Глава 8 Постели то… что из снега

Фабрика, где я работала, была карачевского купца первой гильдии⁴⁰ Собакина Ивана Ивановича, а управляюшшым у него служил Скорбилин Тихон Николаевич. И под его началом были такие дли-инные сараи, где пеньку бородили и хранили. А еще масленка рядом была, где масло конопляное отжимали, и мы всё-ё бегали к ней с булочками. Купишь, прибяжишь, а тебе ее там и помаслють. Жена Тихона Николаевича, нашего управляюшшего, меня очень любила, и все так-то призовёть к себе, да и дасть какое-нибудь поручение легкое. А однажды послала меня за ножницами к этому самому купцу Собакину. Пришла я. Зашла к ним в дом… никого нетути, а кругом чистота, пол блястить, как зеркало! Крадусь я так-то по этому полу… к постелям, похватаюсь за одну, за другую, а они бе-елые стоять, что из снега! Думаю себе: да как же и спать-то на таких?.. должно, что на снег лечь, то на эту постель. А Людмила Васильевна, жена Собакина, где-то сидела да наблюдала за мной, и когда стала я выходить, вижу: у двери медведь на задних лапах стоить! Обмерла я прямо! И тут она как расхохочется! Уж так смеялася, так смеялася, что даже сам Иван Иванович на этот смех ее вышел. Рассказала ему, и опять они смеяться, а я подхватилася, да ла-та-та! Уходить скореича.

Сам-то Иван Иванович Собакин семью нашу хорошо знал и всё-ё отцу лавку на Ряснике открыть советовал, а когда тот помер, то, бывало, как встретить мамку, так обязательно и спросить:

– Чего, Дуняш, в лавку-то к нам не приходишь?

– Да совестно мне, Иван Иванович, у меня ж и так долгов-то…

– Ничего, приходи.

И вот пошла мамка к нему под праздник, а он и надавал ей и муки белой куль, и дрожжей, масла, гостинцев разных для нас. Мамка было раскрыла рот… что, мол, денег то не хватить, а он:

– Ну ладно, Дуняш, ладно…

А сам шу-умить с приказчиком нарочно, чтоб отец не заметил, тот-то стро-огий был и долги в книгу обязательно записывал.

– Спасибо тебе, Дуняш, спасибо.

Да бярёть долговую книгу, раз… и зачеркнул в ней долг.

Добрый был человек Иван Иванович, хороший, да и жена его, Людмила Васильевна… Она хоть и помешшицей была, но такой простой казалася! Даже праличом ругалася. Своих детей у неё не было, можить потому и любила меня и даже хотела к себе в дом прислугой взять, но мамка воспротивилася:

– Не, не отдам. У вас приказчиков молодых много, еще с пути собьють мою Маню.

– Да нет, мы строго будем.

– Ну-у, строго… Где ж за ними уследить!

Что на его фабрике делали? А вот что. Тогда ж на крупных из пеньки веревки пряли, канаты делали, а на нашей только отходы пеньковые обрабатывали. И называлися они лапами. Бывало, ходить по кругу лошадь и барабан с зубцами врашшаить, а ты стоишь, и эти лапы через зубцы пропускаешь, пропускаешь, костра и мельчится. Дома-то, на мялке, костру так не разобьешь, не-ет, а вот на этом барабане… После него лапу эту трясешь, трясёшь и складываешь. Потом их прессовали в бунты, перепутывали веревками, грузили и куда-то увозили.

Раз трясу я эти лапы, а тут и приходить Коля, сын Тихона Николаевича, нашего управляюшшего. Стал в сторонке и всё смотрить, смотрить на меня, а когда я чуть ослобонилася, подошел, взял за руки и говорить:

– Такие рученьки маленькие, а делают грязную работу.

Посмотрела я на него так-то… А его-то руки белые, мягкие, да и сам чистый, выхоленный. А во чужой!.. Вот и начал этот Коля приходить, как что, и вотон! Мамка, бывало, забяжить ко мне, приподнимить папуши, а там – груши, яблоки. А другой раз и котлетку принесёть или пирожок какой. Вот и прознали про это наши ребяты фабричные и как начали его дразнить: «В цыганчишшу влюбился!» Прямо прохода этому малому не давали, а он еще и скажить мне так-то:

– Маня, ну какая ж ты цыганка? Ты же такая красивая!

А отец-то этого Коли простоватый был, добрый. Бывало… и не раз, дасть ему Иван Иванович Собакин деньги для рабочих, а он, видать, на нужды какие и растратить. Подойдёть срок нам платить, а у него и нечем, вот потом и гоняемся за ним. Прибягим в контору:

– Где Тихон Николаевич?

– В церковь пошел.

Пустимся и туда:

– Тихон Николаевич, деньги-то наши…

– Тьфу, сотаны! – Перекрестится: – И в божьем храме, окаянные, нашли, Ну нет у меня денег, нет!

Но все ж выташшым сколько-то, хоть понемногу, но дасть… Да что с ним стало, когда буржуев разгромили. То, что и с другими. Он же никуда не уехал и в такой бедности жил! Правда, не в Карачеве, а там-то, на Белой горе. Дочка с ним осталася, Марусей звали, и с Колей этим уж очень похожи были. Когда их разорили, вышла она замуж, но вскорости померла… А как-то на базаре по обличью узнала я её дочку… это уже после войны последней было. Узнала, подошла к ней да говорю:

– Скажите мне, пожалуйста, ваша мать не Скорбилина Маруся?

– Да, – отвечаить.

– Как вы, – говорю, – похожи-то…

– Да что вы, тетя! Похожи… – Ну, она лицом-то похожа, но такая зануженая⁴¹! И росточку-то… – Мама моя красавицей была.

– Да-а, милая… – говорю, – ты же, наверное, знаешь, как мама твоя жила. Одна девочка в семье, выхоленная, вся в кружевах. Её только на руках и носили… Ну да ладно, ты мне про братьев-то расскажи, их же трое было.

Она и начала:

– Виктор помер еще в двадцатом от голода и дизентерии, Вова теперь инженером в Крыму работаить, а вот Коля… – И замялася. Ну, я и поняла, что он или за границу ушел, или его расстреляли. – А вот мама рано умерла.

Ну, ясное дело. Попасть в такую жизнь из той-то, в которой жила… Тихон Николаевич хоть и из образованных был, а обеспечить её, как раньше, уже не смог.

Ишшо про фабрику тебе? Да вроде всё уже рассказала… А проработала я там зиму, а весной… Бывало, бягим на работу с девчатами босичком легко, быстро! А выходили рано, часам к семи, и работали столько, сколько кому нужно. Натрясешь кон-другой, а потом и отдыхаешь. Поесть с собой брали, а иногда еще и булочку какую купишь или калач за копейку. А калачи эти хоть и не из белой муки были, но до чего ж вкусны! Наешься, завалишься в свой кон на папуши и поспишь, потом – опять работать и когда с работы домой бяжишь, еще и теплых булочек купишь… А раз так-то прихожу домой, а у нас – дедушка с бабушкой сидять и дядя незнакомый… Молодой, красивый. Да и мамка встречаить наряженая, причесаная. Встречаить и говорить:

– Ты, Маня, пойди умойся, надень платьице почишше.

А я и спрашиваю:

– А кто этот дядя?

– Он, – говорить, – отцом вашим будить.

Захожу в чулан, а там уже сидить Динка с братцем и оба рявуть. Но входить и мамка к нам. Входить и говорить:

– Ну, как дети, будете звать отцом этого дядю?

А мы как дали реву в три голоса:

– Нет! Не бу-удем! Наш папка помер!

И вот так-то поглядела я на мамку, а она стоить… как чужа-ая всеодно. Ну совсем не наша! И думаю: куда ж наша-то девалася?.. тёпленькая, ласковая… а эта прямо королевна какая-то! Но тут вошла бабушка и запричитала:

– Что ж вы делаете, антихристы! Как же матери вашей прожить с этих пор одной? – А мы еще громче! Тогда она уговаривать стала: – Ну подумайте головой! Земли у вас много, хозяин на ней нужен. Да и вас к делу приучать надо, а то будете по фабрикам мыкаться. Крестьянское ли это дело по подёнкам бегать? – Нет, мы и слушать не хотим. Какому-то дядьке отдать нашу мамку? – Ну, что с ними делать? – бабушка-то… и к мамке: – Не обрашшай на них внимания, дочка, поревуть-поревуть, да обойдуца.

Вошел и дедушка:

– Успокойтеся, дети, ничего мы еще не решили.

Притихли мы чуток, а мамка с дедушкой вышли из чулана, о чем-то поговорили, потом она вернулася и говорить:

– Ладно, дети… Ни за кого я не пойду.

Да обняла нас с Динкой, посадила братца на руки, вытерла нам слезы, носы, прижалися мы к ней… И опять стала она такая тепленькая, своя! И было это в субботу, а в воскресенье дедушка с бабушкой уезжали домой, и бабушка всё ворчала:

– Окаянные! Отбили счастье от матери!

А дедушка рассуждал:

– По-глупому мы сделали. Надо было взять его в работники, поработал бы лето, дети привыкли б к нему, а уж потом и повенчалися.

– Нет, папаш, – мамка-то: – Видно судьба моя такая весь свой век вдовой коротать.

– Ну, что ж, Дуняша… – Дедушка подошел к повозке, подоткнул солому с краев: – Не ты первая, не ты последняя. – И когда уже сел на неё, прибавил: – Видать Бог отпускаить всем людям горе по их достоинству и тому большее, кто можить его вынести.

Сел на повозку и стал выезжать со двора. Динку с Колей взял прокатить до поворота, а я осталася с мамкой. Посмотрела она вослед дедушке и заплакала. Уж очень его любила!

Глава 9 Рождество твоё, Христе Боже наш…

Всё лето пробегала я на фабрике и началися холода. Нужно одёжу теплую покупать, обувку, а за что? Вот и оставила меня мамка дома. Ох, и отоспалася я, отлежалася на печке! А к самым морозам и праздники подошли, Рождество Христово⁴². И ждем же мы, бывало, этот праздник! Если нет у кого обувки, так родители хоть лапти сплятуть, ведь обязательно надо было бежать христославить! И уже с вечера перед праздником двери никто не запирал. Ребята в город бегали, а мы, девчонки, только по деревне христославили, и выходили из дому после двенадцати ночи. Как вбяжишь кому в хату, так и затараторишь сразу:

– Рождество твое, Христе Боже наш… воссиямиро свет разума… тебе, солнце, кланяемся… неба звезда служащая… Господи, слава тебе! – Оттараторим и: – Тетенька, дяденька с праздником вас! С Христом, Рождеством!

Вот и дадуть кто по копейке, кто по две, а богатые и по три давали. Сунеш в вязенку эти денежки и бяжишь, бяжишь дальше. Целая улица детей! Потом праздновали на эти деньги, и кто больше нахристославил, тот заливных конфет покупал… А такими они были. Делали их с кулак, обсыпали маком, орехами и каждая цельную копейку стоила. Но вкусна-а была!

Какие ишшо праздники были… Да праздников много праздновали. Рождество светлое пройдёть, Святки начнутся, святые вечера. Этими вечерами бабы уже не пряли, не шили, а девчата только гадали да гуляли. Потом Крещенье подходило. И какой же этот праздник торжественный был! Отслужуть, бывало, молебен в церкви, а потом и движется ход к речке. Хоругвь несуть, певчие поють, ну а мы, девчонки, идем следом и смотрим. Ох, и холодина ж всегда была на Крещенье! Самое лютое время зимы, синим аж все кругом станить… А батюшка голой рукой крест высоко-о несёть, и мы всё дивилися: как же это можно на таком холоде голой рукой крест столько держать?.. Дойдёть этот ход до речки, отслужить батюшка молебен возле проруби, а потом и окунёть в нее крест. И уже после этого считалося, что вода теперь в реке освещенная, иорданская, и все начинали ее черпать. Бросимся и мы за ней, зачерпнем и тут же домой ла-та-та. Мы ж настынем на морозе-то, когда с ходом идем, вот теперь и побягим сразу… Да этой водой крешшенской потом всё опрыскивали… скотину, какая заболеить, корову, когда телиться начнёть. Если захвораить кто, этой водички выпить дадуть, умоють ею, побрызгають. Был и у нас такой веничек из обмолоченной ржи и дед возьмёть его, окунёть в эту воду, побрызгаить… Вроде, и лучше станить. Что ж, докторов, чтолича, звали? Всё на Божью помощь только и надеялися… А что в Карачеве… В Карачеве на Крещенье всегда войска собиралися, парад устраивали и говорили, что сходилися там солдаты в фуражечках и сапожках… Нет, увидать мне их не довелося, куда нам! Одёжа-то пло-охая была. Только всё дивилися мы, когда подруги рассказывали: и как можно терпеть в фуражечках да сапожках такой мороз?.. Ну да, и гадали под Крещенье. И сколько ж гаданий разных было! Но самое первое считалося вот какое: в двенадцать часов ночи берем кувшин, привязываем к нему веревку и идем к колодцу. Черпаем воду из него и всё приговариваем: «Берем воду на ворожку, замочи, чёрт, ножку, берем воду на ворожку…» А потом отливаем ложкой каждый под своей дверью и опять: «Чуй, чуй, собачка, где, в каком краю мне замужем быть?» А в нашем карагоде гуляла Шурка, сестра моя троюродная, и такая боевая была! Раз так-то зачерпнула воду, начала ташшыть её из колодца да кричить:

– Девчат, помогите скорей! Никак кувшин не выташшу, видать чертей нацеплялося!

Мы как завизжали!.. Да бяжать. И кувшин этот бросили, и веревку.

Как ишшо гадали… Да вот так: пойдем, сымем курицу с нашести, принесем в хату, положим перед ней ржи, пеньки, шшепок каких, а потом сидим и смотрим: если она начнёть рыться в пеньке, значить, муж прядильшык будить, в зерне – хлебороб, ну а если сидить эта курица и ни на что внимания не обрашшаить, значить – пьяница попадётся или больным окажется… А еще на колы гадали, у нас же горка колами была огорожена, и вот подбяжишь к ним да как со всего размаху обхватишь эти колы!.. А потом и шшытаешь: молодец, вдовец, молодец, вдовец… Кто последний, за того и замуж выйдешь. Еще и обувку с ног бросали. Сымешь да через забор и бросишь, а потом подскакиваешь к ней и смотришь: в какую сторону носом смотрить, в ту замуж и пойдешь… А раз так-то побросали мы, вышли смотреть, а смотреть и не на что. Ребяты посхватали нашу обувку и унесли. Ну, потом манежили⁴³ нас, манежили да говорять:

– Этот – туда-то смотрел, этот – туда-то…

Но самое-самое гадание было такое: ставишь перед собою и позади по зеркалу, зажигаешь две свечки по бокам и смотришь… Шура Кулабова раз так-то сидела-сидела да как хлопнить по столу:

– Видела! Луг, луг зеленый и Митроха по нём идёть. – А Митроха этот был такой здо-оровенный и бураломный⁴⁴ малый! – Неужто, за Митроху выйду?

А ну и не за Митроху вышла… И моя мать рассказывала, что так-то раз гадала по зеркалу и видела своего мужа… Да нет, глаза там, лицо отчетливо не видела, а вот смутно видела: выходить будто из какого-то лесу в красной рубахе и боком, боком из кустов-то лезить… Не, мне ничаво не мирешшылось, сколько ни смотрела. Правда, раз так-то и рошша заблистала… А то, бывало, смотрю-смотрю, пока голова не закружится, и ни-ичего не увижу.

Много праздников было. После Крещенских Сретенье подходило, потом – Масляная. Блины жарили, рыбу, игры на улицах разные затевали, ребяты по хатам ходили, молодых водой обливали. Придуть, вот и готовь им угошшение, а если муж скупой попадется и заартачится, то выволокуть его молодуху на улицу и водой обольють. Вот тогда сраму то!.. А возле церкви «Всех святых» столько народу сходилося и такие кулачные бои устраивали! Потом Загвины начнутся, тогда уже семь недель скоромного не ели, а незадолго перед Пасхой, в Чистый Четверг, к вечерне ходили, стоянием это называлося. И со свечками обязательно, для них еще фонарики такие делали, чтобы огонек домой донести. И если сберегуть, то им на верии⁴⁵ и прокоптють крестик… от сатаны что б… или враг какой не пролез бы. Ну, а под Пасху, до того, как вынясуть плашшаницу⁴⁶, в церкви можно было и часы почитать. На аналою обязательно Евангелие лежало, и кто грамотный, тот и подойдёть, почитаить полчаса, час. Громко, вслух… у кого голос хороший. На Пасху мно-ого народу сходилося к церквам со всех деревень, но не было такого, чтоб подралися. Ну а мы, девчонки, пообегаем все церкви, а потом обязательно в город побегим, в Казанскую, она же я-ярко освешшалася! Как раз напротив нее Кочергин жил, купец первой гильдии, он-то и подвел к ней электричество. Ох, и красива ж была! Как придешь в эту церковь, так вся полыхаить! А иконы какие были, а певчие! Помню, так и дожидаешься, когда «Аще во гроб» запоють, ведь тогда над царскими воротами выходили три мальчика и как запоють! Аж душа замирала!.. После Казанской церкви опять к Тихонам своим направлялися. Прибягим, да и забьемся где-нибудь в уголок. Мы же наморимся за ночь-то и так спать захочется! А в ней тепло, певчие поють, да и освещена была еле-еле, вот и поспишь в уголке. Потом освятим пасхи и пойдем на кладбишше разговляцца. Придешь, покрышишь яичка на могилочку, от пасхи кусочек отломишь и тоже покрышишь. Там же много птиц было, вот они и помянуть… И Вознесенье хороший праздник был. Взрослые друг к другу в гости ходили, песни пели, а мы, девчонки, кукушку хоронить отправлялися. Соберем денег, конфет купим, пряников и пойдем ватагой за этой кукушкой на Петлин луг… И какой же он прекрасный был! На нем же столько цветов разных цвело, счету нет!.. Ищем-ищем в траве кукушку, найдем, наконец, выроем это растеньице… Да корень у него был… ну, как человечек какой! Человечек и все тут. Нарядим эту кукушку в платье, в фату и станем хоронить. Похороним, придем домой, а ребятишки отроють, прибягуть следом, расскажуть… а бабки ишшо и зашумять на них: какой грех то, мол, сотворили! А нам опять надо её зарывать… Потом Троица подойдеть, наш девичий праздник. И к нему обязательно всем девкам белые платья шили с разными бантами, а хаты убирали березовыми ветками. Они ж как раз к тому времени распускалися и такой запах от них в хате стоял!.. Светлый, радостный праздник был. А за Троицей – Тихоны подходили, потом – Петров день, Ильин день, Большой Спас… это когда яблоки можно убирать. Так что сколько ж праздников праздновали!.. А что после революции? После расправилися со всеми праздниками, как и с буржуями. Помню, тогда я уже снова на фабрике работала. И было голодно, холодно, а как раз Пасха ранняя подошла. Но приоделися мы, в церковь сходили, пришли домой, глядим… Бяжить с другого края деревни Наташки Моськиной сестренка:

– К нам солдаты пришли! Наташку забирають!

Гляжу, и к нам идуть с винтовками за плечами: