2

– Сейчас не самое лучшее время, знаете ли, – сказал он Фанни Ассингем вслед за тем, как выразил свою радость по поводу того, что застал ее дома, а потом за чашечкой чая рассказал ей последние новости о документах, подписанных час тому назад высокими договаривающимися сторонами, и о телеграмме от родственников, которые прибыли накануне утром в Париж и от души радовались происходящему, бедняжечки.

– Мы по сравнению с вами люди простые, обыкновенная деревенская родня, – заметил он между прочим. – Для сестры с мужем Париж – это чуть ли не край света. А уж Лондон находится практически на другой планете. Для них Лондон – нечто вроде Мекки, как и для многих из нас, но нынче они впервые по-настоящему отправились с караваном в путь; до сих пор «старушка Англия» представлялась им преимущественно как своего рода лавка, торгующая изделиями из кожи и резины, в которые они и старались по возможности одеваться. А стало быть, вы увидите на их лицах бесконечные улыбки, на всех без исключения. Вы уж, пожалуйста, будьте с ними помягче. Мегги просто бесподобна и готовится с размахом. Непременно хочет, чтобы sposi^[3]и мой дядюшка поселились у нее. Остальные поедут ко мне. Я заказал для них комнаты в отеле – и это, кстати, напоминает мне о совершившейся час назад процедуре с торжественным подписанием всяческих важных бумаг.

– Неужели трусите? – спросила хозяйка дома со смехом.

– Ужасно трушу. Мне теперь остается одно: дожидаться, пока чудовище приблизится вплотную. Не лучшее время: болтаешься между небом и землей. Ничего еще не получил, но можешь все потерять. Мало ли что может случиться.

Она рассмеялась, и это на какую-то секунду вызвало у князя раздражение: ему почудилось, что смех доносится из-за белого занавеса. Иначе говоря, смех этот свидетельствовал о нерушимом душевном спокойствии миссис Ассингем и потому тревожил вместо того, чтобы успокаивать. А ведь князь для того и пришел сюда в своем мистическом нетерпении, чтобы его успокоили, умиротворили, дали всему происходящему такое объяснение, которое он мог бы понять и принять.

– Так значит, – спросила миссис Ассингем, – вы называете брак чудовищем? Признаю, брак – дело довольно страшное, и это в лучшем случае, но, бога ради, не убегайте от него, если у вас на уме бегство.

– О, убежать сейчас значило бы – убежать от вас, – ответствовал князь. – Я вам уже достаточно часто повторял, что целиком полагаюсь на вас: вы поможете мне достойно пережить все это. – Ему понравилось, как она восприняла его слова, сидя в уголке дивана, понравилось настолько, что он более развернуто оформил словами свой порыв откровенности – если это и в самом деле была откровенность. – Я отправляюсь в великое путешествие по морям неведомого; корабль мой снаряжен, снасти налажены, груз уложен в трюм и набрана команда. Но вся беда в том, что я, как видно, не могу пуститься в плавание в одиночку. Необходимо, чтобы корабль мой был одним из пары, чтобы в безбрежном океане его повсюду сопровождал – как бишь это называется? – консорт. Я не прошу вас находиться постоянно вместе со мной на палубе, но мне необходимо видеть перед собою ваши паруса, чтобы не сбиться с курса. Сам я, торжественно заверяю вас, не разбираюсь даже в показаниях компаса. Но я вполне в состоянии следовать за лоцманом. Вам придется быть моим лоцманом.

– А знаете вы разве, – спросила она, – куда я вас заведу?

– Да ведь до сих пор вы замечательно руководили мною. Без вас я бы и сюда не добрался. Вы снабдили меня кораблем и если не ввели за ручку на палубу, то, по крайней мере, великодушно проводили до самого дока. Ваш собственный корабль весьма кстати стоит у соседнего причала, вы не можете меня бросить на произвол судьбы в такой ответственный момент.

И снова она весело засмеялась – как показалось князю, даже чересчур весело; похоже, с удивлением заметил молодой человек, она тоже немного нервничает; короче говоря, она реагировала на его слова так, словно он не высказывал глубокие истины, а просто болтал всякий милый вздор для ее развлечения.

– Корабль, мой милый князь? – улыбнулась она. – Ну какой там у меня корабль? Этот маленький домик – вот и весь наш с Бобом корабль. Мы и за то благодарны судьбе. Мы долго бродили по свету, перебивались, можно сказать, с хлеба на воду, негде было даже голову преклонить. Но вот, наконец, пришло время нам отдохнуть.

На это молодой человек откликнулся возмущенным протестом:

– И вы говорите об отдыхе – какой эгоизм! А меня толкаете на разные авантюры?

Она ласково покачала головой.

– Не на авантюры, упаси бог! В вашей жизни их уже было довольно, так же, как и в моей; я уж с самого начала так задумала, чтобы нам с вами больше не затевать ничего подобного. Моя последняя авантюра как раз и состояла в том, чтобы оказать вам ту небольшую услугу, о которой вы сейчас так мило говорили. Но по сути, все очень просто: я лишь препроводила вас к месту вашего отдыха. Вы говорите: корабли; но это совсем неподходящее сравнение. Будет вам мотаться по волнам, вы уже практически в гавани. – И закончила: – В гавани Золотых Островов.

Он огляделся по сторонам, как бы стараясь поточнее определить свое местонахождение, и, поколебавшись, произнес, похоже, совсем не то, что собирался:

– Ах, я прекрасно знаю, где я! Я прошу и умоляю не покидать меня, но пришел я, конечно, чтобы поблагодарить вас. Если сегодня впервые передо мной забрезжил конец предварительным формальностям, то я, по крайней мере, глубоко сознаю, что без вас вообще ничего бы не было. Вы всему положили начало.

– Что ж, – сказала миссис Ассингем, – это было поразительно легко. Я ожидала гораздо больше трудностей, – улыбнулась она. – Вы, должно быть, заметили – все произошло просто-таки само собой. Так же и продолжается, вы не могли этого не заметить.

Князь поспешил согласиться:

– О да, все замечательно! Но замысел принадлежит вам.

– Ах, князь, так ведь и вам тоже!

Он пристально посмотрел на нее:

– Вы подумали об этом раньше. И думали больше.

Она встретила его взгляд с таким выражением, словно он ее озадачил.

– Идея мне нравилась, если вы это хотите сказать. Но она, несомненно, вам и самому нравилась. Я утверждаю, что мне не пришлось вас долго уговаривать. Единственно, мне пришлось высказаться за вас, когда настало время.

– Так-то оно так, но теперь вы все же меня покидаете. Вы умываете руки, – продолжал князь. – Но это так легко не пройдет; я не позволю вам меня бросить. – И он снова обвел взглядом красивую комнату, которую она называла своим последним прибежищем, местом отдохновения уставшей от мира четы, где ищет она покоя вместе со своим «Бобом». – Я буду помнить про этот уголок. Что бы вы там ни говорили, вы мне еще понадобитесь. Знаете ли, – торжественно объявил князь, – я вас ни на кого не променяю.

– Если вы боитесь, – а это, конечно, неправда, – зачем и меня стараетесь напугать? – спросила она, помолчав.

Он тоже помолчал с минуту, затем ответил вопросом на вопрос:

– Вы сказали, вам «нравилась» эта затея – сделать возможной мою помолвку. Я неизменно преклоняюсь перед вами за то, что вы ее осуществили, это прекрасно и незабываемо. Но еще больше – удивительно и загадочно. Почему, милая, чудная, почему вам это так нравилось?

– Даже не знаю, как отнестись к вашему вопросу, – ответила она. – Если вы до сих пор не поняли этого сами, что могут значить любые мои слова? Да разве же вы не чувствуете, – прибавила она, видя, что он безмолвствует, – разве не сознаете каждую минуту, какое совершенное существо вам досталось, моими трудами?

– Каждую минуту сознаю с благодарностью. Но в этом-то и суть моего вопроса. Вы не только ради меня трудились, но и ради нее тоже. Вы решили ее судьбу, не только и столько мою. Вы цените ее так высоко, как вообще женщина может ценить другую женщину, и при этом, по вашим же собственным словам, вам было приятно способствовать тому, что связано с большим риском для нее.

Пока он говорил, она не отрывала от него взгляда, и в конце концов повторила свои прежние слова:

– Вы стараетесь меня напугать?

– Ах, что за глупость – это было бы слишком вульгарно. Очевидно, вы не понимаете ни моих благих намерений, ни моего смирения. Я до ужаса смиренен, – заявил молодой человек, – я чувствую это сегодня весь день, с тех пор, как все приготовления пришли к окончательному завершению. А вы упорно не принимаете меня всерьез.

Она по-прежнему пристально смотрела ему в лицо, как будто он в самом деле слегка ее встревожил.

– Ах вы, древние, глубокомысленные итальянцы!

– Вот-вот, – живо откликнулся он, – этого я от вас и добивался. Теперь вы настроились более ответственно.

– Да уж, – подхватила она, – если вы «смиренны», то, должно быть, очень опасны. – Она помолчала; князь только улыбался. Потом сказала: – Я совершенно не намерена терять вас из виду. Но если бы даже это и случилось, по-моему, это было бы правильно.

– Благодарю вас, я только того и добивался. Все-таки я уверен, что с вами мне легче будет понять. Это единственное, чего мне не хватает. Я считаю себя человеком, замечательным во всех отношениях, кроме одного – я тупой. Я могу сделать практически все, что понимаю. Но сначала я должен понять. – И далее он пояснил: – Я нисколько не возражаю против того, чтобы мне объясняли и показывали. На самом деле, это мне даже нравится. Потому-то мне так необходимы и всегда будут необходимы ваши глаза. Вашими глазами я хочу смотреть, пусть даже с риском, что они покажут мне такое, что мне не понравится. Ведь тогда, – закончил он свою речь, – я буду знать. А то, что знаешь, не страшно.

Миссис Ассингем, очень может быть, только и ждала – к чему он в конце концов придет, но заговорила она несколько нетерпеливо:

– О чем это вы толкуете?

Но он ответил не моргнув глазом:

– О том, что я честно и откровенно боюсь в один прекрасный день «промахнуться», сделать что-нибудь не то, даже не зная об этом. Именно в этом я всегда буду рассчитывать на вас – вы будете мне говорить, на каком я свете. Нет-нет, у вас, англичан, на этот счет какое-то чутье. А у нас нет. А если и есть, то не такое, как у вас. А потому… – Но с него было уже довольно, и он просто улыбнулся. – Ecco tutto!^[4]

Не приходится скрывать, что князь пустил в ход все свое обаяние, но ведь он и всегда ей нравился.

– Было бы очень интересно, – заметила она через минуту, – отыскать такое чутье, которым вы не обладаете.

Князь тут же привел пример, не сходя с места:

– Нравственное чутье, дорогая миссис Ассингем. Опять-таки в том виде, как вы его себе представляете. Я, разумеется, не лишен чего-то такого, что у нас, в милом дряхлом провинциальном Риме, успешно сходит за мораль. Но она так же непохожа на вашу, как винтовая каменная лестница, полуразрушенная к тому же, в каком-нибудь замке эпохи Кватроченто^[5]– на скоростной лифт в одном из пятнадцатиэтажных небоскребов мистера Вервера. Ваше нравственное чувство приводится в действие паровой машиной и мгновенно поднимает вас ввысь, словно ракета. А наша лесенка – трудная, крутая, неосвещенная, и стольких не хватает на ней ступенек, что почти в любой ситуации гораздо проще бывает повернуть назад и тихонечко спуститься обратно.

– Рассчитывая, – улыбнулась миссис Ассингем, – подняться наверх каким-нибудь другим способом?

– Да-а… или вовсе не подниматься. Впрочем, – прибавил он, – об этом я предупреждал вас с самого начала.

– Макиавелли! – только и воскликнула она.

– Слишком много чести, сударыня. Будь у меня и вправду его гений! Хотя, если бы вы и в самом деле считали меня настолько изощренным, то не сказали бы об этом. Но это ничего, – закончил он довольно жизнерадостно. – Главное, что я всегда могу обратиться к вам за помощью.

Засим они на несколько мгновений застыли, глаза в глаза; после чего миссис Ассингем спросила, воздержавшись от каких бы то ни было комментариев, не хочет ли князь еще чаю. Сколько угодно, отвечал он с готовностью, и затем насмешил ее, подробно развивая свою мысль, что у англичан чай подобен морали, которая у них «заваривается» кипятком в маленьком чайничке, так что чем больше пьешь, тем более высоконравственным становишься. Его балагурство послужило «мостиком», чтобы переменить тему, и миссис Ассингем принялась расспрашивать князя о его сестре и остальных, и, в частности, о том, что может сделать ее муж, полковник Ассингем, для прибывающих джентльменов, с которыми он готов немедленно увидеться, с позволения князя. Князь принялся шутить по поводу своей родни, рассказывал разные разности об их привычках, пародировал их манеры и делал предсказания насчет их поведения, утверждая, что таких ярких представителей стиля рококо еще не видали на Кадоган-Плейс. Миссис Ассингем объявила, что полюбит их за это без памяти, на что гость, в свою очередь, ответил новыми излияниями на тему о том, как приятно иметь возможность во всем рассчитывать на нее. К этому времени он пробыл у нее минут двадцать; но раньше ему случалось задерживаться здесь гораздо дольше, а потому он и сейчас остался, как бы в знак своего почтения. Больше того, он остался, – вот истинный показатель значительности этой минуты, – невзирая на то нервно-тревожное состояние, которое пригнало его сюда и которое проявленный ею скептицизм не столько успокоил, сколько растравил еще больше. Успокоить его миссис Ассингем не сумела; весьма примечательна была минута, когда причина подобной неудачи на мгновение выглянула наружу. Князь не напугал ее, как она выразилась, – он чувствовал это совершенно отчетливо. Но ей было явно не по себе. Она нервничала, хотя и пыталась это скрыть. Она заметно растерялась, когда князь вошел в комнату вслед за тем, как было доложено о его приходе. Молодой человек убеждался в этом все больше и яснее, но отчего-то был доволен. Словно, придя сюда, он поступил даже более удачно, чем думал. Почему-то было важно – в этом-то все и дело! – чтобы в эту минуту миссис Ассингем чувствовала себя не в своей тарелке, чего не случалось с нею ни разу за все время их уже довольно долгого знакомства. Наблюдая и выжидая, князь начинал ощущать, что ему и самому отчасти не по себе, так как и его сердце понемногу забилось в лихорадочном ритме – очень странно, ведь повод-то самый ничтожный. В конце концов, когда напряжение достигло высшей точки, они почти бросили притворяться – то есть обманывать друг друга при помощи внешней формы. Невысказанное поднялось на поверхность, и наступила критическая минута, – никто из них не мог бы сказать, как долго это продолжалось – когда они не произносили ни слова и лишь смотрели друг на друга в упор совершенно недопустимым образом. Можно было подумать, что они на пари играют в «молчанку», позируют фотографу или даже разыгрывают живую картину.