Читать книгу «Царская чаша. Книга 2» онлайн полностью📖 — Феликса Лиевского — MyBook.

Глава 4. «Делание умное, да жизнь окаянная!»

Москва. Дом Сицких.

Вечер 21 сентября 1565 года.

После дороги, где ни разу не останавливались и c коней не слезали, так что ног запачкать не успели, всё равно старательно топтались в просторных сенях на половиках. Федьку быстро переобули там же в белые его атласные сапожки, и он постоял, потопал каблуками, обвыкаясь, пока хозяева приглашали и провожали остальных, раскрасневшихся и шумных, в гридницу. Он вошёл последним, раскланялся, дождался себе предложения пройти и стать впереди жениховской свиты, по одну сторону, против невестиной, отдалившейся напротив. Саблю не отдавал, только шапку – ныне ему позволялось явиться при всём достоинстве… Сватья Анна Даниловна, говоря положенные привечания, поднесла ему серебряную мису воды и полотенце – сполоснуть и отереть руки, перед тем, как начнётся его с невестой знакомство. Затем то же полагалось остальным гостям, и ритуал сей проистёк в молчаливой размеренности взаимного услужения, настраивая тем самым всех на нужный лад, вдумчивый и торжественный.

Последовало подношение обоим сторонам чарок крепкого мёду, привезённого с собою сватами, самой княгиней, все снова кланялись и неторопливо выпивали, нахваливая духовитость и приятность пития, а сваха Анастасия Фёдоровна причёсывала слегка растрепавшиеся по пути Федькины кудри, едва доставая до высоты его макушки гребнем, окунутым в медовую воду, в вытянутой вверх руке, под одобрительным и хвалебным вниманием присутствующих, а он смиренно ожидал, оставаясь на два шага впереди своих, с полуопущенными глазами, и блужданием в мыслях, никак не желающих войти в единственное русло – происходящее сейчас событие. Чуял он свою отстранённость, не хотел, чтоб сваха слишком усердно его чесала и испортила бы пышную красу и без того душистых его волос странной их всегдашней прихотью всё приглаживать да приляпывать, смотрел на все приготовления вокруг себя даже равнодушно, а должно бы ему сейчас немало обеспокоиться – увидеть близко ту, с которой повенчан будет до смерти самой ведь, смотря кого первой она заберёт. Верно, мне, помыслилось без особой горечи, не сносить главы-то уж точно. Не так, так этак, а жить долго не получится, в том он был уверен почему-то… И всё ж, невеста его представлялась какой-то выдумкой бестелесною, может, оттого, что говорилось о ней много хорошего, да не виделась она ему ни разу, ни в мечтах, ни наяву. А ведь и правда, за всю жизнь свою никогда не задумался он, какую хотел бы иметь жену… Какого стану, росту, голосу, глаза цвета какого – ничего такого ему не мерещилось даже, да и вообще о женитьбе не думалось. Хоть и заглядывался на красавиц, и Дуняшка была ему всем мила, особенно как смеётся нравилось, а прелестями её и других никогда настолько не очаровывался он, чтоб себе кого насовсем возжелать, и только её всегда перед мысленным взором возрождать при любой оказии, и через то желание такою же воображать свою невесту. Может, это и к лучшему – всё едино зато теперь, какова княжна окажется, раз себя он никак не предуведомлял прежде. Таким образом он толковал себе причину своего нынешнего равнодушия среди всеобщего праздничного одушевления. Под трепетными взглядами матери, Захара, тоже приглашённого знакомиться с будущей роднёй по праву дружки, под горделивые ободрения старшин семей обеих, он принялся различать донесшуюся величавую песню, с которой, несомненно, готовились вывести к нему невесту. Зачем я слушаю, будто никогда не слыхал, что поётся на всех свадьбах, и княжеских и деревенских, спрашивал он себя, тут же понимая всею кожей, и гулом крови внутри, что до сего мига занимается тем, что из последних сил хочет успокоиться… Вон у Захара отгулял, года не прошло…

"Молодо… молодому князеньку, Феодоре Лексеичу, а понравилася… а понравилася молодая княгиньюшка, молода… молодая Варвара Васильевна!" – пели слаженные сплочённые голоса, девичьи и бабьи, и это – про него, и про его живую невыдуманную невесту. Идущую сейчас, должно быть, не менее прочих волнуясь, в своём отдельном смятении, перед его взор. А что, коли в спеси пребывает, и заведомо по рождению над ним выше себя почитает… Негодует, сердится, в обиде на них всех… – Господи! Что за дичь в голову лезет… Неужто и он этой всеобщей заразою местнической проклят сделался насквозь! Как можно столь себялюбивым являться, когда все, даже батюшка, так просветлённо смотрятся. Ни тени ни в ком заминки не заметно, так и ему надо собраться! Закрывши очи на миг, вообразил он государя своего, в тот самый день и час, когда, в его летах будучи, о свадьбе решивши уже всё, ожидал он в соборе на обручение по обычаю свою царицу будущую, пречистую и пресветлую отроковицу Анастасию, единственную любимую свою. Как, должно быть, благоговейно светилось сердце его, исполненное мирного тепла, свободное в этот миг от всякого гнева, обид, тяготы и дурных мыслей. Как с бесконечной радостью смотрел он на неё, в ней обретая спасение души своей, победу над всем грешным в себе через любовь её кроткую чая… Как не может ангел довериться чудовищу, так не может чистая душа всею собой полюбить душу гнусную, недостойную себя, а значит – милость Божия есть и на нём тоже, и благодать Его. И тяжкая десница Господняя, его царствием земным, как подвигом заведомым, одарившая, тогда не столь неподъёмной виделась, конечно… Сам не заметив как, Федька преобразился весь согласно этим мыслям, и смотрел уже неотрывно в проём дверной, в котором возникло некое светлое движение. Все также замерли в почтительном уважении к минуте этой, что только раз в жизни случается. Не было, верно, никого сейчас здесь, кто б не дрогнул внутри, каждый – своим: кто – юностью прошедшей, первой весной, сбывшейся или нет, но всё равно – желанной, кто, из молодняка – мечтанием ещё предстоящего, завидуя жениху с невестою и совершаемому над ними таинству, отворяющему путь в самую настоящую, уже не ребяческую, жизнь.

Вывели княжну, под руки поддерживая, медленно, участливо приговаривая что-то, нянька её и боярыня-родственница княгини, подружки позади толпились стайкой, и оставили, отодвинулись от неё, и всё собрание тут жениху и невесте поклонилось. Они же оба, дважды по семи шагов разделённые, стоять остались будто бы наедине. Вся занавешенная белым кружевным платом до пят, княжна на него не поднимала глаз. Он же смотрел теперь, не отрываясь, стараясь по-прежнему волнения своего не показать, да сам не замечая вздымающегося в груди глубокого дыхания, и сердца, вдруг задумавшего рваться изнутри. Княжны не разглядеть никак было – ниспадающее поверх сверкающего тонкого венца покрывало было так густо, укрывало и пышный сарафан полностью, точно снегом… Отче Феофан, знаменьем их благословивши и словесно, начало встрече утвердил. Тогда обе провожатые покрывало княжны приподняли и от лица её откинули, и сняли, оставили при себе. Но и тогда осталась она, в своём девичьем венце, под защитой тончайшего прозрачного белого облачка, ничуть красы и блеска образа её теперь не скрадывающего, впрочем… Но через то казалось, что она вся светится. От её дыхания, под нарядами пышными не заметного, мягко сверкали, переливались на ней искорки серёг, подвесок длинных, бус, наручей, шитья по нежному небесному атласу, и жемчужных ниток, густо овивающих пышную бесконечную светло-русую косу… К этой косе прикованный взором, уже очарованный до крайности богатством красоты такой, Федька было растерялся – так рьяно прихлынула кровь к лицу и тут же спала, и в голове сделалось звеняще-пусто, а также – неловко, от вожделения. Теперь им надлежало поздороваться обычаем. И оба замерли в поясном поклоне друг другу, с ладонью на сердце. Тихие всхлипы и вздохи, старательно сдерживаемые, сопровождали это их молчаливое взаимное смирение перед решением своей судьбы… Матушка тоже, верно, край плата к губам поднесла, и слёзы вот-вот покатятся, как и у всех, почитай, невестиных сторонниц… Выпрямились оба, она – всё так же чуть склонив голову, глаз не поднимая, он – напротив, сокольей повадки никак не скрывая, улыбки волнения, нежного и странного для себя, не гася. Князь Сицкий подошёл степенно, обнял его за плечи, дозволяя и приглашая к дочери приблизиться. Рукою этак повёл величаво, гордый сокровищем своим, и они пошли вместе.

Теперь шаг всего разделял их. Федьке показалось, что княжна задрожала вся под его взглядом, слишком близким, горячим и прямым, и ему захотелось тотчас сказать ей что-то очень доброе… Но говорить лишнее пока что не было дозволения, а только одно: "Доброго тебе здравия и поклон, Варвара Васильевна!", и он вложил всю внезапную жалось к ней в свой голос.

"И тебе здравия доброго и поклон… Фёдор Алексеевич…" – чуть слышно молвила княжна, подбодряемая всячески улыбками отца и матери. И вот князь Сицкий, взявши правую руку дочери безвольную в большие ладони, подержав с чувством, возложил её со всей отеческой добротой на предоставленное левое запястье жениха, поверх драгоценного серебряного с жемчугом и лалами61 широкого наруча.

Все что-то сразу заговорили меж собой, о них, разумеется, и настал черёд главного подарка. Его в небольшом резном ларчике, на серебряном блюде, под шелковой узорчатой кружевной ширинкой поднесла с поклоном Арина Ивановна. Алексей Данилович развернул рядную запись, призывая отца Феофана и всех присутствующих громким чётким обширным голосом в свидетели тому, о чём уговорились семьи касательно свадьбы, и чему, договор сей нерушимым объявляя, послужит перстень обручальный, сейчас невесте женихом даримый. Перстень был извлечён торжественно, передан в руку Федьки, а невесте сказали, как свою ладонь протянуть, чтобы, её не коснувшись, жених смог кольцо на палец ей надеть. Когда всё исполнено было, рука княжны вернулась, отягчённая серебряным жуком с ярко-синим глазом на пальце указательном, возлежать до завершения всего обряда на рукаве суженного… Их повернули на обозрение к собранию, расступившись, оставив одних, и некоторое время громко звенели гусли и бубны с колокольцами, и весело заливался рожок – то отрабатывали свой хлеб сегодняшний приглашённые песенники-игрецы… Поверх всеобщего хвалебного гомона возвысились речи свахи:

– Млад-месяц и зоренька ясная! Ни пером описать, ни в сказке сказать! А любоваться б век, себе на радость, людям на загляденье!

Согласные возгласы отвечали ей.

– А чтоб от сглазу всякого непрошенного подалее быти, налейте-ка, хозяева, по доброй всем нам чарочке! А голубей наших, куничку нашу с соболем, лебёдушку с соколом оставим покуда словом обмолвиться! – сваха лихо многозначительно подмигнула.

Так и было сделано.

Рассаживались за стол пировать; и дворня, и музыканты тоже угощены были. Поглядывали на предоставленных себе обручённых, которым сейчас давалось право побыть рядом и присмотреться друг к дружке поближе.

Княжна, казалось, совсем не дышала, и всё не могла решиться на жениха посмотреть. Её маленькая, точно у ребёнка, рука с тонкими гладкими пальчиками, невесомая совсем, тоже выглядела робеющей в своей неподвижности. Федька рассматривал теперь эту руку, как бы желая по ней прочесть всё о своей княжне, и не находил в ней ни одного изъяна, только прелесть мягкую… Вот у Дуняшки руки совсем иные были, оно и понятно – от работы сызмальства, хоть и тоже не грубые и ладные, да цепкие, сильные и загорелые, ко всему сноровистые, умело-ласковые… Жар картин вольных, перед ним тут же вставших, переполнил его, и сделал молчание дальнейшее невыносимым. Склонившись слегка к ней, вдыхая свежесть снежную с едва различаемым привкусом яблочных сладостей, он заговорил тихо, чтоб никто их не услыхал сейчас:

– Понравился ль тебе, Варвара Васильевна, перстенёк? Я ж его, видишь, нарочно сделать велел к серьгам тем, что давеча тебе подарком от меня передали. Станешь ли носить их?

Княжна заметно порозовела, и ресницы её, бархатисто, но в меру, как и брови, начернённые, вздрогнули несколько раз, прежде чем она ответила: – Подарки твои мне очень понравились, Фёдор Алексеевич, благодарствую… Отчего ж красоту такую не носить.

Тут княжна почувствовала, как исподволь, направляя мягко, увлекает её рука жениха следовать с ним рядом по свободной середине гридницы. И этак прошлись они перед всеми, за ними с любопытством весёлым наблюдающими, до печки, и там жених приостановился, послушную руку её уже более ощущая, и они развернулись плавно, как в танце величавом, и заново пошли… Довольный телесной чуткостью, лёгкостью походки её и ему послушанием, податливостью, хотел теперь Федька, чтоб невеста, наконец, на него взглянула, выказала чтобы не только одну податливость и скромность, но и настоящие чувства свои к нему сейчас. Не бывало ведь ещё такого ни разу, чтоб, на него, всего такого нарядного, глядючи, безразличными оставались, будь хоть кто. О красе своей уже достаточно он имел понятия, чтоб это в людях видеть, и какою бы сдержанной княжна не была, или не старалась быть, а всё равно себя выдаст, коли вовсе уж не каменная она и не ледяная! Только вот как же это устроить, не прямо же просить… А и почему бы нет! Всё в нём взыграло ответом на эти шальные помыслы, он остановил совместное их движение по кругу, снова склонился к ней, и сколь можно тепло, любовно, и просительно, и настоятельно, на нежное личико её глядя, шепнул: – Варвара Васильевна! Что ж не глянешь ты на меня?

Простое обращение это в смятение княжну повергло – она задохнулась даже, ресницы вскинула, да так и замерла, уставясь голубым взглядом в широкую бело-серебряную парчовую грудь его перед собой. От его близкого слишком голоса, от аромата неведомого дивного и жара, от него веющего, голову княжне повело, закружило, так что пришлось сильнее на руку его опереться… Однако отвечать было надобно, а сил поднять глаза выше, на лицо его, не достало отчего-то.

– Иль вовсе не мил я тебе как жених?

– Как ответить тебе, Фёдор Алексеевич, – переведя дух, проговорила княжна, медленно подняв на него глаза и тут же снова закрывшись ресницами, и розовея пуще прежнего, – когда не знаю я тебя вовсе… А коли батюшке с матушкой ты по нраву, так и мне… мил… стало быть.

Она не видела его, но поняла, что он, вздыхая, улыбается. Их движение снова продолжилось, и тут княжну посетило неизъяснимое к нему притяжение, дух захватывало от которого, как на больших качелях. Она поняла вдруг, что это чудесное и новое, страшное необъятностью, с нею по-настоящему происходит, и что ей самой отчуждение, приличия ради обособленность всякая в тягость стала, а захотелось ему так понравиться, так, чтобы… – тут мысли её путались и обрывались, она совестила себя и удерживала, чтоб не улыбаться в затаённости порхающего сердца, и не показаться и впрямь ему через чур простою. Однако вмиг возникшее меж ними дружественное доверие не исчезло никуда… Они прохаживались молча, полные общими чаяниями, уже связанные любопытством пылким и, конечно, взаимным любованием. Он – откровенным, смелым, она – скрытым и до крайности ещё стыдливым.

– Теперь видеться нам с тобою нельзя будет, Варвара Васильевна, уж до самого венца… Да и мне уехать в Слободу государеву придётся скоро…

Она вслушивалась в его голос, исполненный к ней уважительного стремления, и так ей удивительно было, что прежде никогда его не слыхала, не видала, а теперь вот – речи такие, об их будущем сразу… Видя в ней серьёзное внимание, Федька продолжил, и высказал внезапно появившийся замысел:

– Что, если в разлуке нашей письмецо тебе от меня придёт, с подарочками вместе? Примешь ли ты мои послания? Ответишь ли хоть словом?

Тут уж не могла княжна не улыбаться, и нет-нет да взглядывать на него. И всякий раз, не успевая целое рассмотреть, то серьгу его жемчужную замечала, то – кудри длинные тёмные, по спине ниже плеч спадающие, то – яркие губы в очерке лика, приятного неизъяснимой светящейся притягательностью… А в другой раз – в тени ресниц-стрел око глубокое и зелёное, за нею следящее внимательно, игриво даже…

– Если батюшка дозволит, отчего же не ответить мне тебе, Фёдор Алексеевич.

– Дозволит уж верно! Ведь ничего дурного нет в том, чтоб невесте своей весточку послать, да о её благополучии справиться. А чтоб уверена и спокойна ты была, что от меня самого послание, что ни единая душа его не увидит, кроме нас с тобою, запечатывать свиток стану вот этим перстнем, вглядись, будь добра: государев то дорогой подарок, печать с Единорогом, зверем Света Небесного… – и они вместе рассматривали искусно отлитый перстень с дивным Зверем на Федькиной руке, сверкающей цветными камнями в серебре и золоте. – Батюшке довериться, конечно же, ты можешь, коли надо будет – ничего в тех письмах обещаю не писать скверного, вздорного или Богу не угодного… А ещё вот что запомни. Всякий раз начинать послание буду так: "Душенька моя Варвара Васильевна!", а оканчивать буду следующим: «Суженый твой Федя". Согласна ли?

Что тут было ответить. Улыбалась уже неудержимо княжна, глаза отводила смущённо, и – кивала слегка. Ни времени не замечалось, ничего вокруг…

А гости, увидевши, что сладилось у молодых, кажется, наперво, толкали друг дружку в бока, посмеивались, перемигивались и шутили. Многие уж прилично были во хмелю, и шутки их всё чаще не для девичьих ушей делались, за что на них шутейно тоже ополчались, шикали и призывали к благопристойности… Да княжна этого не слыхала вовсе, и не видала ничего, кроме своего жениха.

1
...
...
17