Мерлин на мгновение замер, приказав себе не беспокоиться о том, что в настоящий момент было всего лишь смутно различимым грядущим, а затем прошел в контору и пригласил мисс Мастерс поужинать вместе во французском ресторане Пульпата – в котором, несмотря на все усилия правительства, все еще можно было заказать красное вино. Мисс Мастерс согласилась.

– От вина у меня всегда начинает звенеть в ушах, – сказала она.

Мерлин внутренне расхохотался, сравнив ее с Каролиной – точнее, не сравнив. Не могло быть никакого сравнения!

II

Мистер Мунлайт Квилл, несмотря на всю таинственность, экзотичность и воистину восточный темперамент, был, тем не менее, решительным человеком, и к проблеме разгромленного магазина он подошел решительно. Ведь без расходов, равных по сумме первоначальной стоимости всего магазина – шаг, на который он, по определенным, одному ему известным, причинам, идти не хотел, – ему бы не удалось вести книжный бизнес прежним порядком. У него оставалась единственная возможность. Профиль магазина был переориентирован с торговли новинками на букинистику. Поврежденные книги прошли уценку от двадцати пяти до пятидесяти процентов, вывеске над дверью, змеившиеся вязью буквы которой когда-то выглядели такими яркими и блестящими, было дозволено беспрепятственно тускнеть; в целях создания соответствующего антуража владелец даже приобрел две псевдотурецкие тюбетейки из красного войлока, одну для себя, а другую для помощника Мерлина Грейнджера. Более того, своей бородке он позволил отрасти так, что теперь она напоминала оперение антикварной стрелы, и сменил щеголеватый, всегда с иголочки, деловой костюм на нечто, больше напоминавшее плащ волшебника из тускло сиявшей ткани «альпака».

Фактически через год после катастрофического визита Каролины единственным, что имело в этом магазине хоть какое-то отношение к современности, осталась мисс Мастерс. Мисс Мак-Кракен пошла по стопам мистера Мунлайта Квилла и превратилась в невыносимую неряху.

Мерлин также, то ли из лояльности, то ли из покорности, позволил своему внешнему облику постепенно приобрести черты запущенного сада. Он принял красную фетровую тюбетейку как символ собственного увядания. Он всегда имел репутацию «модника» – с тех пор, как после школы окончил ремесленное училище в Нью-Йорке, где прослыл неисправимым совершенствователем костюмов, причесок, заботящимся не только о зубах, но даже и о бровях, ценителем важности искусства складывать чистые носки пятка к пятке, мысок к мыску в отдельном ящике комода, который приобретал имя «носочного» ящика.

Он знал, что все это и помогло ему завоевать его место среди блеска и великолепия «Пера Луны». Именно благодаря этим качествам он не занимался тем, чему он, затаив дыхание, обучался в ремесленном училище: производством «ящиков для хранения вещей» и продажей их всем, кому бы они ни понадобились, а проще говоря, не стал гробовщиком. Тем не менее, когда прогрессивное «Перо Луны» превратилось в антикварное «Перо Луны», он предпочел погружаться вместе с ним, и потому позволил своим костюмам пылиться нетронутыми на открытом воздухе, а носки стал класть, не разбирая, то в «рубашечный», то в «бельевой» ящик, то вообще куда попало. В этом новом беззаботном состоянии ему часто случалось отправлять обратно в стирку совершенно чистые, ни разу не ношенные вещи – обычная эксцентричность обедневших холостяков. И все это свершалось прямо перед обложками его любимых модных журналов, которые в то время были буквально переполнены статьями популярных авторов, направленными против пугающих бесстыдств осуждаемых бедняков, как то: покупка приличных сорочек и съедобного мяса, а также того факта, что они предпочитали надежные инвестиции в ювелирные украшения солидным вложениям в четырехпроцентные облигации!

Безусловно, время было странное и, более того, все это вызывало сожаление всех достойных богобоязненных людей. Ведь именно тогда впервые в истории Республики любому негру, находившемуся к северу от Джорджии, стали давать сдачу с долларовой банкноты! Но, поскольку в то время цент по покупательной способности быстро приближался к китайскому убо и превращался в призрак, который лишь изредка материализовывался после покупки коробки спичек и мог быть потрачен лишь на одно-единственное взвешивание у врача, когда вам необходимо было выяснить свой точный вес – это, возможно, и не являлось таким уж необъяснимым феноменом, как казалось на первый взгляд. Тем не менее, времена наступили странные, поскольку Мерлин Грейнджер совершил то, что он совершил, – а именно рискованный и необдуманный шаг, заключавшийся в предложении «руки и сердца» мисс Мастерс. А что еще более странно – она его приняла!

Предложение прозвучало в один из субботних вечеров у Пульпата, за бутылкой слегка разбавленной vin ordinaire воды стоимостью доллар семьдесят пять.

– От вина у меня всегда начинает звенеть в ушах, а у вас? – весело щебетала мисс Мастерс.

– Да, – не слыша, ответил Мерлин; затем, после долгой взвешенной паузы, сказал: – Мисс Мастерс… Оливия… Послушай, я хочу тебе сказать…

Звон в ушах мисс Мастерс, которая знала, что сейчас последует, усилился настолько, что она чуть не упала в обморок от чрезмерного нервного напряжения. Но ее «Да, Мартин!» прозвучало безо всякого выдоха или дрожи, вызванных внутренним беспокойством. И Мерлин тоже смог вдохнуть снова появившийся вокруг неведомо откуда воздух.

– Я не обладаю состоянием, – сказал он, как бы делая заявление. – Я не обладаю никаким состоянием.

Их взгляды встретились, задержались, в глазах появилось томление, мечта и предвкушение счастья.

– Оливия, – сказал он, – я люблю тебя.

– И я тебя, Мерлин, – произнесла она. – Закажем еще бутылочку вина?

– Да, – воскликнул он, и его сердце учащенно забилось. – Ты хочешь…

– Выпить за нашу помолвку! – продолжила она. – Пусть она будет краткой!

– Нет! – почти что крикнул он, яростно стукнув кулаком по столу. – Пусть она длится вечно!

– Что?

– Я хочу… Ах да, я понял… Ты права. Пусть она будет краткой. – Он рассмеялся и добавил: – Прости.

Принесли вино, и они стали обсуждать детали.

– Сначала наймем небольшую квартирку, – сказал он. – Да, точно, черт побери! Кажется, я знаю подходящую – в доме, в котором я сейчас живу, есть такая: одна большая комната, небольшая кухня и можно пользоваться ванной на этом же этаже.

Она захлопала в ладоши от радости, а он подумал, как она все-таки мила – точнее, ее лоб, потому что начиная с переносицы и ниже она выглядела как-то неестественно. Она с энтузиазмом подхватила:

– А как только появится возможность, мы наймем настоящие апартаменты – с лифтом и консьержкой.

– А потом купим домик за городом и машину.

– Ну разве можно желать чего-нибудь еще?!

На мгновение Мерлин замолчал. Он думал о том, что теперь ему придется переехать из его комнаты в торце четвертого этажа. Однако это уже не имело никакого значения. Он ни разу не видел Каролину за прошедшие полтора года – фактически с того самого дня, когда она нанесла визит в «Перо Луны». Спустя неделю после того памятного дня свет в ее окнах перестал зажигаться по вечерам, на аллею выглядывала лишь темнота, которая, казалось, сгущалась перед его замершим в ожидании незанавешенным окном. И вот, наконец, свет снова зажегся, но вместо Каролины и ее гостей там показалась банальная семья – мужчина небольшого роста, с жесткими усами, а также дородная дама, проводившие вечера за меланхоличными пасьянсами. После первых двух вечеров Мерлин безо всякого сожаления закрыл жалюзи.

Нет-нет, Мерлин ни о чем другом и не мечтал, кроме как завоевывать свое место в этом мире на пару с Оливией. У них когда-нибудь будет собственный голубой коттедж в пригороде, лишь чуть-чуть пониже классом, чем белые оштукатуренные коттеджи под зелеными крышами. В траве у домика будут разбросаны ржавые лопаты, там будет стоять старая скамейка и старая покосившаяся плетеная детская коляска. А всю эту траву, и коляску, и сам домик, и весь его мир будут обнимать руки Оливии, чуть располневшие руки «неооливийского» периода, который наступит, когда при ходьбе ее щеки начнут чуть подрагивать от чересчур усердного массажа лица. Послышался ее голос, совсем рядом:

– Я знаю, что ты собирался сказать об этом вчера, Мерлин. Я видела…

Она видела. Ох – ему стало вдруг интересно, многое ли она была способна заметить? Заметила ли она, что девушка, вошедшая в компании троих мужчин и севшая за соседний столик, была… Каролиной? Да – заметила ли она? Заметила ли она, что у мужчин был с собой ликер – гораздо более сильное средство, чем красные чернила Пульпата, пусть даже и разбавленные в пропорции один к трем?

Мерлин, затаив дыхание, смотрел во все глаза, едва слыша сквозь внезапно окутавшую его стену эфира негромкий успокаивающий монолог Оливии, которая, подобно пчеле, старалась поглотить всю сладость этого незабываемого момента. Мерлин слушал звон кусочков льда и веселый смех, которым четверка отозвалась на какую-то шутку – и смех Каролины, который он так хорошо помнил, взволновал его, заставил его воспарить и приказал его сердцу приземлиться за ее столиком, чему оно послушно и подчинилось. Он мог отлично ее рассмотреть, и ему показалось, что за последние полтора года она слегка изменилась. Возможно, причиной тому был падавший свет – или все же ее щеки слегка впали, а взгляд был уже не так свеж, как раньше, а слегка водянистый? Но рыжие волосы все так же отсвечивали темным золотом; губы все так же взывали о поцелуе, так же, как и профиль, который иногда возникал прямо перед его глазами, когда он смотрел на ряды книг в сумерках магазина, не освещаемого более лампой в малиновом абажуре.

И она пила! Тройной румянец на ее щеках был порожден молодостью, вином и косметикой – это он мог сказать совершенно точно. Она старалась рассмешить молодого человека, сидевшего слева от нее, и дородного мужчину, сидевшего справа, и даже пожилого господина напротив – последний время от время издавал резкие сконфуженные смешки старшего поколения. Мерлин расслышал слова песни, которую она с перерывами напевала:

 
Коль любишь, пальцами схвати,
На мост бездумно не лети…
 

Дородный мужчина наполнил ее стакан прохладной амброзией. Официант, совершив несколько кругов вокруг стола и бросив множество растерянных взглядов на Каролину, развлекавшуюся бессмысленым допросом, касающимся сочности того или иного блюда, наконец, смог получить некое подобие заказа и поторопился удалиться.

Оливия разговаривала с Мерлином.

– Так когда? – спросила она, и в ее голосе послышалось легкое разочарование. До него наконец дошло, что он только что ответил «нет» на какой-то вопрос.

– Ну… со временем…

– Тебе что – все равно?

Патетическая резкость вопроса заставила его перевести взгляд на нее.

– Как можно скорее, дорогая, – ответил он неожиданно нежно. – Через два месяца – в июне.

– Так скоро? – От радостного волнения у нее схватило дыхание.

– Ну да. Думаю, нам подойдет июнь. Зачем ждать?

Оливия начала притворяться, что два месяца для нее – слишком короткий срок, она не успеет как следует приготовиться. Какой невоспитанный мальчишка! Не слишком ли ты торопишься, а? Ну что ж, она докажет, что никогда не стоит торопиться, если дело касается ее. Все произошло так неожиданно, что она даже засомневалась, стоит ли ей вообще выходить за него замуж.

– В июне, – с нажимом повторил он.

Оливия вздохнула, улыбнулась и, оттопырив мизинчик, как это полагалось по новой моде, взяла чашку с кофе. У Мерлина тут же возникло желание приобрести пяток колец и устроить игру в серсо.

– Черт побери! – сказал он вслух. Ведь совсем скоро он действительно наденет кольцо на один из этих пальцев.

Он бросил взгляд вправо. Компания из четырех человек буянила так, что метрдотелю пришлось подойти и сделать замечание. Каролина разговаривала с метрдотелем на повышенных тонах, ее юный голос был так красив, что, казалось, к разговору прислушивается весь ресторан – весь ресторан, за исключением Оливии Мастерс, полностью поглощенной своим новым секретом.

– Привет, как дела? – говорила Каролина. – Надо же, какой симпатичный метрдотель в неволе. Слишком шумно? Какая жалость. Необходимо что-то предпринять. Жеральд, – она обратилась к мужчине по правую руку, – метрдотель говорит, что здесь слишком шумно. Обращается к нам с просьбой это прекратить. Что ему ответить?

– Тсс! – со смехом ответил Жеральд. – Тсс! – и Мерлин услышал, как он добавил потише: – Сейчас проснется вся буржуазия. Сюда же продавцы ходят «подучить французский»!

Каролина выпрямилась, будто ее ударило током.

– Продавцы? – воскликнула она. – Покажите мне продавца! – Это, по всей видимости, развеселило всю компанию, потому что все, включая Каролину, снова разразились хохотом. Метрдотель, безо всякого успеха честно попытавшись их урезонить еще раз, лишь пожал плечами и удалился, как настоящий галл.

Общеизвестно, что главным достоинством «Пульпата» является табльдот. И это место нельзя назвать «веселым» в общепринятом смысле этого слова. Вы приходите, усаживаетесь в зале с низким темным потолком, выпиваете немного красного вина, разговариваете чуть больше и громче обычного, а после этого направляетесь домой. Заведение закрывается в девять тридцать, ни минутой позже; полицейский получает заработанное, ему выдается бутылка вина «для миссис», гардеробщица передает вырученные чаевые в общую кассу, и тьма окутывает небольшие круглые столики. Но в этот вечер в «Пульпате» происходило что-то необычайное, радикально отличавшееся от привычного распорядка. Девушка с отсвечивавшими темным золотом рыжими волосами вскочила на стол и начала танцевать прямо на нем.

– Sacre nom de Dieu! Слезайте немедленно! – крикнул метрдотель. – Остановите музыку!

Но музыканты играли так громко, что имели полное право притвориться, будто не услышали его; вспомнив молодость, они стали играть еще громче и еще веселее, а Каролина продолжила свой грациозный быстрый танец на столе; ее тонкое розовое платье обвивалось вокруг тела, а проворные руки энергично двигались в сигарном дыму.

Французы за соседним столиком разразились криками одобрения, к которым присоединились и остальные присутствовавшие – через мгновение весь зал наполнился хлопаньем и криками; половина ужинавших вскочила и образовала толпу, оттеснившую вызванного в спешном порядке владельца ресторана, неясными выкриками выражавшего свое желание положить всему этому конец как можно скорее.

– …Мерлин! – кричала Оливия, опомнившаяся от грез. – Только посмотри – что за порочное создание! Пойдем отсюда – сейчас же!

Зачарованный Мерлин возразил, что они еще не заплатили по счету.

– Ничего страшного. Оставь пять долларов на столе. Я презираю эту девицу! Я не могу ее видеть! – Она уже встала и тянула его за руку.

Покорно, безропотно, но явно против своей воли, Мерлин встал и последовал за Оливией, прокладывавшей себе дорогу сквозь обезумевшую толпу, шум в которой достиг своего апогея и грозил перерасти в настоящие беспорядки. Он покорно принял свое пальто и, спотыкаясь, сделал дюжину шагов, выйдя под апрельский дождь. В ушах все еще слышался топот легких ножек, танцевавших на столе, и звуки смеха, полностью заполнившего весь маленький мирок кафе. Молча они направились к автобусной остановке на Пятой авеню.

Лишь через день она снова заговорила о свадьбе – она решила поменять дату: лучше всего обвенчаться пораньше – первого мая.

III

И они поженились, и это произошло довольно прозаически, под канделябром в той самой квартире, где Оливия жила со своей мамой. Сразу после свадьбы они витали в облаках, но постепенно все прошло и наступила скука. На Мерлина свалилась ответственность: теперь он был обязан приносить домой свои тридцать долларов в неделю, которых вместе с ее двадцатью едва хватало, чтобы накапливать на их телах почтенный жирок и скрывать его с помощью приличной одежды.

После нескольких недель не увенчавшихся успехом экспериментов с близлежащими ресторанами было решено, что они присоединятся к великой армии «потребителей полуфабрикатов», поэтому для него все вернулось на круги своя, и каждый вечер он снова заходил в кулинарию Брейдждорта и покупал картофельный салат, нарезанную ветчину, а иногда, в приступе экстравагантности, даже фаршированные томаты.

Затем он шагал домой, входил в темный холл и поднимался на третий этаж по скрипящей лестнице, покрытой старым, давно утратившим рисунок, ковром. В холле пахло чем-то древним: то ли овощами урожая 1880 года, то ли мебельной политурой, бывшей в моде тогда, когда Брайан по прозвищу «Адам-с-Евой» выступал против Уильяма Мак-Кинли; портьеры здесь весили на унцию больше за счет пыли, собранной ими со стоптанных ботинок и оборок платьев, давным-давно превратившихся в материал для стеганых одеял. Запах преследовал его по всей лестнице, становясь еще более заметным на каждом пролете, где его подчеркивал неистребимый аромат приготовляемой пищи, сменявшийся на следующем пролете давно знакомым духом ушедших поколений.