Цитаты из книги «Последнее объятие Мамы»

Таким образом, согласно этим теориям, в «естественном состоянии» (если такое когда-либо вообще существовало) человек ведет непрерывную войну. Наша единственная надежда — цивилизация, как пишет Стивен Пинкер в своей книге «Лучшее в нас: почему насилия становится меньше» (The Better Angels of Our Nature: Why Violence Has Declined, 2011), в которой он преподносит шимпанзе как наиболее перспективную модель для выяснения нашего происхождения. Пинкер считает решением всех наших проблем культурный прогресс. Нам нужно обуздать инстинкты — иначе мы будем вести себя как шимпанзе. Этот безоговорочно фрейдистский посыл (Зигмунд Фрейд рассматривал цивилизацию как механизм подавления наших основных инстинктов) глубоко укоренился на Западе и не теряет популярности. Между тем организации, защищающие права человека, и специалисты по культурной антропологии не приемлют неизбежно следующий из этих теорий вывод, будто у дописьменных народов не утихают кровопролитные распри. Этот миф очень удобно использовать для оправдания нарушения прав этих народов. Возможно, отдельные немногочисленные племена и ведут себя подобным образом, но, как утверждают оппоненты, чтобы подтвердить кровожадную пинкеровскую версию нашего происхождения, нужен крайне избирательный подход к антропологическим данным. «Дикарь», вопреки стереотипному образу, совершенно не обязательно означает «свирепый»16. В заявлении, что «цивилизация нам поможет», самое странное то, что при столкновении покорителей новых земель с дописьменными народами кровожадную жестокость проявляли как раз первые. И когда британцы открыли Австралию, и когда пилигримы высадились в Новой Англии, и когда Христофор Колумб прибыл в Новый Свет. Даже если коренное население выходило к чужестранцам с дарами и предложением дружбы, завоеватели все равно знали только одно — местных нужно истребить. Колумб, встретив людей, которые и шпаги-то в глаза не видели, способен был лишь подивиться тому, как легко его пятьдесят солдат уничтожили целое племя. Вот и все облагораживающее воздействие цивилизации17.

Человекообразных обезьян на всем протяжении этих дебатов упоминали много и часто. Сначала в них видели идеализированное воплощение наших незлобивых предков, поскольку считалось, что у обезьян не существует других занятий, кроме как перемахивать с дерева на дерево в поисках еды. Что-то вроде благородного дикаря у Руссо, только вегетарианца. Однако в 1970-е гг. начали поступать первые шокирующие полевые отчеты о том, как шимпанзе убивают друг друга, охотятся на мелких обезьян, поедают мясо и так далее. Хотя убийство представителей другого вида никакого отношения к делу не имело, на эти отчеты стали ссылаться, доказывая, что наши предки наверняка были кровожадными чудовищами. Описанные выше случаи убийства вожаков сородичами все же исключение, в отличие от того, как они обычно поступают с представителями других групп, для которых и приберегается вся жестокость. В результате поведение человекообразных обезьян из довода против позиции Лоренца превратилось в главный довод, ее подкрепляющий.

Только одно проявление стыда отличает наш вид от других, указывая тем самым на более глубокую или новую эмоцию, — это способность краснеть, или изменение цвета лица и шеи, вызываемое приливом крови к подкожным капиллярам. О том, что подобное свойственно лишь человеку, я уже упоминал. Чарльз Дарвин, увлеченный этой загадкой, рассылал письма управляющим колониями и миссиями во всех концах мира, выясняя, повсюду ли люди умеют краснеть. Рассуждая о внешнем эффекте покраснения (у бледнокожих румянец заметнее) и о роли стыда и нравственных принципов, он приходил к выводу, что способность краснеть — это врожденная, универсальная для нашего вида реакция, развившаяся для выражения стыда или смущения. При всей своей выразительности румянец всегда непроизволен. Даже фальшивые слезы нам вызвать проще. Мы не можем ни покраснеть по желанию, ни согнать краску с лица, когда она совсем некстати, — наоборот, чем больше мы осознаем, что краснеем, тем труднее вернуться в нормальное состояние. Зачем же нашему виду сигнал стыда, которого нет у других приматов, и почему природа отказала нам в возможности его контролировать? Все дело в доверии. Мы больше доверяем людям, у которых эмоции написаны на лице, чем тем, у которых не видно ни намека на стыд или осознание вины. У человека имеется еще одна черта, укладывающаяся в ту же схему, — белки глаз. Из-за белков движения человеческих глаз отслеживаются более отчетливо, чем, например, у шимпанзе, чьи темные, глубоко посаженные глаза скрыты под козырьком надбровных дуг. Если по глазам обезьяны невозможно понять, куда она смотрит, то человеку трудно скрыть направление взгляда или беспокойно бегающие глаза, выдающие нервозность. Это усложняет нам манипуляцию окружающими. Судя по всему, в ходе человеческой эволюции доверие стало такой роскошью, что пришлось ограничивать возможности для обмана. Это повысило нашу привлекательность в половом отборе. Способность краснеть может входить в тот же эволюционный набор, который обеспечил нам высокий уровень сотрудничества и нравственные принципы.

В немецком языке гнев и отвращение обозначаются двумя разными словами, а в юкатекском (одном из языков майя, распространенных в некоторых штатах Мексики) для обеих эмоций хватает одного, однако мимические выражения гнева и отвращения представители той и другой культуры различают с одинаковым успехом. Представления об эмоциях не ограничены языковыми рамками3.

Этот довод, постулирующий языковую основу эмоций, напоминает мне об одной встрече на семинаре по сексуальному поведению, где антропологи — сторонники постмодернистского подхода предпочитали полагаться на язык, а не на научные методы. Утверждая, что невозможно чувствовать то, для чего нет слов, они доходили до того, что отказывали в возможности испытывать сексуальное наслаждение народу, не имеющему в своем языке слова, обозначающего «оргазм». Сраженные этим беспочвенным заявлением ученые, сидевшие в зале, начали обмениваться записками с каверзными вопросами: «А если у них нет слова “кислород”, как они дышат?» Эмоции явно предшествуют языку и в ходе эволюции, и в развитии человеческого общества, поэтому язык не так уж важен. Это лишь дополнение. Он маркирует внутренние состояния, но кто сказал, что он помогает нам их различать?

С одной стороны, отвращение принято считать эволюционно примитивной эмоцией. Поскольку зачастую оно основано на обонянии и служит для того, чтобы помешать употреблению опасной пищи (цитрусовые ядовиты для псовых), отвращение считается базовой эмоцией, иногда даже «первейшей» из эмоций. С другой стороны, в растущем массиве литературы об отвращении оно рассматривается как исключительно человеческое свойство, культурно обусловленное, применяемое для морального осуждения и прочего в том же духе. Например, американский нейропсихолог Майкл Газзанига в своей книге «Человек. Что скрывается за нашей уникальностью» (Human: The Science Behind What Makes Us Unique, 2009) классифицирует отвращение как один из пяти эмоциональных модулей, отличающих нас от всех остальных животных.

В III в. раннехристианский богослов Тертуллиан из Карфагена нарисовал очень необычную картину рая. Если ад оставался геенной огненной, то рай представлял собой балкон, с которого спасенные души могли наблюдать за грешниками, то есть упиваться муками обреченных вечно корчиться в адском пламени. Что за нелепая мысль! Многим из нас смотреть на чужие мучения едва ли не тяжелее, чем мучиться самим. Тертуллианов рай кажется мне таким же наказанием, как и ад.

И нам трудно представить, что предшествующим поколениям такое зрелище могло казаться занимательным. Значит ли это, что у нас, нынешних, сильнее развита эмпатия? Маловероятно. Вряд ли общечеловеческая способность к эмпатии могла измениться за такой короткий срок. Если что-то изменилось, то лишь ее приоритеты. Мы открываем или закрываем двери эмпатии в зависимости от того, с кем мы себя идентифицируем и к кому испытываем близость. Мы распахиваем двери для друзей и родственников, а также для любимых животных, но закрываем для врагов — и для животных, которые нам безразличны.

Не выношу телесериалы и голливудские фильмы, в которых снимают обезьян — каждый раз, когда выряженный в человеческую одежду обезьяний актер скалит зубы в дурацкой ухмылке, меня передергивает. Зрители, наверное, покатываются со смеху, но я-то знаю, что самой обезьяне в такие моменты совсем нерадостно. Вынудить обезьяну показать зубы можно, по большому счету, только напугав ее — выражение, напоминающее нам ухмылку, возникает лишь как реакция на попытки доминирования и угрозу наказания. Где-то за кадром дрессировщик помахивает кожаным хлыстом или электропогонялкой для скота, четко и ясно давая обезьяне понять, что ее ждет за непослушание. Они же напуганы до полусмерти! Именно поэтому мы почти никогда не видим на экране взрослых обезьян — дрессировщику просто не удастся доминировать над силачами, которые к тому же гораздо пронырливее и изворотливее любого из крупных кошачьих. Только молодую обезьяну можно запугать так, чтобы она скалила зубы по команде.

Мимические способности и восприятие лиц (в том числе человеческих) исследовались и у собак. Как выяснилось, у них присутствует намеренная трансляция эмоций — о чем свидетельствует более выразительная мимика при наличии внимания со стороны человека, нежели при отсутствии, когда человек поворачивается к собаке спиной. В число типичных для собачьей морды выражений входит подтягивание внутренней части брови вверх, за счет чего глаза кажутся больше. Круглые лица с большими глазами нас умиляют (и эту нашу слабость нещадно эксплуатируют создатели мультфильмов). Подъем внутренней части брови придает собаке более грустный, более трогательный «щенячий» вид — его воздействие подтверждает даже статистика выбора питомцев. Содержатели приютов уже заметили, что собак, способных смотреть на посетителей таким взглядом, забирают чаще, чем неспособных. Что и говорить, лучший друг человека знает, на каких эмоциональных струнах играть10.