Еврейка

В школу для бедных ходила вместе с другими детьми маленькая еврейская девочка, до того смышленая и славная, способнее всех; но на одном уроке она не могла участвовать, это был Закон Божий, ведь она ходила в христианскую школу.

Ей дозволялось достать учебник и учить географию или же решать задачу по арифметике, но задача быстро была решена, а урок выучен; перед ней, правда, лежала раскрытая книга, только она ее не читала, а сидела и слушала, и вскоре учитель заметил, что слушает она едва ли не внимательнее других.

– Читай свою книгу! – говорил он ей мягко и озабоченно, однако она не спускала с него своих черных лучистых глаз, тогда он спросил и ее, и она отвечала лучше, нежели все остальные. Она услышала, поняла и запомнила.

Отец ее был бедный, добропорядочный человек; отдавая ребенка в школу, он поставил условием, что ее не будут обучать христианской вере; отпускать ее с этого урока значило, быть может, дать повод к недовольству среди прочих детишек и всякого рода домыслам, и потому она на нем оставалась, но долго продолжаться так не могло.

Учитель пошел к ее отцу и сказал: или пусть тот забирает дочь из школы, или позволит ей стать христианкой.

– Я не в силах видеть эти горящие глаза, этот душевный порыв и жажду евангельского слова! – сказал учитель.

Отец разрыдался:

– Сам я мало сведущ в нашей религии, но мать ее была истинная дочь Израилева, тверда и непоколебима в своей вере, я пообещал ей, когда она лежала на смертном одре, что наше дитя никогда не будет окрещено; я должен держать свое обещание, для меня это как завет с Господом.

И маленькую еврейскую девочку забрали из христианской школы.

Прошли годы…

В Ютландии, в небольшом провинциальном городке, в скромной мещанской семье служила бедная девушка иудейского вероисповедания, то была Сара; волосы ее были черны, как эбен, глаза темные-темные и вместе с тем исполнены сияния и света, как то бывает у дочерей Востока; а выражение лица этой взрослой девушки было все еще как у того ребенка, что сидел на школьной скамье и с задумчивым взглядом слушал учителя.

Каждое воскресенье городскую церковь оглашали звуки органа и пение прихожан, они долетали до стоящего против дома, где не за страх, а за совесть трудилась еврейская девушка. Ей заповедали: «Помни день субботний, чтобы святить его!», но суббота для нее была рабочим днем христиан, и она могла святить ее лишь в своем сердце, а этого, считала она, недостаточно. Но что для Господа день и час! С тех пор как мысль эта проснулась в ее душе, она стала соблюдать час молитвы в христианское воскресенье; когда звуки органа и псалмопение доносились к ней в кухню, где она стояла у раковины, то даже и тут воцарялась священная тишина. И тогда она читала Ветхий Завет, сокровище и достояние ее народа, она читала только его и ничего больше, ибо то, что отец рассказал ей с учителем, забирая ее из школы, глубоко запало ей в душу: он дал ее умирающей матери обещание, что Сару крестить не будут, что она не оставит веру отцов. Новый Завет был для нее и должен был оставаться закрытою книгою, и, однако же, она столько из него знала, он озарял воспоминания ее детства. Однажды вечером, сидючи в уголку гостиной, она услышала, как ее хозяин принялся читать вслух, и она решилась послушать, это было не Евангелие, нет, а книга со старыми историями, их ей слушать не возбранялось; там рассказывалось про венгерского рыцаря, которого захватил в плен турецкий паша, и велел запрячь вместе с быками в плуг и погонять кнутом, и подвергал всяческим мучениям и издевательствам.

Жена рыцаря продала все свои украшения, заложила замок и земли, друзья его устроили складчину и собрали немалую сумму, ибо паша запросил неимоверный выкуп, но деньги были раздобыты, а рыцарь избавлен от рабства и бесчестья; больной, изможденный, добрался он до дому. Вскоре, однако, был брошен очередной клич – идти войною на врагов христианства; прослышав об этом, больной потерял всякий покой, он велел, чтоб его подсадили на боевого коня, на щеках у него вновь заиграл румянец, силы словно бы вернулись к нему, и он пустился в путь, завоевывать победу. И тот самый паша, который велел запрячь его в плуг, измывался над ним и мучил, сделался теперь его пленником и был препровожден в замковую темницу, но не прошло и часу, как рыцарь пришел туда и спросил у своего пленника:

«Как ты думаешь, что тебя ожидает?»

«Я знаю! – отвечал турок. – Воздаяние!»

«Да, воздаяние христианина! – промолвил рыцарь. – Христианство обязывает нас прощать наших врагов, любить ближнего. Бог есть любовь! Отправляйся с миром к себе домой, к своим близким, будь милостив и добр к тем, кто страдает!»

Тут пленник залился слезами:

«Мог ли я думать, что такое возможно! Я был уверен, меня ждут муки и пытки, и потому принял яд, который убьет меня через час-другой. Мне суждено умереть, спасения нету; но прежде чем я умру, наставь меня в той вере, что вмещает такую любовь и милосердие, это вера великая и божественная! Дай мне в ней умереть, умереть как христианин!»

И мольба его исполнилась.

Такова была прочитанная вслух легенда, история; все домашние ее со вниманием слушали, но более всего занимала она пылкое воображение той, что сидела в углу, служанки Сары, еврейской девушки; в сияющих, черных, как угли, глазах ее стояли крупные, тяжелые слезы; дитя душою, она сидела и внимала точно так же, как некогда на школьной скамье постигала величие Евангелия. Слезы покатились у нее по щекам.

«Не давай крестить мое дитя!» – были последние слова ее матери на смертном одре, а в душе и сердце ее звучали слова заповеди: «Почитай отца твоего и матерь твою!»

«Так ведь я и не крещена! Меня кличут еврейкой; так меня обозвали соседские мальчишки в прошлое воскресенье, когда я остановилась перед открытой дверью в церковь и заглянула вовнутрь, туда, где на алтаре горели свечи и где прихожане пели псалом. Со школьных дней христианство имело надо мной и посейчас имеет некую власть, оно как солнечный свет, – пускай даже я зажмурю глаза, он все равно светит мне прямо в сердце; и, однако же, матушка, ты можешь спать спокойно в своей могиле! Я не нарушу обещания, которое дал тебе наш отец! Я не стану читать христианскую Библию, у меня есть к кому приклониться, это Бог моих отцов».

Шли годы…

Хозяин умер, хозяйка еле-еле сводила концы с концами, служанку держать она уже не могла, только Сара ее не оставила, она воистину позналась в беде, без нее бы все рухнуло; она работала за полночь, добывала им хлеб трудом рук своих; никто из близкой родни о семье не пекся, хозяйка между тем с каждым днем все слабела, а там и вовсе слегла. Не один месяц провела Сара у постели больной, ухаживала за ней, работала, ласковая и кроткая, истинное благословение для этого бедного дома.

– Вон там лежит Библия! – сказала как-то больная. – Вечер такой длинный, почитай мне немножко, я стосковалась по слову Божию.

И Сара склонила голову; раскрыв Библию и сплетя пальцы, она принялась читать для больной; у нее то и дело навертывались слезы, но глаза становились яснее, и яснело в душе: «Матушка, твое дитя не примет крещения, не войдет в собрание христиан, ты этого потребовала, и я останусь тебе верна, в этом мы согласились на земле, но есть… высшее согласие – в Боге: „Он будет вождем нашим до самой смерти!“… „Он посещает землю и утоляет жажду ее, обильно обогащает ее!“ Я понимаю это! Я и сама не знаю, как это пришло!.. Через Него, в Нем: во Христе!»

И она затрепетала, произнеся святое имя, огонь крещения прожег ее с такой силою, что тело не выдержало и поникло бессильнее, чем больная, возле которой она сидела.

– Бедная Сара! – сказали люди. – Она надорвалась, работая и ухаживая за больной!

Они поместили ее в палату для бедных, где она и скончалась и откуда ее вынесли хоронить, но только не на христианском кладбище, там еврейке не место, нет, а за его пределами, у самой стены.

И солнце Божие, что сияло над могилами христиан, сияло и над могилой еврейки за кладбищенскою оградою, а псалом, что звучал на христианском кладбище, доносился и до ее могилы; туда тоже достигали слова проповеди: «Воскресение – во Христе!», в Нем, Господе, сказавшем Своим апостолам: «Иоанн крестил водою, а вы будете крещены Духом Святым!»

Бутылочное горлышко

В тесной, кривой улочке, среди убогих домов, стоял донельзя узкий и высокий фахверковый дом, осевший и покосившийся; люди здесь жили бедные, и беднее всего было на чердаке, за окошком которого висела на солнце старая погнутая птичья клетка, где не было даже настоящей поилки, ее заменяло перевернутое бутылочное горлышко, заткнутое внизу пробкой и наполненное водой. У открытого окошка стояла старая девушка, она только что развесила на прутьях клетки пташью мяту, а внутри прыгала с жердочки на жердочку маленькая коноплянка и звонко-презвонко пела.

– Да, тебе хорошо петь! – сказало бутылочное горлышко, ну разумеется, не вслух, как это сказали бы мы, люди, ведь бутылочное горлышко говорить не может, нет, оно это подумало про себя, точь-в-точь как это делаем мы. – Тебе хорошо петь! У тебя все части тела в целости и сохранности! А попробовала бы ты лишиться тулова и остаться, как я, с одним только горлышком да ртом, в котором к тому же сидит затычка, тогда бы тебе тоже было не до песен. Но хорошо, хоть у кого-то весело на душе! Мне же веселиться и распевать не с чего, да я и не в состоянии! А ведь я певала, в те поры, когда была целехонькою бутылкою и по мне водили пробкой; меня называли настоящим жаворонком, большим жаворонком!.. А еще когда я была в лесу с семьей скорняка и они справляли помолвку дочери, я помню тот день, как будто это было вчера! Я много чего повидала, ежели вдуматься! Я прошла огонь и воду, лежала в сырой земле и летала повыше многих, а теперь вот парю в воздухе, под солнцем, будучи подвешена к птичьей клетке! Мою историю стоило бы послушать, только я не рассказываю ее во всеуслышание – потому что не могу!

И бутылочное горлышко начало рассказывать ее про себя, или, вернее, перебирать мысленно, – история эта и впрямь была примечательной, а маленькая птичка весело распевала свою песенку, а внизу, на улице, кто ехал, кто шел, и всяк думал о своем или же вообще ни о чем не думал – в отличие от бутылочного горлышка.

Ему вспомнилась пышущая жаром плавильная печь на фабрике, где бутылку выдули и вдунули в нее жизнь; помнится, она была ужас какой горячей: посмотрев в бурлящую печь, в которой она родилась, она почувствовала непреодолимое желание тотчас же запрыгнуть обратно, но, поостыв, вполне освоилась со своим положением; она стояла в шеренге вместе со своими многочисленными братьями и сестрами, вышедшими из той же самой печи, но только одни были выдуты для шампанского, а другие – для пива, а это большая разница! Потом-то уже, странствуя по белу свету, пивная бутылка, бывает, становится вместилищем драгоценнейших «Lacrimæ Christi»^[2], а бутылку из-под шампанского наполняют сапожной ваксою, однако же кто для чего рожден, можно определить по форме, благородства отнять нельзя, даже если у тебя внутри вакса.

Вскоре все бутылки были упакованы, и наша бутылка тоже; тогда ей и в голову не приходило, что от нее останется одно горлышко, которое будет служить поилкой для птицы, впрочем, это достойное существование, по крайней мере, ты что-то из себя представляешь! Она снова увидела дневной свет, когда вместе с товарками ее распаковали в ренсковом погребе и впервые прополоскали – это было до того непривычное ощущение! Она лежала пустая, без пробки, в смутном томленье, ей чего-то недоставало, она и сама не знала чего. Но вот в нее налили доброго, отменного вина, закупорили и запечатали сургучом и приклеили снаружи этикетку: «Первый сорт», это все равно что получить на экзамене высшую оценку, но вино было и в самом деле хорошее, и бутылка тоже была хороша; когда ты молод, ты лирик! И душа ее пела о вещах, ей совершенно неведомых: о зеленых, залитых солнцем горах, где зреет виноград, где поют и целуются веселые девушки и бойкие парни; да, жизнь чудесна! Вот что ее переполняло и что воспевала ее душа, как это бывает с молодыми поэтами, которые частенько воспевают то, о чем сами не ведают.

В одно прекрасное утро ее купили. Подмастерью скорняка поручено было принести бутылку самого лучшего вина, и она очутилась в корзине с провизией, в соседстве с ветчиною, сыром и колбасой; там были свежайшее масло, чудеснейший хлеб; дочь скорняка собственноручно укладывала корзину; она была до того юная, до того красивая; карие глаза ее смеялись, на губах играла улыбка, такая же говорящая, как и глаза; у нее были прекрасные нежные руки, белые-пребелые, а шея и грудь и того белее, сразу было видно, это одна из красивейших девушек в городе – притом все еще на выданье.

Когда они всем семейством ехали в лес, она держала корзину у себя на коленях; бутылка высовывалась из-под белоснежной скатерки; запечатанная красным сургучом пробка глядела прямо в девичье лицо; глядела она и на молодого штурмана, который сидел рядом с девушкой; это был друг детства, сын портретиста; он только что с честью выдержал экзамен на штурмана, и завтра ему предстояло отплыть на корабле далеко-далеко, в чужие края; об этом немало толковали, пока укладывалась провизия, и, пока об этом толковали, глаза у красивой дочери скорняка погрустнели и на губах перестала играть улыбка.

Молодые люди углубились в зеленый лес, они беседовали… вот только о чем? Ну, этого бутылка не слышала, ведь она стояла в корзине. Ее на удивление долго не вынимали, но уж когда вынули, она стала свидетельницей общей радости, у всех были смеющиеся глаза, и у дочери скорняка тоже, только говорила она меньше обычного, и щеки у нее рдели, как розы.

Отец взял в руки бутылку с вином и штопор… Странное это ощущение, когда тебя вот так вот, в первый раз, откупоривают! Бутылочное горлышко навсегда запомнило этот торжественный миг: пробку вытащили, на что бутылка ответила громким чмоканьем, а когда вино полилось в бокалы, в горлышке у нее забулькало.

«За здоровье жениха и невесты!» – сказал отец, и все осушили бокалы до дна, и молодой штурман поцеловал свою красавицу-невесту.

«Дай Бог вам счастья!» – сказали старики-родители. И молодой штурман вновь наполнил бокалы.

«За мое возвращение и нашу свадьбу ровно через год! – воскликнул он, а когда бокалы были осушены, взял бутылку и поднял ее над головой. – Ты была с нами в самый прекрасный день моей жизни, больше ты служить никому не будешь!»

И он подбросил ее высоко вверх. Дочь скорняка меньше всего думала о том, что ей приведется увидеть, как эта бутылка снова взлетает в воздух, но так оно и вышло; ну а сейчас бутылка упала в камышовые заросли у лесного озерца; у бутылочного горлышка до сих пор было живо в памяти, как она там лежала и думала: «Я угостила их вином, а они меня – болотной жижею, но не по злому умыслу!» Отсюда ей было уже не видно жениха с невестою и довольных родителей, но она еще долго слышала, как они ликовали и пели. А потом пришли два маленьких деревенских мальчика, заглянули в камыши и, увидев бутылку, подобрали ее, теперь она была пристроена.

Жили они в лесу, старший брат их, который был моряком, приходил вчера к ним прощаться, ведь он отправлялся в дальнее плавание; мать сейчас стояла и собирала кое-что в узелок, с которым отец должен был пойти вечером в город, чтобы еще разок повидаться с сыном перед дорогой и передать ему материнский привет. В узелок была положена бутылочка с водкой, настоянною на травах, но тут мальчики принесли бутылку побольше и покрепче, ту, которую они нашли в камышах; она была гораздо вместительнее, а ведь водка эта так помогала при расстройстве желудка – она была настояна на зверобое. Так что на сей раз бутылка отведала не красного вина, а горьких капель, но и они тоже хороши – для желудка. И в узелок увязали не маленькую бутылку, а новую. И наша бутылка опять отправилась в путешествие, она попала к Петеру Йенсену, на борт именно того самого корабля, где находился молодой штурман, только он эту бутылку не видел, а если бы и увидел, то вряд ли признал бы и сказал себе: «Это та, которую мы распили в честь нашей помолвки и моего возвращения».

Правда, в ней было уже не вино, а нечто другое, однако ничем не хуже вина; Петер Йенсен частенько ее доставал, и товарищи его прозвали ее Аптекарем; он наливал им доброго лекарства, которое помогало от болей в животе, помогало до тех пор, пока в бутылке не осталось ни капли. Это было развеселое время, и бутылка пела, когда по ней водили пробкой, тогда-то ее и назвали большим жаворонком, «жаворонком Петера Йенсена».

Прошло много времени, она стояла в углу пустая, и вот однажды – было это на пути туда или же обратно, бутылка толком не знала, она ж не сходила на берег, – однажды поднялась буря; на корабль обрушились черные, тяжелые волны, они подхватывали его и швыряли из стороны в сторону; мачта сломалась, волной пробило обшивку, помпы не помогали, стояла кромешная ночь; корабль начал тонуть, но в самую последнюю минуту молодой штурман написал на листке бумаги: «Господи Иисусе! Мы терпим крушение!» Он написал имя своей невесты, и свое собственное, и название корабля, сунул записку в оказавшуюся под рукой пустую бутылку, крепко-накрепко заткнул ее пробкой и швырнул в бушевавшее море; он и не знал, что это та самая бутылка, из которой лилось вино в бокалы, поднятые за него с невестою со словами радости и надежды; теперь она качалась на волнах, унося привет и известие о смерти.

Корабль пошел ко дну, команда пошла ко дну, бутылка ж летела птицею, в нее ведь вложили сердце, сердечное послание. Солнце вставало и опускалось, оно напоминало бутылке красную, раскаленную печь, откуда она появилась на свет, и ее тянуло влететь обратно. Она узнала штиль, пережила новые бури, но не наскочила ни на какую скалу, не была проглочена акулою; больше года провела она в море, плывя то на север, то на юг – куда отнесет течением. Впрочем, она была сама себе хозяйка, но ведь это тоже может прискучить.

Исписанный листок, последнее прости жениха невесте, доставил бы только горе, попади он ей когда-нибудь в руки, но где они, эти руки, что сияли белизной, расстилая скатерть на свежей траве, в зеленом лесу, в день помолвки? Где она, дочь скорняка? И где вообще земля, и какая страна всего ближе? Этого бутылка не знала; она плыла и плыла по волнам, и под конец ей все это надоело, у нее было иное предназначение, но она продолжала плыть, пока ее не вынесло на сушу в чужой стране. Она не понимала ни слова из того, что говорилось вокруг, это была не та речь, какую она слышала прежде, а когда не понимаешь языка, то много теряешь.

Бутылку подняли и стали рассматривать; увидя внутри записку, вытащили ее, начали крутить и вертеть, но так и не разобрали; ясно было, что бутылка была брошена за борт и что об этом-то в записке и говорится, но вот что именно – оставалось загадкою… И записку снова положили в бутылку, а бутылку убрали в большой шкаф, который находился в большой комнате, в большом доме.