Глава 2.

Я вышла ночью на станции Пермь Вторая. Прошла в продуваемый вокзал, купила билет на электричку до своей деревни Розепино. Сквозняк метался между тускло-серых стен вокзала, становясь всё пронзительней к залу ожидания. До электрички оставалось ещё часа два. Я обняла рюкзак и устроилась на жёстком фанерном сидении подремать.  Но заснуть не удалось. Вокзальная девушка заспанным голосом беспрерывно объявляла о прибытии и убытии поездов и электричек, зевала в микрофон, и читала информацию для пассажиров. По вокзалу бродили пассажиры с озабоченными и хмурыми лицами, и даже не пытались устроиться поспать.  Надеялись выспаться в тепле вагонов, покачиваясь в такт и глядя на проносящиеся за окном деревья.

Чем ближе я была к дому, тем страшнее становилось мне.  Надо будет что-то делать, решать, как жить дальше, принимать соболезнования, устраивать  поминальные девять дней.  Под эти невесёлые раздумья я залезла в пустой вагон электрички. В тепле меня разморило, и я заснула. Мне снились все бабушки, которых я встретила в дороге.  Они стояли вокруг меня и заботились: кормили, промокали мне слёзы. Заунывно пела, раскачивая длинными косицами с яркими тряпочками кассирша, курила и выдувала мне в лицо дым из своей самодельной трубки. Я закашлялась и проснулась. Электричка стояла на станции Розепино.

Ругаясь про себя, я схватила рюкзак и выскочила на станцию. Электричка, словно только меня и дожидалась, коротко свистнула и умчалась в темноту.   На станции было темно, единственный фонарь, скрежеща, покачивался на проводе с разбитой лампочкой.  Деревянный домик служивший кассой и залом ожидания, уныло смотрел тёмными окнами. Все тропинки были занесены снегом. Родная деревня встречала меня угрюмо. Касса открывается только в восемь утра. Тётя Шура ещё не пришла на работу. Она шумная и большая женщина. Зимой первым делом берётся за лопату, отгребая от своей избушки снег. Летом выращивает в отслуживших шинах камазов ноготки и настурции, заботливо поливает и разговаривает с ними, обдирая завядшие цветы.  Зимой она первая торит тропинку из деревни к станции в громадных валенках, и за ней уже легко бегут к станции, и в деревню люди.  Тётю Шуру ждать ещё часа два, за это время я успею замёрзнуть, и тётя Шура найдёт только окоченевший труп.

Я решительно встала перед заметённой тропкой. Надо то всего перейти через картофельное поле, хлипкий мостик в две досочки над замёрзшим ручьём, и пару огородов, и я дома. Но никогда мне не было так трудно решиться пробежать эту пару километров.  Я смотрела себе под ноги и старалась не думать, что я увижу дома. Пустоту. И дома не топлено. Выстуженный, брошенный дом.  Я сжала зубы и пошла домой.

Подходя к дому, я надеялась, что всё это дурной сон, и в окне горит свет, и бабушка уже подтапливает, выстывшую за ночь печь, греет пятилитровый синий чайник, ругает вечно попадавшего под ноги кота.

Кот. Сбежал, наверно.

Я стояла у палисадника, держалась за столбик и вглядывалась в окна. На секунду мне показалось, что в доме мелькнул свет. Я сжала кулаки, не разрешая себе верить, что всё это случайная, страшная нелепость. В голове пронеслась картинка, как я возвращаю мятый конверт с деньгами нашим ребятам, и смеясь рассказываю, что это ошибка! Ошибка! Бабушка жива. Я её напугала, сонную, когда она ходила неизвестно почему с фонариком по сеням.  Да может пробки вышибло!

Я толкнула ворота в крытый двор, и у меня упало сердце. Бабушка никогда бы не легла спать, не заперев весь дом. Ворота с противным скрипом открылись. Случайность. Все могут забыть запереть ворота, я шептала про себя.

Но когда тяжёлая дверь в дом, открылась и из избы пахнуло спёртым, не жилым воздухом, я заплакала.

У окна, на обеденном столе слабенько горел огарок свечи, рядом сидел бабушкин кот и смотрел прямо на меня.

– Ужо не чаяли дождаться, – сказал басом кот, сверкая в полутьме глазами.

Я помотала головой, и переступая порог,  запнулась, пролетев пару метров,  упала  на середину комнаты.

– Впечатлительная, – сурово вынес приговор кот Капитон.

Иногда я пыталась представить, как бы разговаривал бабушкин кот, если бы был человеком. Вот именно так! Басом, коротко и по делу.  Потому что кот Капитон – решительный бандит. Башкастый, серый в полоску. С драными в боях  ушами, и сломанным хвостом. Он всё время бился за любовь и территорию. Иногда пропадал. Тогда бабушка ходила его искать по канавам и кустам. Находила всего в крови, поверженного, но не побеждённого. Отмывала, залечивала раны. Через неделю кот уходил, и через пару дней возвращался победителем.  Что становилось с противником, я предпочитала не думать.  Иногда приходили скандалить соседи, обещая убить паршивца поленом, за то, что извёл очередного соседского кота.

– Капа, – сказала я жалостливо коту, стоя на коленках, – коты не разговаривают.

Кот хмыкнул и спрыгнул со стола. Я осторожно встала, и не поворачиваясь спиной к коту вернулась к двери и включила свет, очень надеясь, что мне это всё привиделось и прислышалось.

– Коты не разговаривают, – ещё раз сказала я, на всякий случай.

Капитон сидел на полу и внимательно смотрел на меня. Потом душераздирающе мяргнул и подошёл к миске.

– Голодный котик! – успокоилась я и открыла холодильник.

В холодильнике было пусто. Совершенно пусто. Лишь в морозилке нашлась старая перемёрзшая сосиска, я с извинениями предложила её коту.  Кот насторожённо её понюхал и остался в задумчивости на предмет её съедобности.

Пока кот раздумывал, и даже вёл себя по–кошачьи, дёргал хвостом, делал недовольные морды, я осмотрела дом.

Дом был пустой. Было ощущение, словно из него переехали. Остался только стол и стул и старый холодильник. Не было ни этажерки, ни вазочек. Книги и камни валялись кучкой на полу. Ни фотографий на стене. Ничего. Пусто. В углу валялись старые бабушки калоши, с истёртой красной байковой подкладкой и веник.  Я смотрела на разорённый дом, и плакала. Кот подошёл, потёрся о мои ноги и сел рядом.

Я наклонилась погладить Капитона за ухом и увидела под стулом веретено. Бабушкино веретено! Когда-то она пряла, сидела за старинной,  прапрабабушкиной прялкой и наматывала тонкую шерстяную нитку. Сколько я ни пыталась научиться прясть, у меня не выходило: нитка рвалась, не накручивалась. Бесталанная я оказалась к прядению. Ну и ладно. Я схватилась за это веретено, как за последнюю надежду.

– Бабушкино! – тихо проговорила я.

Выточенное на токарном станке, вытертое до гладкости бабушкиными руками, спиралью сбегающие бороздки от туго намотанных нитей, год за годом ложившиеся под ловкими бабушкиными  пальцами. Я гладила веретено с закрытыми глазами, и видела перед собой бабушку за прялкой: молодую и счастливую.

– Печь пора топить, хозяйка! – вырвало из видения басовитое ворчание.

– Капитон! – ответила я, не открывая глаза. – прекрати сейчас же! Коты не разговаривают. Точка.

– Глазы-то расколупай! – сердито продолжил общение кот, находясь примерно в районе обеденного стола.

– Мррр! – Капитон потёрся об мои ноги одновременно с сердитым басом.

Я приоткрыла один глаз, осторожно посмотрела. За столом на единственном стуле сидел мужик. Бородатый, в тулупе и выжидательно смотрел на меня.

– Вы кто? – пискнула я и уронила веретено от испуга.

Мужик пропал. Капитон тёрся об мои ноги, показывая всем своим кошачьим видом, что он кот благонадёжный и молчаливый.

– Веретено подбери, – приказали мне с единственного стула.

Я нагнулась и взяла веретено, внимательно рассматривая пустой стул. Как только, я взяла веретено – на стуле появился мужик.  Дикая слабость подкосила меня, я села на пол, держась за веретено, как за спасательный круг.

– Ладно, – пробасил мужик, – пусть так, на полу, раз так тебе спокойнее. Давай поговорим.

Я мотнула головой соглашаясь. Поговорим, хорошо. Может после этого он испариться. Я останусь одна с Капитоном в пустом холодном доме.

– Ну, если тебе нравится в пустом холодном доме с Капитоном и с одной сосиской на двоих. Пожалуйста, – обиделся мужик.

– Подслушивать нехорошо, – тихо сказала я.

– Ты так громко боишься, что и напрягаться не надо, – хмыкнул мужик. – В общем, так, – он поднял седые кустистые брови, – я тутошний домовой Веня.  Служил ещё твоей прапрабабке Лукерье.

– Веня…  – обречённо сказала я.

– Можно Вениамин Семёныч, если тебя это больше устраивает.  Вставай давай с пола, нечо на грязном и холодном сидеть. У нас дел прорва.

Я послушно встала, но ноги были ватные.

– Значица так, – Веня загнул палец, – перво-наперво надо печь истопить – не дело это в холоде жить и избу студить. Потом, – он загнул второй палец, – надо всё прибрать. Много чужих здесь ходило, грязи много, слёз и зависти.

Он загнул третий палец и многозначительно посмотрел на меня.

– И? – испуганно спросила, ожидая чего–то страшного.

– И, – он удовлетворённо кивнул, мол, правильно мыслишь девочка, – самое главное: тебе надо всё рассказать, тебя надо научить и ты должна отомстить.

– Всего-то? – разозлилась я.

Страх прошёл, мне надоело стоять столбом посередине комнаты. Я зашла в соседнюю, нашла там стул, поставила стул напротив Вени и села. Веретено положила на стол. Веня не пропал.

– Быстро схватываешь! – обрадовался Веня. – Лизаветы Ляксевны порода, не то что дочь.  Испугалась и сбежала. Пропащая, – поставил точку в характеристике моей матери.

– Чего испугалась? – решила уточнить я.

– Нуу, всего… – неопределённо сказал Веня и также неопределённо обвёл избу рукой.

– Непонятно, ну ладно, разберёмся.

– Хорошо,  – согласился он. – Я-то думал, что и ты такая,  – он многозначительно посмотрел на меня, ну когда уехала в город учиться, а потом работать на край географии. Но ничего, ты наша, – и он гордо посмотрел на меня, словно то, что я «наша» оказалась лично его заслугой.

– Конечно, моя, – согласился он. – Ну, не вся, – тут же поправился,  но и моя есть.

– Нехорошо подслушивать, – веско напомнила я правила хорошего тона. – Я сейчас с хозяйством разберусь, а потом ты мне всё расскажешь.

Я встала, принесла дров и затопила печь. Через полчаса в доме запахло жилым. Натаскала воды из колодца, вымыла полы, поставила бабушкин синий чайник кипятить.  Разыскала посуду – две треснувшие чашки и тарелка с голубой каёмочкой . Оттёрла стол от липких пятен. Достала из рюкзака оставшиеся пироги и булки. И накрыла стол.  Капитону отварила сосиску и раскрошила мясной пирог.

– Ешь, Капа, потом в магазин схожу, куплю еды. Пока что есть.

Капитон протяжно мяргнул и с урчанием сожрал сосиску и пирог.  И с осоловелыми глазами уселся рядом.

– Я так и не поняла, Капитон, ты-то разговариваешь или нет? – решила я уточнить, на всякий случай.

Кот сонно посмотрел на меня и мяргнул.

– Он же кот! – укоризненно сказал Веня, с удовольствием наблюдавший за тем как, я прибираюсь и накрываю на стол.

– Ну, так ить кто ж вас знает, – хмыкнула я. – Ты вимый-невидимый, а кот болтающий.  Я бы уже не удивилась.

Я налила свежезаваренного чаю по чашкам. Пододвинула пироги к Вене и сказала:

 –Рассказывай, что тут случилось.

– Лизавета Ляксевна, не сама умерла. Помогли, – он шумно втянул воздух над чашкой с чаем, а потом над пирогами, – вкусные пироги старушки стряпают.  Старались стряпали, чтоб тебе на всю дорогу хватило.

– Ты откуда знаешь?

– Думаешь, ты сама по себе так добралась? Без проблем? И билеты нашлись на нужный поезд и в нужное время? Да всю дорогу тебя бабушки сопровождали, берегли и разговоры разговаривали! – рассердился Веня.

– Как это?

– Так это! – опять шумно втянул воздух Веня. – Всё это знакомицы Лизаветы Ляксевны.  Уж понятно было, что тебе не до еды будет, вот и старались, тебя кормили, встречали, провожали, берегли всю дорогу.

– Что ж вы такие умные и заботливые бабушку не уберегли! – закричала я.

– Она знала, чем занимается, – строго сказал Веня.

– Чем? – вскочила я, расплёскивая чай. – Людей всю жизнь лечила. Фельдшером в нашей деревне всю жизнь проработала! И на пенсии покоя не было! К новой докторице никто не шёл, все к бабушке! «Полечи Ляксевна!»  – протянула я, изображая деревенских старух. – Докторица сколь раз скандалить приходила!

 –Хватит орать, – строго сказал Веня. – Горе, я понимаю. И у меня, между прочим, тоже горе.  Вот и надо разобраться, кто напакостил.

– Ешь пироги-то, – примирительно сказала я, жалея о своём крике.

– Домовые только запахом питаются, – ответил Веня. – Благодарствую. Вкусно всё хозяйка. Сейчас пей чай, и слушай.

Пока я пила чай и слушала Веню, я успела возненавидеть всю деревню со всеми жителями. Бабушка, оказывается, непросто лечила всех деревенских, она и порчу снимала, и венец безбрачия, и присушки-привороты. Но не рассказывала всем. Пришёл человек с отравлением, а вылечился от сглаза и даже не узнал.  Кому-то сильно помешала бабушка.

Потом Веня осторожно рассказывал, как прошли похороны. Когда умерла бабушка, деревенские, узнав, что я не успеваю приехать,  скинулись на похороны.  Любили Лизавету Ляксевну в деревне.  С кладбища пришли к нам домой, соседка баба Нюра приготовила поминальный обед. Сначала все сидели чинно, вспоминали какая хорошая была бабушка, всех лечила, сколько человек спасла от разных напастей и от смерти. Сколько человек не дала залечить до смерти нашим, вечно сменяющимся докторицам, которым веры нет совсем.

 И тут понеслось. Люди словно обезумели, сорвались, стали пить, скандалить, драться. Потом всё что находили в избе стали распихивать по карманам, а дальше просто растаскивать к себе по домам. Последний ушёл бывший председатель колхоза завязав скатерть узлом со всей посудой и едой и плюнув на порог.

– Владимир Петрович? – недоверчиво спросила я. – Ты, Веня, точно ничего не путаешь?  Владимир Петрович? Который с себя последнюю рубашку снимет, что б соседям помочь?

 –Я ж тебе говорю, обезумели люди.  Почему – не знаю. Как было, так и говорю.

Кот запрыгнул на стол и внимательно посмотрел на меня, потом  коротко мяргнул, словно подтверждая слова Вени.

– Подтверждаешь его слова? – спросила я у кота.

 –Между прочим, обидно это слышать, – насупился Веня.

– Ну, сам посуди, я приезжаю домой, дома разгром, сидит мужик в тулупе и рассказывает страшное про моих соседей. И единственный кто может подтвердить его слова – кот Капитон.

 –Я не простой мужик, – ещё больше насупился Веня, сдвинул седые брови и запыхтел как паровоз. – Я домовой.  Чего тогда на грязном полу сидела, коли я просто мужик?

– Нууу… от неожиданности!

– От  такой неожиданности болезь межвежья случается, – не сдавался Веня. – Что, ты меня совсем–совсем не помнишь? Маленькая ты со мной часто играла.

Что–то мелькнуло у меня, действительно знакомое.

«Голубенькая маленькая чашечка и стакан в подстаканнике, мы сидим в огороде и пьём чай с моим другом. Только его никто кроме меня не видит. И чай он пьёт смешно – он пьёт запах».

 –Верно, верно! – обрадовался Веня. – Ты всегда к чаю бутерброды по городскому готовила: подорожник, сверху берёзовых листочков, потом лук и потом обязательно цветочком украсишь! Сидим с тобой чаи гоняем в огороде, а все соседские над тобой смеются!

 –Вот почему меня ненормальной звали… – вздохнула я. – И били.

– Я им всем отомстил. Кому подножку поставил, у кого тетрадку с домашним заданием спрятал, – гордо сказал Веня. – Только Лизавета Ляксевна мне потом запретила с тобой играться.

– Жаль.

– Жаль, – как эхо повторил Веня.