Цитаты из книги «Щастье»

Мы не увидели этих чудес света – ни кладбищ, ни скита (монастыря); их отчасти возместил широкий луг, где из густой травы возносились к небу шесть мощных в ряд стоящих колонн. Как водой залитые мягким тускнеющим светом, они стояли так спокойно, высились так отчуждённо, что мы не стали к ним подходить, боясь рассеять очарование. И трудно сказать, в чём оно заключалось: может, всего лишь в освещении или в просторе вокруг и сгибаемой ветром траве. «Но какая тоска, какая тоска, – сказал тогда Фиговидец. – Почему прекрасное вгоняет в такую тоску?»

Солнце палило с излишней, может быть, щедростью, но мне нравился этот сухой, легко дышащий жар, сочетание зноя и ветра, молодого запаха травы и едкой старости разогретых камней, на один из которых, предчувствуя, что спор затянется, я взмостился.

Мы заночевали в неплохо сохранившемся здании («образец промышленной архитектуры», – сказал Фиговидец) тёмного, тёмного красного кирпича. Образцы эти попадались там и сям по всему пространству Джунглей, и везде сталкер устроил логова – соседствующие, как мне показалось, с логовами животных; уж совы-то точно шуршали и ухали в высоком просторе над головой, в руинах верхних этажей.

Сталкер тащился еле-еле. По пути попадались относительно ровные полянки и остатки асфальта, но в основном мы петляли, огибая то непролазные руины, то непролазный кустарник. (И тогда в лицо прыскали комары и какая-то цветущая пыль.)

Если бы рисовать карты поручили мне, то всем джунглям я дал бы разные названия. Например, место, где мы повстречали Кропоткина, – Весёлые Джунгли, Бодрые Джунгли. Эти же, Джунгли По Ту Сторону Обводного, определённо были Патетическими. Я не находил другого слова для их чрезмерности, обширности, неисчерпаемости дурного сна (на поверхность которого выплывают всё новые и новые нелепые вещи и события). Самое простое дерево, самая облезлая белка мало того что превращались здесь в череду (ни конца ни края) деревьев и белок, они ещё и отменяли существование каких-либо деревьев и белок в каких-либо иных местах, ведь какое иное место смогло бы предложить столь воплощённое дерево или такую законченную белку. Только растущие здесь деревья имели право называться деревьями, только здесь белки выглядели как подлинные белки и шныряли между деревьями подлинно беличьим способом. Показав на кучки взрыхлённой земли («следы кабанов!»), сталкер похвалился обилием и прочих зверей, но те днём либо спали в укромных норах, либо благоразумно убирались подальше с нашей дороги. Я, впрочем, увидел гревшуюся на солнце змею, а Фиговидец – лисицу. (Но я-то в змею ткнул пальцем, а вот куда делся мелькнувший лисий хвост, и мелькнул ли он вообще в кустах, а не в воображении.) И везде были птицы.

О Заборе мы как-то забыли. В людях и растениях Дикого Берега не было видимых следов уродства (разве что сирень пышнее нашей). В разговорах с новыми знакомыми Забор не упоминался. Новые впечатления слишком быстро сменяли друг друга, и мы чаще обсуждали прожитой день, чем предстоящий. Наконец на нас то и дело сваливались неприятности реальные, тесня куда-то в закоулки сознания неприятности гипотетические.

Здесь жили в руинах, даже не пытаясь отстроиться, соорудить избушку, землянку, шалаш. Здесь жили на подачки.

На Диком Берегу только деревья, редкие развалины и трава по колено.

Нежный ветер гладит меня по шее. Где-то притаилось счастье; зверьком, оброненной монетой, отблеском солнца, где-то оно ждёт, лежит, уткнув морду в скрещённые лапы. Мне приходится сделать усилие, чтобы наваждение ослабло. Не мною потерянные, дома и канал вобрали в себя столько сосредоточенной неутихающей боли, такую преданную деятельную тоску, что рады быть обретёнными хоть кем-то – и счастье, которое для Канцлера было только источником мук, стало действительным счастьем для постороннего, для меня.

Варвары – только удобный предлог расправиться с сопротивлением беднейших слоев населения, заморочив их несуществующей внешней угрозой.