21

На следующий день.

Примерно в половине одиннадцатого утра Джин выходит из дома, и я появляюсь из своего укрытия – из-за дерева, за которым я прятался. Сегодня я не встретил ни Франко, ни Алессию, никого другого. На Джин темные очки «Рэй-Бэн» и черная куртка; волосы собраны в хвост. Обычно она не носит очки, да и солнце сегодня совсем не слепящее, но это единственный способ скрыть следы бессонной ночи, когда она, возможно, меня проклинала. У нее неповторимая манера плакать. Она плачет так, как мне еще не доводилось видеть: слезы льются безостановочно в полной тишине. Они неудержимы, как если бы, плача, она действительно освобождалась от всей боли, которую испытывает. До сих пор виновником этих слез был не я, а Франческо, ее женишок, как она его называла, оправдывая этим уменьшительным суффиксом мою бесполезную ревность. Франческо был ее первым и единственным парнем, редкостным козлом: так она его теперь вспоминала. Красоту этой первой любви он превратил в худшую ошибку ее жизни. В ту ночь они расстались довольно поспешно, и она вернулась домой, чтобы закончить уроки. Однако в голове у нее крутились беспокойные мысли, так что она попробовала ему позвонить, но он не брал трубку. Она пошла искать его в «Джильду» – в клуб, куда он должен был пойти. Джин рассказывала и начинала рыдать – от ярости, уверяла меня она, «потому что он оказался настоящим ублюдком», и, растравляя себя, добавляла: «Он предал мое доверие». Шестое чувство привело ее к дому Симоны, ее подруги, которая, однако, совсем не нравилась Эле, та всегда говорила: «Ты просто дурочка, что доверяешь этой твари». Без четверти четыре дверь дома Симоны отворилась, и на пороге появился Франческо. Джин почувствовала, как ее пронзила сильная боль, но вскоре испытала единственное возможное удовольствие – отомстить тому, кто не соблюдал правила любви. Она села в свой «поло», отпустила сцепление и на полном ходу врезалась в принадлежащий Франческо двухсотый спортивный «мерседес». Этот фантастический удар попал в самую цель: он пришелся по левой стороне и дверце. В этом вся Джин – любовь и ярость, гордость и слезы. В глубине души я думаю, что воспоминание о Франческо причиняло ей боль до сих пор, и поэтому, рассказывая об этом, она безмолвно плакала и просила меня: «Никогда не делай ничего подобного, я бы не смогла вынести этого еще раз».

В тот день я поцеловал еще мокрое от слез лицо, и мы отправились в Монти, на открытие магазина ее подруги, и вскоре она отвлеклась среди этих неопреновых сумок и цветных ремней, среди сережек с дорожными знаками, в виде шариков и длинных висюлек всевозможных оттенков. Она остановилась на серьгах с восточным орнаментом, примерила их, просияла, но, в конце концов, решила не брать. А жаль, она была чудо как хороша в этих висячих сережках. Затем она встретила свою подругу, и они поздоровались, приветливо обнявшись. Ее звали Габриэлла, они учились в одном классе, сообщила мне Джин. Они так и продолжили болтать, хихикая по поводу того, что приключилось с их общими знакомыми, как они изменились и чем занимались, а еще удивляясь тому, что у некой Паскуалины наконец появился жених. Я смотрел на нее издалека; она ужасно много болтала; казалось, что уже не остановится, и время от времени взмахивала руками. Наконец-то она избавилась от подавлявшей ее печали. Джин весело слушала свою подругу и в конце концов заливисто рассмеялась. Ну вот, от ее грусти не осталось и следа – примерно так, как это случается с детьми, которые переходят от слез к смеху, сами того не замечая. Она посмотрела на меня издалека, улыбнулась и подмигнула, что, видимо, означало: «Все в порядке, мне лучше, спасибо». По крайней мере, так я это истолковал.

Когда мы добрались до ее дома, был уже вечер. Она спрыгнула с мотоцикла и крепко меня обняла. Она долго прижимала меня к себе и прошептала мне на ухо:

– Спасибо, ты был очень мил.

Мы пристально посмотрели друг на друга. Потом она покачала головой и добавила:

– Ты даже не представляешь, Стэп, как я тебя люблю.

Но не дала мне ответить. Она убежала и влетела в подъезд, даже не обернувшись, будто устыдившись своего признания.

Действительно. Может, я не воспринял этого всерьез. У нее такая своеобразная манера любви.

Не успел я приехать домой, как у меня зазвонил мобильник.

– Любимый! – Она ошеломила меня своим восторгом. – Но тебе не следовало этого делать!

– Ты о чем?

– Дурак! Они такие дорогие!

– Мне кажется, ты ошиблась. Я бы с удовольствием, но, к сожалению, это, наверное, был подарок от какого-нибудь другого твоего поклонника.

Она стала смеяться как сумасшедшая.

– Может, ты и не обратил на это внимания, но в том магазине единственным моим потенциальным поклонником был только ты; все остальные были женщины или геи!

Я тоже рассмеялся: я и впрямь не обратил на это внимания, все время смотрел только на нее, надеясь, что ей удастся развеять эту тоску.

– Они мне ужасно понравились, я хотела их купить, но они слишком дорого стоили.

Тут мне на телефон пришла фотография: она с серьгами, которые благодаря мне обнаружила в кармане куртки. А под фото – текст: «Они тебе они нравятся? Мне – очень, почти как ты! И не из-за этих коварных сюрпризов». Я снова услышал ее смех в телефоне. «Она до тебя дошла? Может, потом я пришлю еще одну – на ней я буду соблазнительной и полуобнаженной, в качестве приза. Сегодня ты был действительно безупречным».

И она отключилась. Что ж, я рад. Ей лучше. Я решил пойти на кухню, налить себе пива, немного расслабиться – может, посидеть за компьютером, посмотреть фильм, как вдруг неожиданно зазвонил мобильник. Пришло сообщение, фотография. Я был поражен. И это она, с ее стыдливостью. Она, с ее застенчивостью. Она, с ее невинностью. Она снялась в полумраке, голой. На ней были только ярко освещенные серьги. Под фотографией она написала: «Только для тебя, навсегда». Мне ее захотелось, и я решил ответить: «Мне бы хотелось быть там. Чтобы снять с тебя и серьги и заняться с тобой любовью прямо сейчас».

Она сразу же послала мне «сердечко».

Такая уж она, Джин. В ту ночь она преодолела свою боль только благодаря тому, что ощутила себя любимой.

Но как мне сделать, чтобы она преодолела ее сегодня? На этот раз виноват я, и я должен добиться того, чтобы она снова в меня поверила.

И вот я стучусь в дверь и придумываю слова, которые можно будет сказать. Но мне приходит на ум только это. «Вы должны мне помочь». Может, было бы лучше сказать: «Джин – изумительная, а я – скотина». Это была бы чистая правда, но думаю, что она бы захлопнула дверь прямо перед моим носом, не желая больше ничего слушать. Я молчу, смотрю на эту пока еще закрытую дверь и продумываю другие возможные фразы. Но мне ничего не приходит в голову. В жизни бывают моменты, которые кажутся бесконечными. И это один из них. Наконец я слышу шаги; они приближаются и стихают прямо за дверью.

– Кто там?

– Стефано Манчини.

– Кто?

Ну вот, конечно. Самое худшее. Она даже не знает, кто я. Однако дверь открывается, и на пороге появляется женщина, которая часто выходит на улицу вместе с Джин, ее мать.

– Добрый день, я друг вашей дочери…

– Я знаю, кто ты.

Я молчу. Мне хочется провалиться сквозь землю. Черт, в жизни я дрался с такими типами, которые были в два раза здоровее меня, но не испытывал никакого страха. А сейчас под взглядом этой женщины мне совсем не по себе.

– Ты же Стэп, да? Моя дочь говорила мне о тебе.

– Да, это я. А что вам сказала Джин?

– «Скажи, что не откроешь». – Она мне улыбается. – Но я уже открыла…

22

В то утро Джин выходит из дома и не видит его. С одной стороны, она довольна, но в глубине души это ей не нравится. Она не думала, что он устанет так быстро, но если уж так случилось, то значит, так будет лучше для всех. Ее бабушка Клелия всегда ей напоминала: «Ты должна заставлять ждать мужчин до тех пор, пока им уже совсем невтерпеж, как и тебе. Так вот: тот, кто выдержит и останется, – само совершенство».

Стэп не был совершенным. Жаль, но он нравится ей даже в своем несовершенстве.

В университете, поглощенная лекциями по праву, она об этом особо не думает. Отправляет эсэмэску домой, предупреждает мать, что вернется около шести и пообедает бутербродом с семгой и коктейлем из яблок, апельсинов и моркови. Мама читает сообщение и улыбается. «Что скажет обо всем этом моя дочь? Да я уже знаю: она обвинит меня в предательстве, но в глубине души подумает, что я поступила правильно. По крайней мере, я на это надеюсь». Решив так, она берет конверт и прячет его на кухне до тех пор, пока не настанет момент отдать его Джин. В шесть вечера с небольшим она слышит, как открывается дверь.

– Мама, ты здесь? Это я.

У Франчески начинает учащенно биться сердце. Она боится, что обнаружит себя, что волнение, отразившееся на ее лице, может ее выдать. Ее дочь очень чуткая.

– Ага, вот ты где! А что ты делаешь?

Джин стоит на пороге кухни.

– А ты как думаешь? – Мать показывает ей на утюг, который она держит в руке, и на рубашку отца, разложенную на гладильной доске.

– Попробую угадать. Ммм… – Джин улыбается, делая вид, что ее осенило. – Ага, ты пытаешься сжечь папину рубашку!

– Точно! И если у меня это получится, то ты сама от него натерпишься, учитывая, какой он аккуратист.

– Кстати, где он?

– Играет в мини-футбол с друзьями.

– Он держит себя в форме, тут уж ничего не скажешь.

Джин идет в свою комнату и на секунду задумывается об отце, который держит себя в форме, и о матери, которая гладит для него рубашки, всегда стараясь, чтобы он выглядел красивым, нарядным, соответствующим любой ситуации, безупречным. Вот именно – безупречным. Кто знает, сколько она заставляла его ждать, в соответствии с правилами бабушки Клелии. Джин смеется. И кто знает, может, они и до сих пор друг другом увлечены? Кто знает, что происходит в этой спальне раз в неделю? Или в месяц? Или в год? Джин мысленно возвращается к Стэпу; к тому, как они жили раньше; к тем дням, которые провели на Мальдивах, почти без одежды, в горячей воде, на пляже, в бунгало, без расписания, без времени, не назначая встреч. Секс, любовь… Не было ни одного момента, когда бы они не обнимались. Стэп был для нее своего рода магнитом; ее к нему влекло, стоило только ему слегка коснуться ее ноги, спины или даже руки – она уже возбуждалась. Такого с ней никогда не случалось ни с одним мужчиной, тем более что у нее их было не много. А потом его запах, запах Стэпа: когда они обнимались, она его всюду целовала. Природный афродизиак, вопрос химии. Джин даже пыталась это обосновать: речь шла о феромонах, ароматных веществах, вырабатываемых людьми и прямиком направляющих нас к нужному партнеру. И вспомнить, что одни даже обвиняли ее в холодности, другие – во фригидности… Нет, правда заключалась в том, что она никогда не была по-настоящему влюблена. Джин про себя смеется. Не то, что не фригидная, наоборот! Ей казалось, что со Стэпом она стала кем-то вроде нимфоманки; ее пугало и в то же время удивляло, что она стала такой. Как в ту ночь в бунгало, где под звездами он ей сказал: «Хватит, прошу тебя, хватит». Она дрожала от своих ощущений и наслаждения. Стэп смеялся, думал, что она над ним подшучивает. «Ты не понял, я была его Омегой. Я совершенно очумела!»

– Очумела? Лучше скажи: «одурела»!

– Вот именно, точно, одурела!

И они продолжали смеяться, а потом пить холодное пиво, глядя на звезды. Джин теряла голову и в этих его объятиях, и в его глазах, и в каждом из поцелуев, который казался ей неповторимым, особенным.

– Ты мой?

– Только твой.

Следующей ночью они занимались любовью еще нежнее; она чувствовала, как он в нее проникает – сначала тихо, потом сильнее, страстно, и Джин укусила его за шею, прижала к себе: она была близка к тому, чтобы закричать.

– Тихо! – со смехом прошептал ей Стэп. – Тут соседи.

– Так и они тоже будут счастливы, если услышат, как я кричу!

Они уснули вот так, утонув в аромате этой любви, еще горячие после секса, с открытыми ртами, слившись друг с другом, наполняясь одним дыханием, уже не разделяясь.

Кажется, что Джин почти пробуждается от этого воспоминания; у нее на глазах наворачиваются слезы. «Разве этого было мало? Ты хотел больше? Разве это было не самое прекрасное, что мы могли испытать? Тебе надо было снова закрутить с ней роман? Но ты же с ней уже был, это даже не было завоеванием. Так почему?» Джин уже несколько месяцев задает себе этот вопрос, и несколько месяцев не находит на него ответа. И с тех самых пор не занимается сексом. И, может быть, уже больше никогда им не займется! Боже мой, об этом страшно и подумать.

– Мама! – Джин идет на кухню и, вспоминая по пути о том, что она подумала про нее и про папу, готова рассмеяться.

Франческа только что закончила гладить, убирает со лба прядь волос, упавшую ей на лицо.

– Да, дорогая, я тебя слушаю.

Джин появляется в дверях в спортивном костюме.

– Я пойду немного побегаю. Мне нужно развеяться. Буду дома через часик.

Франческа кивает; ей бы так хотелось рассказать дочери все или хоть что-то – да, одним словом, изложить план, то, что было намечено, но она не решается.

– Конечно, сокровище. Пока.

Она смотрит, как Джин уходит, оставаясь перед закрытой дверью и не зная, что делать с печалью Джин: этой печали не видно, но она дает о себе знать. И виноват в этом тот парень, Стэп. Франческа качает головой. «Еще неизвестно, как это воспримет Джин, даже не знаю». Но она уже решила; ей не нравится мириться с происходящим, ничего не пытаясь изменить. Франческа считает, что всегда лучше делать хоть что-то, чем бездействовать в надежде, что время загладит страдания. А если даже времени будет мало? Она начинает раскладывать поглаженную одежду по местам. И позволяет себе небольшую улыбку. Нет, она уверена, что поступила правильно.