Я не одинока. У меня есть вы, – улыбнулась она вяло.
– Я-то есть, это бесспорно. Но ты даже рядом со мной одинока, Олька! А все потому, что молчишь. Надо говорить, девочка, надо говорить. Давай. – Алла Ивановна подняла свою чашку и чокнулась пузатым боком с Олиной. – Давай, девочка, выплесни свою печаль.
– Это не просто, – вздохнула Оля. Покусала губы и добавила тихо: – И это стыдно.
Не знаю, о чем можно жалеть, о чем нет. Просто живу. Просто мчусь вперед. Все свои сорок лет мчусь. Творю что хочу! Иногда живу неправедно. Не нужна я тебе такая, Макаров. Не нужна, – закончила она по слогам.
прошлое, потерянно ежилось, натыкаясь на рассеянные равнодушные взгляды, оторванные от мониторов. Оно недоумевало и смущалось мелкой подлости, ставшей нынче в порядке вещей. Не понимало измен просто ради секса, когда в семье царили любовь и благополучие.
Живущее при его родителях прошлое, степенное, неторопливое, с традиционными праздничными пирогами, долгим чаепитием, романсами под гитару, негромкими разговорами о политиках и диссидентах, безвозвратно уходило, растворялось в агрессивном настоящем, снующем с айфонами и айпадами. Оно, это прекрасное чинное
Это было худо. Это был знак, она точно знала. Так было у ее бабки за неделю до смерти. Так точно было потом с ее матерью.
– Помру я скоро, Клавка, – предупредила тогда она свою подросшую дочь, расчесывая ей волосы на ночь. – Помру, а ты не реви, поняла? Час мой пришел. Чую я. Кости все морозом крутит…