4. Лазарет

Открыв глаза, Алик увидел прямо перед собой белую стену. Чувство пространства возвращалось к нему медленно. Лишь через минуту он понял, что стена – это вовсе не стена, а потолок. А сам он не стоит и не сидит, а лежит на мягкой, пружинистой кровати. И еще он понял, что горячий, сухой обруч, больно стягивающий ему голову, это всего-навсего медицинский бинт.

– Ну что, очнулся? – услышал он у себя над ухом знакомый голос.

Алик слегка повернул голову, и его тут же замутило. Алик опустил веки. Даже двигать глазами было больно и противно. Едва справившись с тошнотой, Алик снова открыл глаза и посмотрел на человека, который с ним говорил. Это был Геня Боровский. Все его лицо было в синяках и кровоподтеках. К щеке был приклеен багровый и грязный пластырь.

– Что?.. – прошелестел Алик, разлепив опухшие губы. – Что произошло?

– Мы с тобой в лазарете, старик, – спокойно и весело ответил Геня. – Драку помнишь?

– Помню.

– Ну вот. Нас с тобой слегка помяли, поэтому мы здесь.

Риневич сглотнул слюну и сказал дрогнувшим от неприятного и пугающего предчувствия голосом:

– У меня что… череп сломан?

Геня усмехнулся:

– Ага, щас. Разбежался. Все в порядке с твоим черепом. А вот мозги тебе слегка встряхнули – это да. Сотрясение у тебя, старик. Простое сотрясение.

Алик с облегчением ощутил, как с его души свалился камень. Он вновь почувствовал себя живым. Пульсирующая боль в голове сразу же стала вполне терпимой, и даже тошнота стала не такой явной и навязчивой.

– Значит, сотрясение, – проговорил Алик. Посмотрел на покалеченное лицо друга и спросил: – А ты? Что с тобой?

Геня махнул рукой:

– Да ничего страшного. Пара ушибов, да вот гематома на щеке. Врач сказал, что до свадьбы заживет.

– Понятно, – вновь прошелестел Алик.

Морщась от боли и тошноты, он привстал на кровати и оглядел палату.

– Жить можно, – сказал ему Геня.

– Да… – отозвался Алик. – Можно…

Лицо Гени вдруг стало озабоченным.

– Со здоровьем у нас больших проблем нет, – сказал он. – Но у нас есть другие проблемы. Офицеры в связи с дракой подняли большую бузу. Допрашивают всех поодиночке. Так что, если тебя будут спрашивать, не говори им про драку. Скажи – упал, и все. Понял?

– Угу. А как эти… деды?

Геня усмехнулся:

– Хорошо мы их помяли. Рябого в райцентр увезли. Говорят, у него сломаны челюсть и нос. Ну и еще что-то там, я уже не помню. Вальку сломали палец. Нечем теперь будет в носу ковырять. А так – синяки и ушибы. Ничего, в общем, страшного. – Геня улыбнулся и, прикрыв глаза, слегка покачал головой. – А хорошая была драка, – сказал он. – Давно я так душу не отводил.

– Да уж, – нехотя подтвердил Алик. – А что с этим… с бешеным? Ну с тем, который на Рябого кинулся?

– С Леней Розеном, что ли?

– Ну да.

– Все в порядке. Я его потом спрашивал, зачем он это сделал. Так он и сам толком не знает. Злость, говорит, накатила. Надоело на эти фашистские морды смотреть. Молодец пацан. Тощий, но жилистый. – Геня как-то неопределенно усмехнулся и спросил: – Кстати, ты замечал, какое у него лицо?

Алик припомнил лицо Розена. Оно было тонким, как у девушки, и большеглазым. Даже странно, как это человек с таким нежным личиком смог так смело ринуться в бой.

– Ну и какое у него лицо? – спросил Алик.

Боровский подумал и сказал:

– Эффектное. Как у киноактера. Он, оказывается, в театральное поступал. В Щукинское училище. Но его не приняли. Сказали, что у него проблемы с шипящими.

– С чем? – переспросил Алик.

– С шипящими, – повторил Геня. – Это такие звуки. Он их плохо произносит. Так он теперь над ними работает по специальной системе. После армии опять поступать будет.

– Сам-то он цел? – спросил Алик.

Боровский кивнул:

– Да. Только пальцы себе ободрал об рожу этого ублюдка.

– По-бабски дрался, – неодобрительно заметил Риневич.

Геня пожал плечами:

– Ну и что? Какая разница, как драться? Главное – победить, на то она и драка. – Боровский с усмешкой глянул на друга: – Ты вот тоже не совсем честно кулаками махал. Я даже подумал, уж не взбесился ли ты.

– Это когда?

– Когда ты прыщавого после Розена добивал.

Алик поморщился:

– Эту мразь вообще убить мало.

Геня хотел что-то возразить, но тут за дверью палаты раздались голоса и шаги.

– Врач идет, – быстро сказал Геня. – Помни, что я тебе говорил: никакой драки не было. Ты просто споткнулся и упал, понял?

– Угу. А это… не слишком глупо?

Геня махнул рукой:

– Да какая, к черту, разница. Им и самим выгодно это дело замять. Так что любое объяснение примут. Главное, стой на своем и про драку ничего не говори.

Геня шагнул к угловой кровати и юркнул в свою постель.

Глава третья
Сколько веревочке ни виться…

1. Бизнесмен Ласточкин

Председатель совета директоров МФО «Город» (и, как его называли журналисты, главный финансист акционеров компании «Юпитер», которую возглавлял пребывающий ныне за решеткой Генрих Боровский) Антон Павлович Ласточкин с раннего утра пребывал в дурном расположении духа. И не только духа, но и тела. Вечером предыдущего дня ему довелось присутствовать на юбилее одного очень старого и очень уважаемого человека. Ну и, конечно, пришлось выпить.

Начиналось все со здравицы в честь юбиляра, которую Ласточкин произнес экспромтом и в рифму («Тостующий пьет до дна!» – орали гости). Затем юбиляр вдруг захотел выпить за Антона Павловича (гости мгновенно переориентировались и теперь уже заставили выпить до дна «тостуемого», каковым на этот раз оказался Ласточкин). А там уже закрутилось и завертелось – бокал за бокалом. И так до полного помутнения сознания, чего Антон Павлович практически никогда себе не позволял.

Еще вечером, добираясь домой, он был крайне недоволен собой. Сквозь дурман и пьяный кураж в хмельной голове вертелась вполне трезвая мысль: «Тони, ты напился как свинья. Завтра тебе будет стыдно и плохо». Ласточкин пытался заглушить упреки внутреннего голоса залихватской песней, но ему это плохо удавалось. Уж так устроено в природе, что за все вечерние и ночные удовольствия приходится расплачиваться утром. Вот и на этот раз внутренний голос не обманул Ласточкина. Утром Антону Павловичу было так плохо, что и словами не опишешь.

Едва открыв глаза, он снова их закрыл, не выдержав яркого света, бьющего из окна. Лоб и виски готовы были взорваться от боли, а десна и язык высохли и распухли, как будто он сорок дней бродил по пустыне без капли воды.

Будучи человеком волевым, Антон Павлович заставил себя подняться с постели. Но лишь для того, чтобы добраться до бутылки с ледяной кока-колой и крана с холодной водой. Освежившись, Ласточкин почувствовал себя немного лучше.

Едва он перевел дух, как в дверь позвонили.

Антон Павлович натянул махровый халат и, слегка пошатываясь, подошел к двери. Выглянув в глазок, он увидел женщину средних дет со скучным, ничего не выражающим лицом.

– Кто там? – морщась от боли, спросил Ласточкин (каждое сказанное слово отзывалось у него в голове мощным набатом).

– Вам повестка! – ответила невыразительная женщина. – Получите и распишитесь.

«Какая еще, к чертям собачьим, повестка?» – недовольно подумал Ласточкин и, секунду поколебавшись, открыл дверь.

– Вы Ласточкин? – спросила женщина, окинув его опухшую физиономию хмурым взглядом.

– Он самый, – проворчал Антон Павлович. – Ну и где ваша повестка?

– Вот она. – Женщина протянула ему конверт с синей печатью. Затем достала из сумки журнал и ручку, раскрыла журнал, протянула ручку Ласточкину и сказала: – Распишитесь, где галочка.

Все еще плохо соображая, Антон Павлович взял ручку (конверт с печатью он держал в другой руке) и размашисто расписался в журнале.

– Это все? – поднял он взгляд на женщину.

Та кивнула:

– Да. До свидания.

– Прощайте.

Невзрачная женщина развернулась и ушла. Ласточкин закрыл дверь, прислонился спиной к стене и, зевнув, распечатал конверт, даже не глянув на обратный адрес. Вынув из конверта листок бумаги, Антон Павлович некоторое время держал его в подрагивающих пальцах, щурясь на мелкий шрифт. Потом лицо его выразило удивление, затем на смену удивлению пришло возмущение – Ласточкин нахмурил брови, прорычал что-то неприличное и, смяв листок в руке, с силой швырнул его в угол прихожей.

Он был рассержен, оскорблен и… – чего уж греха таить – изрядно напуган.

Да и как тут не испугаться, когда тебе присылают повестку на допрос, да не куда-нибудь, а в саму Генеральную прокуратуру! И фамилия у следователя истинно басурманская – Гафуров. Что-то в этой фамилии было неприятное, что-то, от чего хотелось зажать пальцами нос, поморщиться и сказать: «Фу-у-у».

Окончательно проснувшись, Ласточкин, кряхтя и чертыхаясь, наклонился и поднял с пола смятый листок. Расправил его и еще раз прочел мелко набранный текст. Так и есть – вызов на допрос.

По-прежнему держа повестку в руке, Антон Павлович сел на стул и задумался. Что бы это все могло значить? Под него стали копать? Но зачем? Кому это могло понадобиться? И самое главное – какое дело хотят ему пришить? У Ласточкина были на этот счет определенные догадки, и догадки эти касались одного из его друзей и коллег по бизнесу, который уже черт-те знает какие сутки пылился на тюремных нарах. И звали этого человека Генрих Боровский.

«Может, все еще и обойдется? – меланхолично подумал Антон Павлович. – В конце концов, обвинить меня в чем-то можно, но доказать это будет ой как нелегко. Во-первых, нужно позвонить адвокату. А во-вторых… Вот он-то и подскажет, что нужно сделать во-вторых! Главное – никакой самодеятельности».

Многолетняя привычка во всем доверять профессионалам заставила Ласточкина взять с полки телефон и набрать номер адвоката Райского.

Больничная палата была небольшой – Антон Павлович сам так захотел. Он не любил пафоса и помпезности ни в чем, а уж тем более в таких деликатных вещах. Тем не менее палата была чистой и опрятной. На окнах висели приятные, радующие глаз шторы, стены покрывали бежевые обои (любимый цвет Ласточкина), в углу пристроилась светлая тумбочка, а на ней – цветной телевизор. Возле кровати Антона Павловича стоял небольшой журнальный столик. Свежая пресса, пара книг, карандаш для пометок, Библия и портативный компьютер – вот и все, что лежало на этом столике. Аскетично, но уютно.

Нельзя сказать, что Антон Павлович прятался в больнице от правосудия. У него и в самом деле прихватило сердце после получения повестки и разговора с адвокатом Райским. Адвокат не смог сказать ему ничего утешительного, лишь посоветовал «тщательней следить за своим здоровьем и не загружаться выше крыши всякими проблемами». Совет был дельный, но – в свете нынешних происшествий – абсолютно неприменимый.

Едва положив трубку на рычаг, Антон Павлович тут же почувствовал давящую боль в сердце. Зная наследственную слабость своей сердечно-сосудистой системы, он, не мешкая ни секунды, вызвал «скорую». Боль в сердце неприятно поразила Ласточкина, но дальше было еще страшней: по дороге в больницу Антон Павлович дважды терял сознание, что для крепкого сорокалетнего мужика (каковым до сих пор считал себя Ласточкин) было случаем экстраординарным.

Антон Павлович не на шутку перепугался. А безжалостный пожилой врач, вместо того чтобы успокоить бизнесмена, подтвердил самые мрачные его опасения.

– У вас микроинсульт. Придется полежать пару недель в больнице, – таков был его диагноз.

«Вот и началось, – с тоской подумал Ласточкин. – А раз началось, то уже никогда не закончится». Что именно имел Антон Павлович в виду – свою ли болезнь, вызов ли на допрос в прокуратуру – на этот вопрос он бы и сам не смог точно ответить.

Одно было ясно: он был несчастен и чувствовал себя ужасно.