Le Nu impossible

François Jullien

Paris

Édition du Seuil

Перевод Даниил Тютченко

Hide books (Хидэ) – проект издательства Ad Marginem (Москва) и книжного магазина «Игра слов» (Владивосток)

© Éditions du Seuil, 2000

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2025

Исходный пункт прост: всё свидетельствует о том, что Нагота в искусстве – феномен, настолько укорененный в европейской культуре, что нам никогда не удастся избавиться от него. Ведь она связала между собой берега Запада, разные эпохи и практики (от скульптуры к живописи, от живописи к фотографии), став фундаментом изящных искусств. Церковь могла подвергать цензуре сексуальность, но всегда сохраняла Наготу.

Сегодня мы без малейшего удивления смотрим на Наготу – запечатленную в камне, написанную на стенах церквей, заполнившую музеи. Существуют целые собрания литературы о том, как изображать Наготу: какому идеальному канону должна подчиняться фигура? какова история ее развития? – и так далее. Но до сих пор почти никто не ставил вопрос: почему именно Нагота?

В то же время существует огромное культурное пространство, куда Нагота никогда не проникала и где она оставалась совершенно неизвестной, – Китай. Этот факт тем более удивителен, если учесть, что китайская художественная традиция уделяла большое внимание изображению человеческих фигур.

Столь радикальное отсутствие, не знающее исключений, требует более подробного рассмотрения. Речь не идет о чем-то второстепенном. Это отсутствие указывает на невозможность, которая проясняется, если отталкиваться от особых культурных выборов, сделанных китайской цивилизацией.

Кроме того, это побуждает нас задуматься о собственных решениях, связанных с Наготой; исследование условий невозможности Наготы в Китае ведет к вопрошанию об условиях ее возможности в Европе: почему с теоретической точки зрения ей было суждено расположиться между плотью и жанром искусства, между желанием и стыдом, утвердив тем самым горизонт Прекрасного? Такая Нагота неизбежно вызывает удивление, а значит, становится предметом философии. Нагота из почитаемой академией темы, способной лишь навевать скуку, превращается в теоретический инструмент. Она способна пролить свет на наш архаичный поиск «в-себе» и присутствия и открыть чувственный путь к онтологии, поставив на повестку дня новый объект, тем более интригующий, что распознать его можно лишь через отсутствие: «Невозможная Нагота».

I

Нагота, следовательно, – вовсе не нечто само собой разумеющееся. Обнаженное тело и связанный с ним стыд свойственны всем, нагота же – результат выбора. И этот выбор сродни тому, который сделал возможной философию, поскольку нагота – это «вещь в себе», сущность. Тогда перед нами тут же встает вопрос: каким образом нагота, находясь у истока философии, могла бы характеризовать определенные направления интеллектуальной традиции – ее способ восприятия реальности и соотношения с ней?

Трудно оспорить, что разделить искусство и наготу непросто. Нагота столь же древняя, как и само искусство: нельзя ли усмотреть ее начало уже в первых антропоморфных фигурах наскальной живописи каменного века? Допустим, Кикладский идол (около III–II тыс. до н. э.) поражает заботой, с которой он выполнен, – геометризацией наготы и пропорциональностью всех частей тела, элегантно стилизованных в архитектонике произведения. Или фреска с музыкантами на надгробье Нахта в Луксоре. Они изображены среди девушек в белых туниках, которые следуют одна за другой, но повернуты лицом друг другу, за счет чего между ними образуется своего рода переход. Фигура лютниста с обнаженным торсом концентрирует телесное присутствие в самом центре группы, чья чувственная сила возникает из размытости и смягченности очертаний. Уже тогда от изображения нагого тела требовали тщательной проработки, желали грации утонченного облика. Значит, нет никакой необходимости дожидаться греков, чтобы увидеть рождение наготы?

На этом фоне Китай – не просто исключение из общего контекста. Не столько по причине своей значимости, сколько из-за того, что в истории развития китайской эстетики мы можем распознать ее явное сопротивление наготе. Китай обошел ее стороной. Отсюда возникает вопрос: что помешало возникновению наготы в Китае? Какая иная возможность оказалась настолько преобладающей, что перекрыла ей путь? Поставим наш вопрос еще острее: чем в культурном плане является эта возможность наготы, которая не получила своего развития? Вопрос, стоит сказать, далеко не простой. Он не может уместиться в рамки антропологических исследований – при всей их широте на сегодняшний день они заняты узкими темами. В своей сути этот вопрос философский, и именно таким путем – отталкиваясь от наготы и Китая – я бы хотел вывести эту суть на свет и прояснить ее. Не только потому, что это позволяет увидеть оригинальность китайской эстетики в сравнении с нашей (именно этот вопрос и позволяет столкнуть их лицом к лицу). Главное в том, что при помощи наготы мы можем перейти к связи искусства и мышления. Или, точнее, связи между «искусством» и тем, что имплицитно заложено в наших способах мыслить. Она проливает свет на культурные решения, настолько глубоко укорененные в нашем духе, что мы успели о них забыть. Мы верили в ее повсеместность, но здесь нагота внезапно обнажает свое отсутствие, отсылая к собственной невозможности и препятствуя тому, что принято называть «репрезентацией», о которой говорят настолько часто, что сам термин утратил свое значение. Тем не менее то, на чем сосредоточена нагота – и что косвенно открывается нам в Китае, – вдыхает в него новую жизнь. Так нагота позволяет нам заново осмыслить те понятия, которые прежде мы понимали лишь в неявной форме, без возможности поставить их под вопрос. Среди них – «форма», «идеал», «красота».