Младенец в колыбели

 
Как счастлив младенец, пока ему колыбель широка;
Для маленького паука малейшая щель широка.
 
 
Потом, доживая свой век, задумается человек:
Могила – весь мир, а кому такая постель широка?
 

Из Шиллера

 
Если дорог столь тебе я, знанья мне свои открой,
Поделись своей культурой, как сокровищем, со мной.
 
 
Ты же предлагаешь: «Хочешь, душу всю тебе отдам!»
Для чего твоя душа мне, что мне делать с той душой?
 

Бесталанному поэту

 
Впустую мельница кружится, зерно не мелют жернова, –
Напрасно пыжишься, бедняга, твоя поэзия мертва!
 
 
На свете много есть ремёсел, трудись иначе как-нибудь!
Своими грязными лаптями зачем ты топчешь чистый путь?
 
 
Пора уже тебе признаться в убогой немощи своей.
Ворона жалкая, о, разве ты можешь петь как соловей?
 
 
Не надевай поэта маску, видна отлично масть твоя.
Не хочешь без хвоста остаться – не суйся в клетку соловья!
 

Пара лошадей

 
Лошадей в упряжке пара, на Казань лежит мой путь,
И готов рукою крепкой кучер вожжи натянуть.
 
 
Свет вечерний тих и ласков, под луною всё блестит,
Ветерок прохладный веет и ветвями шевелит.
 
 
Тишина кругом, и только мысли что-то шепчут мне,
Дрёма мне глаза смыкает, сны витают в тишине.
 
 
Вдруг, открыв глаза, я вижу незнакомые поля –
И разлуку с отчим краем всей душой почуял я.
 
 
Край родной, не будь в обиде, край любимый, о, прости,
Место, где я жил надеждой людям пользу принести!
 
 
О, прощай, родимый город, город детства моего!
Милый дом во мгле растаял, словно не было его.
 
 
Скучно мне, тоскует сердце, горько думать о своём.
Нет друзей моих со мною, я и дума – мы вдвоём.
 
 
Как на грех, ещё и кучер призадумался, притих,
Ни красавиц он не славит, ни колечек золотых…
 
 
Мне недостаёт чего-то иль я что-то потерял?
Всем богат я, нет лишь близких, сиротой я нынче стал.
 
 
Здесь чужие все: кто эти Мингали и Бикмулла,
Биктимир? Кому известны их поступки и дела?
 
 
Я с родными разлучился, жить несносно стало мне,
И по милым я скучаю, как по солнцу, по луне.
 
 
И от этих дум тяжёлых головою я поник,
И невольно слёзы льются – горя горького родник.
 
 
Вдруг ушей моих коснулся голос звонкий, молодой:
– Эй, шакирд, вставай скорее! Вот Казань перед тобой!
 
 
Вздрогнул я, услышав это, и на сердце веселей.
– Ну, айда быстрее, кучер! Погоняй своих коней!
 
 
Слышу я: призыв к намазу будит утреннюю рань,
О Казань, ты грусть и бодрость! Светозарная Казань!
 
 
Здесь деянья дедов наших, здесь священные места,
Здесь счастливца ожидают милой гурии^[8] уста.
 
 
Здесь науки, здесь искусства, просвещения очаг,
Здесь живёт моя подруга, райский свет в её очах.
 

В чём сладость?

 
Наслажденье? В чём, скажите, заключается оно?
Нам хорошего на свете много видеть суждено.
 
 
В чём же сладость? В том, чтоб крепко стан девический обнять?
Иль красавца иноходца что есть духу погонять?
 
 
Или в том, чтоб из бутылки пить огонь воды живой,
Чтоб шумел забвенья ветер над хмельною головой?
 
 
Или в том, чтобы удача стала спутницей в делах?
Или в том, чтоб стать известным, как почтенный старый шах?
 
 
Иль ишаном шмыгать в гости, угощаться здесь и там,
Чтобы после отрыгалось мясом с перцем пополам?
 
 
Или в том, чтоб гармонистом песни разные играть,
Повздыхать в раздумье грустном, а потом начать опять?
 
 
Или, будучи торговцем, получать доход вдвойне
И хорошею наживой ночью хвастаться жене?
 
 
Или в том, чтоб золотую на войне медаль добыть,
Чью-то кровь пролить рекою, чью-то голову срубить?
 
 
Или в том, чтоб с пирогами чай спокойно попивать?
Под себя поджавши ноги, брюхо мирно набивать?
 
 
Верьте! Истинной услады не найти ни в чём таком.
Испытавший эти вещи с высшим счастьем не знаком.
 
 
Лишь служение народу признаю за счастье я.
В этом лучшая отрада, сладость жизни для меня.
 

Приятелю, который просит дать ответ – стоит ли жить на свете?

 
Пожалуй, стоит жить – коль непрестанно лгать,
Коль к правдолюбцам впредь решить не примыкать,
Бежать от сатаны – от совести своей,
Хитря, себя в обман другим ввести не дать.
 
 
Коль думать о себе, а брата – позабыть,
Коль бедных унижать и всюду их чернить,
Коль век свой посвятить занятью одному –
Свой собственный живот лелеять и растить.
 
 
Коль тем, что пишешь ты, богатых ублажать,
Коль масло или мёд пред ними источать,
Коль правду, не стыдясь, скрывать в который раз, –
Быть может, животу вредит она? Как знать!
 
 
Коль быть безбожником, но веру прославлять,
Твердить: велит она убогих презирать,
Считать, что ныне ты на истинном пути,
Достоинств всяческих тебе – не занимать.
 
 
Жить тяжело, коль капитал – не божество,
Коль на коленях не молиться на него.
Блаженствуй, если зришь кривое в прямизне,
Коль деспотизма ты приемлешь торжество!
 
 
Не забывай, мой друг, что правда – ни к чему,
А посему ты лги – не попадай в тюрьму,
Кто голоден, кто нищ – забудь, кути, гуляй,
И старца-мира прах ты преврати в сурьму!
 
 
Что совесть? Звук пустой. А справедливость? Бред.
В том, чтобы смелым быть, нужды особой нет –
Не должно, чётки взяв, опять читать Коран
В том доме, где разврат оставил явный след.
 
 
Живи! И веру ты, и совесть продавай –
Так поступая, жизнь невольно облегчай;
Для подлецов, лжецов мир этот – рай земной,
Усладой сделай жизнь, в блаженстве пребывай.
 
 
На то, что я сказал, ты, ясно, не пойдёшь –
Не станешь говорить заведомую ложь.
Чтоб душу уберечь, по-заячьи дрожа,
С прямой дороги ты вовеки не свернёшь.
 
 
Умри же! Прахом стань, свою в нём чуя суть –
И к ней ты возвратись, клинок вонзая в грудь!
О шар земной! В тебе правдивому лежать
Верней, чем по тебе пройти юдольный путь.
 
 
Да, правда не извне, а в глубине твоей –
И сердце тянет вниз всё чаще, всё сильней;
Чтоб с правдой вместе быть до Страшного суда,
Нам в землю всем пора сокрыться поскорей!
 
 
Прощай же, друг! И мне за петлей – только тьма.
В придачу – воронья над телом кутерьма:
Не буду больше жить – я миром этим сыт!
Коль жил я до сих пор – знать, не было ума.
 

Утешение

 
Стремительная жизнь течёт
И за собою нас влечёт;
Так все мы движемся вперёд,
Минует горе в свой черёд.
 
 
В народе пробужденью быть,
Свободе, возрожденью быть;
Дурные минут времена,
В умах освобожденью быть!
 
 
Недолго заблужденью быть,
Недолго наважденью быть.
Науке восторжествовать,
Разумному сужденью быть!
 
 
Надейся же среди невзгод,
И счастлив будет наш народ;
Плодотворящий дождь пройдёт;
В трудах вознагражденью быть!
 
 
А кто вчерашним днём живёт,
Тот мёртвым сном навек заснёт.
 

Одному противнику прогресса

 
Ты против волн не плавай – утонешь: Нил глубок.
Не плюй ты против ветра – вернётся твой плевок.
 
 
Отчаянным героем тебя не назовут,
Не тявкай, ради бога, ты на слона, щенок!
 
 
Когда на Гавриила направил лук Немврод,
Стрела назад упала, хоть метким был стрелок.
 
 
Евангелие тщились евреи отрицать,
И вечные мученья за это дал им Бог.
 
 
Страшись: для тех, кто портит и развращает нас,
Местечко в преисподней Всевышний приберёг.
 
 
Быть может, и обидны сравнения мои,
Но ты примеры эти оспорить бы не мог.
 
 
Сказать тебе «возвысься!» – пустая трата слов,
Поскольку недоступен свинье высокий слог.
 
 
Но, увлечён моею припевкой под гармонь,
Теперь кадриль иную не спляшешь ли, дружок?
 

Шурале

I

 
Есть аул вблизи Казани, по названию Кырлай.
Даже куры в том Кырлае петь умеют… Дивный край!
 
 
Хоть я родом не оттуда, но любовь к нему хранил,
На земле его работал – сеял, жал и боронил.
 
 
Он слывёт большим аулом? Нет, напротив, невелик,
А река, народа гордость, – просто маленький родник.
 
 
Эта сторона лесная вечно в памяти жива.
Бархатистым одеялом расстилается трава.
 
 
Там ни холода, ни зноя никогда не знал народ:
В свой черёд подует ветер, в свой черёд и дождь пойдёт.
 
 
От малины, земляники всё в лесу пестрым-пестро,
Набираешь в миг единый ягод полное ведро.
 
 
Часто на траве лежал я и глядел на небеса.
Грозной ратью мне казались беспредельные леса.
 
 
Точно воины, стояли сосны, липы и дубы,
Под сосной – щавель и мята, под берёзою – грибы.
 
 
Сколько синих, жёлтых, красных там цветов переплелось,
И от них благоуханье в сладком воздухе лилось!
 
 
Улетали, прилетали и садились мотыльки,
Будто с ними в спор вступали и мирились лепестки.
 
 
Птичий щебет, звонкий лепет раздавались в тишине
И пронзительным весельем наполняли душу мне.
 
 
Здесь и музыка, и танцы, и певцы, и циркачи,
Здесь бульвары и театры, и борцы, и скрипачи!
 
 
Этот лес благоуханный шире моря, выше туч,
Словно войско Чингисхана, многошумен и могуч.
 
 
И вставала предо мною слава дедовских имён,
И жестокость, и насилье, и усобица племён.
 

II

 
Летний лес изобразил я, не воспел ещё мой стих
Нашу осень, нашу зиму и красавиц молодых,
 
 
И веселье наших празднеств, и весенний Сабантуй…
О мой стих, воспоминаньем ты мне душу не волнуй!
 
 
Но постой, я замечтался… Вот бумага на столе…
Я ведь рассказать собрался о проделках Шурале.
 
 
Я сейчас начну, читатель, на меня ты не пеняй:
Всякий разум я теряю, только вспомню я Кырлай.
 

III

 
Разумеется, что в этом удивительном лесу
Встретишь волка и медведя, и коварную лису.
 
 
Здесь охотникам нередко видеть белок привелось,
То промчится серый заяц, то мелькнёт рогатый лось.
 
 
Много здесь тропинок тайных и сокровищ, говорят.
Много здесь зверей ужасных и чудовищ, говорят.
 
 
Много сказок и поверий ходит по родной земле
И о джиннах, и о пери^[9], и о страшных шурале.
 
 
Правда ль это? Бесконечен, словно небо, древний лес,
И не меньше, чем на небе, может быть в лесу чудес.
 

IV

 
Об одном из них начну я повесть краткую свою,
И – таков уж мой обычай – я стихами запою.
 
 
Как-то в ночь, когда, сияя, в облаках луна скользит,
Из аула за дровами в лес отправился джигит.
 
 
На арбе доехал быстро, сразу взялся за топор,
Тук да тук, деревья рубит, а кругом – дремучий бор.
 
 
Как бывает часто летом, ночь была свежа, влажна.
Оттого что птицы спали, нарастала тишина.
 
 
Дровосек работой занят, знай стучит себе, стучит,
На мгновение забылся очарованный джигит.
 
 
Чу! Какой-то крик ужасный раздаётся вдалеке,
И топор остановился в замахнувшейся руке.
 
 
И застыл от изумленья наш проворный дровосек.
Смотрит – и глазам не верит. Кто же это? Человек?
 
 
Джинн, разбойник или призрак – этот скрюченный урод?
До чего он безобразен, поневоле страх берёт!
 
 
Нос изогнут наподобье рыболовного крючка,
Руки, ноги – точно сучья, устрашат и смельчака.
 
 
Злобно вспыхивают очи, в чёрных впадинах горят.
Даже днём, не то что ночью, испугает этот взгляд.
 
 
Он похож на человека, очень тонкий и нагой,
Узкий лоб украшен рогом в палец наш величиной.
 
 
У него же в пол-аршина пальцы на руках кривых –
Десять пальцев безобразных, острых, длинных и прямых.