Florent Gabarron-Garcia

Histoire populaire de la psychanalyse

La Fabrique Editions, 2021

© La Fabrique Éditions, 2021

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2025

Введение

Психоанализ: новый цепной пес?

Вот уже несколько десятилетий, как психоанализ стал по большей части глубоко и откровенно реакционным. В последнее время список его охранительных позиций пополняется всё быстрее, взбираясь всё выше по шкале глупости, невежества и самообмана.

Это началось во времена ажиотажа вокруг вопросов безопасности, когда были заклеймены «молодежные банды в униформах», переставшие уважать «знание» и «авторитет»^[1]. После легализации договора о совместном проживании и ведении домашнего хозяйства (PACS), а затем гомосексуального брака *, усыновления детей в гомосексуальных парах и вспомогательных репродуктивных технологий широкий медийный резонанс получили и другие тезисы, распространяемые некоторыми психоаналитиками: они утверждали, что подорваны сами основы желания и что это означает приближение антропологической катастрофы. Критика «патроцентристского» общества, признание гомосексуального желания и завоевание новых, сопровождающих эти формы признания прав – всё это, если их послушать, предвещает конец самого «человеческого бытия на Земле»^[2]. Защитники этого апокалиптического взгляда нашли ему новое подтверждение в недавних социально-политических событиях, обильно ими прокомментированных. По их словам, движение #Metoo означает то, что «неофеминизм, не понимающий различий», ведет к созданию больного общества безотцовщины и беспредела, в котором воспитание детей будет обречено на неудачу и на безумие, а культура застрянет в тупике. Затем те же комментарии высказывались по поводу протестов желтых жилетов – некоторые анализировали их в категориях «инфантильного нарциссического всемогущества» и «расторможения влечений к смерти». Государство, увязшее во вседозволенности, давно лишилось, по их мнению, мужского авторитета: дети «большой матери» более не понимают ограничений, необходимых для совместной жизни^[3]. Наконец, вот и главный перл в этом цветнике, или великом собрании глупостей: после гендерных исследований ^[4] ответственным за укрепление тоталитарной мысли, угрожающей «Мышлению» и «нашей Культуре», объявляется «интерсекционистский» подход, обосновавшийся в университете. В то время, когда в публичном пространстве продолжает распространяться расизм, причиной зла, подтачивающего наше общество и угрожающего ему внутренним взрывом, объявляются не социальные неравенства, но идеологическая власть интеллектуалов и университетских ученых деколониального и/или постколониального направления, которые якобы склоняют к коммунитаризму и подготавливают тоталитаризм ^[5].

Все эти позиции, надевающие маску показной смелости и отчаянного «противостояния конформизму» – и подчас преподносящие себя в качестве ни много ни мало критики неолиберализма, – обладают, несмотря на все свои расхождения, одной общей чертой: все они выступают против конкретного политического равенства. В действительности, они – не что иное, как свидетельство поколения, ставшего в своей массе охранительным ^[6]. Поколение это, враждебное и дотошное, яростно сопротивляющееся утверждению новых прав, в культурном плане пессимистическое, а в антропологическом – упадническое, всеми фибрами души ненавидит политическое равенство, которое, по словам некоторых из его светочей, выражает не что иное, как «пожелание смерти»! ^[7] В своей горячности оно более не может терпеть критики, разоблачающей угнетение, осуществляемое его же собственным миром ^[8].

Этот реакционный расцвет, подчас весьма громогласный, не такая уж невидаль. Новым, возможно, является лишь медийный шум и закрепление самой этой реакционности в публичном пространстве. На самом деле, еще в 1980-х годах неоаналитическая догма, ориентирующаяся на модель новых философов, начала производить литературу, пышущую ненавистью к Истории и прогрессу, дав буйную поросль (конечно, в те времена это еще не производило такого шума, как сегодня) внутри психоанализа как дисциплинарного поля. Она-то и подготовила территорию грядущей реакции. История, в особенности всякая прогрессивная и революционная история, должна была подвергнуться систематическому отрицанию. А потому май 1968-го поспешили проанализировать как «анальную регрессию»^[9]. Однако, поскольку надо же и о себе подумать, «пролечиться» нужно было и самому полю психоанализа. Любой политизированный психоанализ был поэтому дискредитирован. По мнению запевал этого направления, необходимо было прояснить «опасные политические заскоки» Анти-Эдипа ^[10] или того же Райха ^[11]. К тому же для них это были всего лишь «отдельные фигуры», «маргиналы», да и вообще Фрейд бы «и сам удивился»^[12] тому, что французское психоаналитическое движение вляпалось в май 1968-го. Так был закрыт «нездоровый период политического активизма» в истории психоанализа ^[13]. Говоря же в целом, всякий фрейдо-марксистский, или прогрессистский, подход стал подозреваться в наихудшем. Его эгалитаристская направленность была представлена в качестве способа всего лишь «отрицать нехватку», то есть кастрацию. Он вел к опасной концепции, стремящейся к отрицанию агрессивности, конститутивной для сексуального влечения, и страха как следствия вины, присущей психике человека, а потому и образующей не что иное, как основу для тоталитаризма. Поэтому психоанализ следовало «очистить». Выдавая за аксиому метафору «чистого золота психоанализа»^[14], студентам, в том числе и мне самому, стали объяснять, что пришло время выбирать: либо «фантазматическая иллюзия политики», либо «этика Субъекта и его истина». Психоанализ, «протрезвевший от идеалов», более не мог быть активистским (да и в прошлом это было для него невозможным), а если и мог, то только в русле защиты самого психоанализа ^[15].

Психоанализ достиг наконец l’ âge de raison – совершеннолетия, что должно было сказаться на направлении его исследований. Вскоре ненависть к истории и деятелям освобождения, подорвавшимся на Тождественности законов вечного бессознательного, достигла невиданного накала в анализе Французской революции, которую стали систематически связывать с Террором. Этот не слишком удачный подход, сегодня изрядно потрепанный, стал хорошо известен после работ Фюре ^[16]. Но не столько даже у самого Фюре, сколько в тезисах неоаналитиков следует распознать виртуозное исполнение одного отточенного паралогизма, действующего по безотказному методу: Революция у них становится, по сути, всего лишь эдиповой историей. Вся революционная хронология 1789 года переписывается по лекалу эдиповой хронологии, представляясь в качестве регрессии ^[17] – в захватывающей инфантилизации Истории, решительно пренебрегающей фактами. Также недавно Французскую революцию связали с «желанием смерти отца»^[18]. То же самое уничижение процесса эмансипации и ее героев заметно, конечно, и в анализе современности: в период арабских восстаний некоторые, не колеблясь, охарактеризовали выразившееся в них желание в качестве «желания потребления», индивидуалистического притязания на «право наслаждаться» потреблением «отравленных удовольствий Одного-счетного и Одного-единственного, которыми себя тешит Дядюшка Сэм»^[19].

Не будем продлевать этот список печальных примеров. Сегодня приходится признать досадный факт: если новые философы, как и реакционные историки, были раскритикованы и в целом утратили популярность, то психоанализ, похоже, сменил их в роли «нового цепного пса» власти. Конечно, караул по-прежнему несут во имя антропологических аргументов о «структуре психики», которые, считается, значат больше любой социальной реальности. В логике парадокса, свойственного извращению в его психопатологическом смысле, эта догма, которая кормит нас сегодня своими предрассудками о мужчине, женщине и политике, представляя агрессивность в качестве чего-то естественного, в то же время уверяет, что она устремлена вперед, к так называемому политическому нейтралитету, таинственная привилегия которого у нее якобы имеется. Как и всякая другая буржуазная мысль, этот психоанализ считает, что высказывает истину человеческой природы, независимо от культурных и исторических различий. Но можно ли его всё еще считать психоанализом? Это большой вопрос. И именно по этой причине мы предлагаем говорить не о психоанализе, а о «психоанализме» (psychanalysme) как дискурсе, причастном господству и фабрикации идеологии как «совокупности идейных продуктов, посредством которых господствующий класс оправдывает свое господство».

В отличие от Робера Кастеля, у которого мы позаимствовали этот термин, послуживший ему названием работы, вышедшей в 1970-е^[20], для нас психоанализм не является главным предметом исследования. Возможно, он и правда врожденная болезнь нашей дисциплины: еще в 1920-е годы психоаналитик Аурел Колнаи не боялся трактовать коммунизм – вполне «нейтральным образом» – в качестве «регрессии к матери»^[21]. Возвращаясь к самым первым этапам истории психоанализа как дисциплины, неизменно обнаруживаешь, что психоанализм, судя по всему, всегда преследовал поле аналитической теории и практики – то как маловлиятельный пугливый призрак, то как всемогущее чудовище, подминающее ее под себя, всё зависело от социально-исторических условий, более или менее благоприятствующих его развитию. Но если изучить современную аналитическую литературу – например, начиная с 1980-х годов, – можно, если несколько смягчить выражения, ведь я и сам на ней учился, сказать, что психоанализ как дисциплина оставался до самого последнего времени под властью этого настоящего Левиафана психоанализма. И именно его намеревается эта книга разгромить – не исследуя его, однако, в качестве прямого объекта, но предлагая контрмеру. Психоанализм – это, определенно, тенденция, присущая нашей дисциплине, одно из возможных отклонений, которые заводят ее в тупик, где она слепнет. Он предполагает определенное отношение к Истории, которую овеществляет, отношение, из которого мы предлагаем выйти, начав с истории нашей собственной дисциплины.

К политической истории психоанализа

Сказка о нейтральном психоанализе далека от правды. Это доказывают сила и плодотворность политизированного психоанализа, психоанализа 1920-х, сегодня во многом «забытого», хотя его главной фигурой был сам Фрейд, или же 1970-х, на которые обычно взирают с презрением, хотя они и стали продолжением 1920-х. Но мы увидим, что и за пределами двух этих парадигмальных этапов политический взгляд составляет на самом деле неотъемлемую часть психоанализа, в том числе – и, возможно, особенно – потому, что он стремится избежать этого взгляда, проваливаясь в психоанализм.

Сколь бы удивительным это ни казалось многим современным аналитикам, Фрейд на практике сам отстаивал прогрессивную и оптимистическую политическую позицию, положительно оценивая даже коммунизм, по крайней мере вплоть до 1927 года ^[22]. Эта позиция была свойственна многим аналитикам ^[23]; впоследствии многие из них будут ее разделять и развивать спустя долгое время после Фрейда. В 1920-х передовой, но малоизвестный эксперимент Веры Шмидт и созданного ею в большевистской России детского дома, эксперимент, оказавший революционное воздействие на детский психоанализ и в те времена не имевший аналогов в Западной Европе, вызовет у Фрейда и его коллег живейший интерес и послужит многим аналитикам примером.

Также мы вернемся к истории Вильгельма Райха. Отвергая клише, говорящие о его второстепенном положении, мы увидим, что в 1920-е годы он связан со вполне уважаемым третьим поколением аналитиков, практически все представители которого отличались заметной политической ангажированностью ^[24]. Долгое время Фрейд поддерживал этих молодых аналитиков, которые, не успев обзавестись частными клиентами, увлеченно занялись клинической практикой среди беднейших классов.

Мы увидим, что «отлучение» Райха в 1929 году, о котором вечно твердят апологеты психоаналитического пессимизма, в действительности берет начало в важном теоретическом повороте, совершенном Фрейдом. В существенно ухудшившейся геополитической ситуации этот поворот задаст новую практическую ориентацию, которая, не ограничиваясь делом Райха, поставит под удар основное большинство аналитиков. Он будет означать тяжелейшие последствия для международного психоанализа, которые сегодня, глядя в прошлое, можно считать более серьезными, нежели зловещее продвижение в те же годы арийской психологии Юнгом ^[25], ставшим для ортодоксальной историографии главным пугалом.

Траектория Мари Лангер, развертывающаяся с начала 1930-х в противоход к этому повороту Фрейда, с нашей точки зрения, не менее важна для судьбы психоанализа. Лангер, марксистка, феминистка, коммунистка и молодой психоаналитик, становится бескомпромиссным участником революционной деятельности. Как и Райх, она остается убежденной в единстве своей борьбы на трех фронтах – психоанализа, марксизма и феминизма. Мы проследим ее путь, который ведет из Красной Вены в Аргентину, с остановкой в испанских интернациональных бригадах ^[26].

Другая длительная цепочка событий, особенно поучительная для нашей истории, складывается вокруг Франсуа Тоскейеса. Тоскейес, учившийся в Каталонии у психоаналитиков Красной Вены, эмигрировавших из-за войны, защищает каталонскую коммуну, чтобы потом заняться революционными преобразованиями во французской больнице Сент-Альбан. Клиника Ла Борд, основанная в 1953 году Ури (к которому вскоре присоединился Гваттари), станет частью той же генеалогической линии.

Наконец, мы поговорим об обновлении немецкого психоанализа в Гейдельберге в 1970-х и об истории СКП (Социалистического коллектива пациентов). Революционный радикализм этого эксперимента, как и обрушившиеся на него насильственные меры, примененные государством, в чем-то созвучны трагической судьбе немецкого психоанализа, столкнувшегося с нацизмом в 1940-х, и молчанию, всё еще окутывающему эту историю в поле самого психоанализа, несмотря на многочисленные работы историков.

Как станет ясно читателю, мы будем придерживаться метода, противоположного тому, что мы сами выучили в парижских «школах психоанализа». Вместо того чтобы замыкать чтение на экзегезу, задача состоит, напротив, в раскрытии текстов для Истории. Проясняя конкретные клинические и политические сети и практики аналитиков в их историческом контексте, а также возвращаясь к некоторым основополагающим текстам – Фрейда, но не только, – мы увидим, как складывается совсем иная история, история практик ^[27]. Она же, в свою очередь, позволит по-новому понять классические тексты и их интерпретации. Несмотря на внешнюю разнородность и прерывистость нашего повествования, в котором совмещаются траектории разных аналитиков, относящихся к разным историческим периодам, мы увидим, как связываются линии преемственности, их объединяющие, будь то в форме странных повторений травм, вторящих друг другу сквозь годы, пространство и войны, или же в форме практических экспериментов, которые, какими бы единичными они ни были, откликаются друг другу эхом. Наконец, мы попытаемся показать в то же время то, что объединяет нас сегодня с этими политизированными моментами психоанализа, а также обозначить препятствия, нас от них отделяющие. История, представленная здесь нами, – это прежде всего история возможностей, которая снова ставит под вопрос официальное повествование о нашей дисциплине, проясняя некоторые из его решающих развилок; последние обычно не привлекают к себе внимания официальной психоаналитической историографии во Франции, преподаваемой на университетских факультетах психоанализа или же в «школах» психоанализа, нам известных. В конечном счете задача состоит в том, чтобы иначе истолковать и прояснить само актуальное состояние дисциплины и, возможно, заново раскрыть психоанализ, позволив ему воссоединиться с радикальностью фрейдовского открытия ^[28]