеже наших семейных отношений были направлены нестандартно – я всегда была сама себе строжайшим судьей.

Так что эффекта, на который рассчитывала ГАИ, не произвелось. Более того, успокоив меня кое-как, мама сделала уж совсем самобытный педагогический ход: «Ты, Маришка, на математике и русском языке веди себя хорошо, а на остальных уроках делай что хочешь». Полагаю, ход был гениален: принимая во внимание мой характер, от меня нельзя было требовать больше, чем я требовала от себя сама.

А вот Ленку Черкизову дома за двойку побили тапком и устроили ей головомойку. Тетя Клава припомнила мне все – и сломанную Ленкину руку, и комментарии насчет своей стряпни. Инцидент со срывом классного собрания и двойкой в Ленкином дневнике стал последней каплей. Ленке строго-настрого раз и навсегда запретили дружить со мной, отпетой хулиганкой. Она, как послушная дочь, указание выполнила, что в будущем обернулось для нее многими неприятностями. Я обид не забывала, а ее поведение квалифицировала как форменное предательство.