Пока партийный съезд продолжался в Пекине, 16–17 апреля на китайско-советской границе произошло еще больше столкновений – на этот раз в четырех тысячах километров на запад на границе между Синьцзяном и Казахстаном. Еще одна стычка случилась там же 25 апреля, а еще одна 2 мая. 26 апреля СССР официально предложил Китаю возобновить встречи смешанной советско-китайской комиссии по судоходству на пограничных реках, которая прекратила свою работу с 1967 года. 8 мая советская пресса сообщила о военных маневрах советских войск недалеко от китайской границы. 9 мая в приказе министра обороны маршала Андрея Гречко по случаю 24-й годовщины победы в войне Китай был перечислен вместе с Соединенными Штатами и Западной Германией как главный враг СССР.

Явно ощущая накал, китайцы 11 мая приняли советское предложение возобновить обсуждение вопросов речной навигации. Но произошли еще столкновения вдоль реки Амур 12, 15, 25 и 28 мая, а также новые столкновения 20 мая и 10 июня на синьцзянской границе. Враждебные действия в Синьцзяне заставили принять окончательное решение по вопросу о том, кто является возможным агрессором. Изначально я принял распространенное мнение о том, что китайцы были более воинственно настроенной страной. Но когда посмотрел на подробную карту и увидел, что синьцзянские инциденты происходили всего в нескольких километрах от советских станций снабжения и нескольких сотнях километров от китайских конечных станций, мне пришло в голову, что китайские военные руководители не выбрали бы такие неподходящие места для атак. После этого я взглянул на проблему по-иному. Если агрессором был Советский Союз, так или иначе перед нами была не только проблема, но и возникала возможность. Проблема заключалась в том, что полномасштабное советское вторжение в Китай нарушало не только геополитическое, но и психологическое равновесие в мире. Оно создавало бы толчок к непреодолимой жестокости. Но было бы нелегко оказать сопротивление такой агрессии от имени страны, с которой у нас не было ни дипломатических отношений, ни эффективных каналов связи ни на каком уровне.

А возможность заключалась в том, что Китай мог бы вновь вступить на дипломатическую арену, а это потребовало бы смягчения его прежней враждебности по отношению к Соединенным Штатам. В таких обстоятельствах китайская угроза в адрес многих наших друзей в Азии уменьшилась бы; в то же самое время с усилением озабоченности Советского Союза ситуацией вдоль длинной азиатской границы могло бы уменьшиться его давление на Европу. Но для того, чтобы четче выявить такие возможности, нам были нужны выходы на китайских руководителей. Если мы начнем действовать слишком быстро или слишком явно, – пока культурная революция полностью не исчерпала себя, – китайцы могли отвергнуть любые заходы. Действуй мы слишком медленно, то лишь подогрели бы подозрения китайцев относительно советско-американского сговора, что завело бы их на выгодную сделку с Москвой. Относительно Советов, мы считали китайский вариант полезным для сдерживания; но нам следовало действовать не слишком сильно и напористо, чтобы не спровоцировать советское превентивное нападение на Китай. А дома нам необходимо было преодолеть тот настрой, когда Народная Республика представлялась или непримиримым противником, или третируемой страной, озабоченной только проблемой Тайваня.

Моей главной заботой на этой стадии было убедиться в том, чтобы в нашем правительстве были заданы нужные вопросы. Моя директива от 5 февраля явилась итогом межведомственного документа по Китаю, который группа анализа СНБ собралась обсудить 15 мая. В документе уделялось особое внимание обычным китайско-американским проблемам: Тайвань, прием в Организацию Объединенных Наций, торговля и путешествия и различные планы по разоружению. В нем также обсуждались наши противостоящие интересы в Азии. Все эти озабоченности воспринимались так, будто они существовали в вакууме. Не было никаких ссылок на глобальное воздействие китайско-советской напряженности и возможностей для нас во взаимоотношениях в рамках «треугольника». На встрече я поставил под сомнение то, что мне казалось излишним акцентом на идеологию Китая и приписываемую ему воинственность. Я полагал, что вопрос следует ставить по-иному. Из межведомственного документа вытекало, что американская политика преследовала по существу психологическую цель достижения смены взглядов у китайского руководства, поворота их взглядов от воинственности к примирению. А такой подход вел к игнорированию китайской роли в балансе сил. Страна с населением в 800 миллионов человек, окруженная более слабыми государствами, являлась геополитической проблемой, независимо от того, кто ею управлял. Какие из наших проблем с Китаем были вызваны его размерами и ситуацией, а какие его руководством? Что мы хотели от Китая и как мы в разумной форме могли бы влиять на его решения? Как мы рассматриваем эволюцию китайско-советских отношений? В какой степени мы могли бы влиять на них, и какую сторону нам следует поддерживать? Я также ставил под сомнение мнение многих кремленологов о том, что любая попытка улучшить наши отношения с Китаем испортит отношения с Советским Союзом. История свидетельствует о том, что, как правило, выгоднее объединяться с более слабым из двух противостоящих друг другу партнеров, потому что это действовало в качестве сдерживающего элемента для более сильного.

8 июня Советы возобновили свое дипломатическое наступление. Брежнев в выступлении на международном совещании коммунистических партий в Москве осудил Мао и запустил концепцию «системы коллективной безопасности в Азии». Он не вдавался в детали, но такая «система» могла быть направлена только против Китая. В конце июня советские послы предприняли скоординированные действия с целью «разоблачения» китайской политики правительствам, при которых они были аккредитованы, и отговаривания западноевропейских стран от признания Пекина. Советский Союз старался расширить свои контакты с некоммунистическими странами Азии; зондаж распространялся даже на Тайвань. В ходе кампании, направленной на срыв китайских усилий выйти из изоляции, советские дипломаты намекали, что ради более эффективной изоляции Китая Советский Союз готов избегать осложнения отношений с Соединенными Штатами. Я обобщил эти накопившиеся сигналы в докладе на имя президента:

«Я считаю это убедительным доказательством растущей одержимости советских руководителей в связи с их китайской проблемой, …по крайней мере, есть основания считать, что Советы могут стать более гибкими в вопросах отношений между Востоком и Западом. …Таким образом, советская озабоченность может в итоге достичь такой точки, что это сможет обернуться нам на пользу, если они на деле будут пытаться обеспечить наш нейтралитет в их политике сдерживания Китая, если не наше активное сотрудничество».

Президент оставил свой восторженный отклик на полях, он выглядел так: «Это наша цель». Он предложил, чтобы мы «осторожно поддержали» все страны, которые Советы просили не устанавливать отношения с Пекином, продолжать свои действия (разительный сдвиг, по сравнению с его жалобами на нашего посла в Европе через пять дней после его инаугурации).

Мы теперь удвоили наши собственные усилия с целью установления контактов с Пекином. 26 июня президент прислал мне поручение, чтобы мы поддержали сенатора Майка Мэнсфилда, который издавна был заинтересован в Китае, в реализации им своего плана получить визу для поездки в Китай. Я развил на шаг дальше указания президента, попросив Брайса Харлоу, тогда отвечавшего за связи с конгрессом в Белом доме, поддержать Мэнсфилда в том, чтобы он обнародовал свою инициативу. Но нужен был более очевидный жест. Настало время упорядочить наше торговое эмбарго в отношении Китая. Реальная перемена была совершенно не важна, но символизм играл огромную роль. Мучительные размышления, необходимые для осуществления этого сравнительно незначительного шага, являются мерой расстояния, которое мы уже прошли. Решение возникло после общего изучения торговых ограничений, которое было приказано осуществить 28 марта. Мы решили рассматривать торговлю с Китаем как отдельное особое дело. 26 июня я подписал директиву ведомствам о том, что «президент, исходя из общего внешнеполитического контекста, принял решение внести коррективы в некоторые положения нашего контроля над торговлей с Китаем». Комитету СНБ заместителей министров, умело руководимому Эллиотом Ричардсоном, было предложено подготовить детальные рекомендации по претворению в жизнь решения президента.

Вначале предполагалось, что любое конкретное изменение должно ждать прохождения через конгресс пересмотренного закона о контроле над экспортом в сентябре. Но Ричардсон и я вскоре поняли, что, если мы будем ждать до того времени, нас опередят события в Азии, которые, как представлялось, уже доходили до своей кульминации. Я обратил внимание Никсона на то, что директива от 26 июня, несомненно, получит утечку в прессу и даст старт внутренним дебатам, которые ослабили бы благоприятное воздействие на Пекин. А потом существовала проблема американо-советских отношений. Мы рассчитывали в любой момент объявить о начале переговоров по ОСВ; если бы мы объединили это с ослаблением ограничений на торговлю с Китаем, то оказались бы под огнем обвинений со стороны защитников американо-советских отношений, что это будет беспричинной пощечиной Советам, и нас обвинят во всех тупиках переговоров по ОСВ. Аналогичным образом, если о решении будет объявлено после возвращения президента из предстоящей поездки в Румынию (одного из друзей Китая), эта поездка приобретет «чрезмерно открытое антисоветское значение».

Ричардсон и я в итоге согласовали три рекомендации: 1) разрешение американским туристам покупать некоммерческих товаров китайского производства на сумму до 100 долларов США; 2) снятие запрета на поездки в Народную Республику; 3) разрешение на поставки зерна. Президент дал согласие на первые две рекомендации, но по совету консервативных сенаторов отказался одобрить третью. Когда мы уже были готовы объявить об этом, случилось одно из тех пустяшных непредвиденных событий, способных разрушить даже самые лучшие планы. 16 июля яхта под управлением двух американцев потерпела крушение недалеко от Гонконга; их спасательная шлюпка продрейфовала в китайские воды, где они были схвачены китайцами. Ричардсон и я решили отложить объявление на несколько дней, чтобы посмотреть, станут ли китайцы разыгрывать этот инцидент в антиамериканской кампании. Но Пекин хранил молчание. 21 июля 1969 года, как раз накануне отбытия президента в мировое турне, Государственный департамент сделал неафишированное будничное заявление об облегчении (но не о снятии) ограничений на торговлю и поездки в Народную Республику. В объявлении не было речи о взаимности. Китайцы могли рассматривать это решение без официальной ответной реакции. 24 июля китайцы освободили яхтсменов. Чжоу Эньлай тоже знал, как делать шаги, которые не требовали взаимности. Пекин все понял.

К тому времени Никсон уже отправился в поездку по странам мира, во время которой собирался оставлять визитные карточки для китайцев на каждой остановке. Никсон сразу же начал распространять слова о нашей готовности открыть каналы связи с Пекином. В Индонезии и Таиланде он сказал руководителям этих стран, что мы не хотим иметь ничего общего с советским предложением о планах азиатской коллективной безопасности. Это было косвенное заверение китайцам, равно как и предупреждение о том, что мы окажем сопротивление распространению советского влияния в Юго-Восточной Азии. Как он сказал тайскому премьер-министру: «Кондоминиума не будет».

Никсон говорил гораздо свободнее с Яхья Ханом в Пакистане и Николае Чаушеску в Румынии, потому что знал, что они оба на дружеской ноге с китайцами. 1 августа Никсон сказал президенту Яхья Хану в Лахоре, что его личное мнение, – не разделяемое полностью остальными членами его правительства или многими американцами, – что Азия не может «двигаться вперед», если такая крупная страна, как Китай, остается изолированной. (Никсон, кажется, полагал, что это повышает его репутацию среди иностранных руководителей, если он признается, что действует вопреки советам своих подчиненных, – действительно, если бы они знали, что он делает, то выступили бы против него. Что эти руководители, привыкшие к иерархической субординации, думали о такого рода признаниях на самом деле, станет известно лишь при публикации их собственных мемуаров.) Никсон подчеркнул, что Соединенные Штаты не станут участвовать ни в каких построениях, направленных на изоляцию Китая. Он попросил Яхья Хана передать свои симпатии китайцам на самом высоком уровне. Яхья Хан позже в тот же день организовал в доме для приема высоких гостей в Лахоре для меня брифинг с маршалом авиации Шер Али Ханом, только что посетившим с визитом Китай. Маршал считал, что внутренние беспорядки в Китае постепенно стихают и что Китай скоро попытается покончить с дипломатической изоляцией, которую сам себе навязал. Он также описал китайских руководителей в характеристиках, совершенно отличающихся от распространенных тогда стереотипов почти безумно фанатичных приверженцев своей идеологии. Он считал их дисциплинированными, прагматичными и надежными, если они дали свое слово.

Последующие два дня, 2 и 3 августа, в Бухаресте Никсон вернулся к этой теме с президентом Чаушеску. И вновь энергично отверг азиатскую систему безопасности на том основании, что неправильно, когда Советский Союз плетет интриги в Азии против Китая. Через 25 лет в Китае будет проживать миллиард человек, как утверждал Никсон. Если он будет изолирован от других, то может превратиться во взрывоопасную силу. Наша политика состояла в том, чтобы иметь хорошие отношения как с Советским Союзом, так и с Китаем. Никсон выразил надежду на то, что Румыния согласится выступить в качестве канала связи с китайцами. Чаушеску отметил, что готов действовать в качестве посыльного; он пообещал передать наши мнения и сообщить любой ответ с китайской стороны.

Вопреки нашим ожиданиям, румынский канал оказался односторонним. Мы полагали, что китайцам было бы предпочтительнее иметь дело с нами через коммунистического посредника. На деле, они с подозрением отнеслись к этому, опасаясь, вероятно, советского проникновения даже в такую сильно независимую страну, как Румыния.

Вернувшись в Вашингтон, я пригласил посла Пакистана Ага Хилали подключить пакистанцев в игру и установить надежный канал. Хилали был способным профессионалом, из старинной пакистанской семьи, долго работавшим на государственной службе. Его брат в то время был послом в Китае, а позже стал министром иностранных дел Пакистана. В 1950-е годы сестра Хилали – с юных лет отстаивавшая права женщин в суровом обществе – была моей студенткой в Гарварде. Хилали был человеком дотошным и умеющим молчать. Я попросил его подтвердить президенту Яхья Хану наше мнение, что послание Никсона следует передать китайцам только на самом высоком уровне; тем временем Пакистан мог объяснить наш основной подход неторопливым способом, когда для этого представится подходящая возможность. Я сказал Хилали о том, что Никсон предпочел бы, чтобы канал связи Хилали со мной был единственным конфиденциальным каналом связи для любых последующих дискуссий на эту тему. Хилали предложил, чтобы Яхья Хан оставил изложение подробных взглядов Никсона для разговора с Чжоу Эньлаем, которого ожидали с визитом в Пакистане в ближайшем будущем.

8 августа Государственный секретарь Роджерс выступил с важной речью в Канберре, объявив о нашем желании улучшить отношения с Китаем:

«Мы признаем, что Китайская Республика на Тайване и коммунистический Китай на материке является реалиями жизни. Мы знаем также, что материковый Китай станет, в конечном счете, играть важную роль в азиатско-тихоокеанских делах, – но, разумеется, если его руководители прекратят субъективно анализировать современный мир…

Это одна из причин, почему мы хотели бы открыть каналы связи. Несколько дней тому назад мы либерализовали нашу политику относительно закупок их товаров американскими путешественниками и признания действительными паспорта для поездок в Китай. Наша цель состояла в том, чтобы устранить раздражители в наших отношениях и помочь напомнить людям в материковом Китае о нашей исторической дружбе с ними…»

Таким образом, к концу августа мы связались с китайцами односторонними шагами, через посредников и путем открытых заявлений. Все это случилось в результате ряда специальных решений по этому вопросу. Не было никакого официального рассмотрения китайской политики на уровне кабинета министров. Совет национальной безопасности не собирался по этому вопросу до августа. До его заседания я передавал президенту анализ различных мнений внутри правительства о том, как мы должны разыгрывать отношения с Китаем в свете наших взаимоотношений с Советским Союзом. Согласно одной точки зрения (которую мы могли бы назвать позицией «славянофилов»), утверждалось, что Советы были настолько подозрительно настроены в плане американо-китайского сговора, что любое усилие, направленное на улучшение отношений с Китаем, сделает невозможным советско-американское сотрудничество. Те, кто придерживался этой точки зрения, считали, что мы должны отдать предпочтение улучшению отношений с Советским Союзом и ради этой цели должны избегать усилий по расширению контактов с Пекином. Противоположная точка зрения (нечто вроде подхода типа сторонников «реальной политики») строилась на том, что Советы стали бы охотнее идти на примирение, если бы они опасались, что мы в противном случае пойдем на сближение с Пекином. Приверженцы этого направления настаивали на том, чтобы мы расширяли контакты с Китаем как средство оказания давления на Советский Союз. Третья группа «синофилов» утверждала, что наши отношения с Советским Союзом не должны быть главным фактором при формировании нашей китайской политики. Несущественные действия с тем, чтобы усилить беспокойство советской стороны, могли бы оказаться полезными, но фундаментальные перемены в американо-китайских отношениях должны руководствоваться иными соображениями.

Неудивительно, но я был на стороне тех, кто ратовал за реальную политику.