Глава 7. Гарем внутри

Наш гарем в Фесе был окружен высокими стенами, и, за исключением маленького квадратного участка неба, который можно было видеть со двора, природы в нем просто не существовало. Конечно, если стрелой броситься на террасу, можно было увидеть, что небо больше дома, больше всего вокруг, но со двора природа казалась не важной. Ее заменили геометрические и цветочные узоры на плитках, в дереве и штукатурке. Единственные невозможно красивые цветы у нас в доме росли на разноцветной парче, покрывавшей диваны, и шелковых занавесках, закрывавших двери и окна. Но если тебе хотелось сбежать, нельзя было открыть ставни и выглянуть наружу. Все окна открывались во двор. На улицу не выходило ни одно.

Раз в год весной мы отправлялись на нзаху, то есть пикник на ферме моего дяди в Уэд-Фесе, в десяти километрах от города. Важные взрослые ехали на легковых машинах, а детей, разведенных теть и прочих родственников сажали в два больших грузовика, специально арендованных на этот случай. Тетя Хабиба и Хама всегда брали с собой бубны и по пути поднимали такой шум, что шофер сходил с ума. «Если вы не прекратите, – кричал он, – я съеду с дороги и выброшу всех вас в долине». Но его угрозы никогда ничем не кончались, потому что его голос тонул в звуках бубнов и хлопков в ладоши.

В день пикника все просыпались на рассвете, и во дворе начиналась суета, как будто все собирались на религиозный праздник. Одни занимались едой, другие – напитками, третьи сворачивали в тюки ковры и покрывала. Хама и мама брали на себя качели. «Разве можно ехать на пикник без качелей?» – всегда спорили они, когда отец предлагал им забыть о них хоть раз, потому что очень хлопотно было вешать их на деревья. «Кроме того, – прибавлял он, чтобы подразнить маму, – качели хороши для детей, но, когда на них садятся толстые тети, бедным деревьям несдобровать». Папа ждал, чтобы мама рассердилась, а она просто продолжала паковать качели и веревки, на которых они привязывались, ни разу не бросив на него взгляда. Хама громко распевала: «Если мужчины не могут привязать качели, это сделают женщины, тра-ла-ла-ла» – на высокий мотив нашего государственного гимна «Магрибуна вататуна» («Наша родина Марокко»)^[11]. Тем временем мы с Самиром лихорадочно искали наши сандалии, потому что дождаться помощи от матерей было невозможно: они были слишком заняты собственными делами. Лалла Мани считала стаканы и тарелки, «чтобы посмотреть, сколько разобьется к концу дня, и оценить ущерб». Она вполне могла бы обойтись и без пикника, часто говорила она, тем более что с точки зрения традиций этот обычай сомнителен. «В хадисах^[12] об этом ничего нет, – говорила она. – Может быть, в судный день это даже будет считаться грехом».

Мы приезжали на ферму в середине утра с дюжинами ковров, легкими диванами и ханунами^[13]. Развернув ковры, разжигали угли и начинали жарить шиш-кебаб. Чайники подпевали птицам. Потом, после еды, некоторые женщины разбредались по лесу и лугам, собирали цветы, травы и другие растения, чтобы использовать для косметических процедур. Другие по очереди качались на качелях. Только после заката мы отправлялись домой, и ворота закрывались за нами. И целые дни после этого мама пребывала в ужасном настроении. «Когда целый день проводишь среди деревьев, – говорила она, – невыносимо сидеть в четырех стенах».

В наш дом можно было попасть только через главные ворота, которые охранял привратник Ахмед. Но выйти можно было другим путем, если воспользоваться террасой на уровне крыши. Можно было спрыгнуть с нее на соседскую крышу, а потом выйти на улицу через их дверь. Официально ключ от террасы хранила лалла Мани, и Ахмед выключал свет на лестнице после заката. Но поскольку на террасу день-деньской ходили по всяким домашним делам: за оливками, которые хранились там в больших кувшинах, чтобы стирать и сушить одежду, ключ часто оставляли у тети Хабибы, которая жила в соседней комнате.

За выходом с террасы редко следили, по той простой причине, что выбраться с нее на улицу было непросто. Надо было уметь хорошо делать три вещи: лазить, прыгать и приземляться. Большинство женщин довольно хорошо лазили и прыгали, но мало кто мог удачно приземлиться. Так что время от времени кто-то приходил с перевязанной лодыжкой, и все знали, как это получилось. В первый раз, когда я вернулась с террасы с окровавленными коленками, мама объяснила мне, что главная проблема в жизни женщины – это научиться приземляться. «Когда ты пускаешься в приключение, – сказала она, – надо подумать, как будешь приземляться. Не взлетать. Так что, когда тебе захочется полетать, подумай, чем это может кончиться».

Но была и еще одна, более серьезная причина, почему женщины вроде Хамы или мамы не считали побег через террасу законной альтернативой воротам. Путь через террасу был примером всего того тайного, подковерного, что внушало отвращение тем, кто боролся за принципиальное право женщины на свободное передвижение. Столкнуться с Ахмедом у ворот было героическим актом. Сбежать через террасу – вовсе нет, и этот путь не освещался тем вдохновляющим, ниспровергающим пламенем освобождения.

Конечно, все это не касалось фермы Ясмины. Тамошние ворота едва ли имели хоть какое-то значение, потому что там не было стен. А для гарема, думала я, нужна преграда, разграничение. В то лето, приехав к Ясмине, я поделилась с ней теорией Хамы о том, как появились гаремы. Когда я увидела, что она внимательно слушает, я решила похвастаться всеми своими историческими знаниями и стала рассказывать о римлянах и их гаремах и о том, как арабы стали султанами всего мира, потому что Гарун аль-Рашид собрал тысячу женщин, и как потом христиане обманули арабов, поменяв правила игры, пока те спали. Ясмина много смеялась, слушая меня, и сказала, что невежество не позволяет ей оценить историческую верность теории, но тем не менее она очень смешная и ло гичная. Тогда я спросила ее, правда или нет то, что рассказала Хама, и Ясмина ответила, что не надо слишком забивать себе этим голову. Она сказала, что бывают такие вещи, которые одновременно и правда, и неправда, или такие вещи, которые не то и не другое. «Слова как луковицы, – сказала она, – чем больше слоев снимаешь, тем больше смысла находишь. А когда начинаешь раскрывать разные значения, тогда уже не важно, где правда, а где нет. В том, что вы с Самиром расспрашивали о гаремах, нет ничего плохого, но всегда будет оставаться что-то такое, чего вы еще не знаете». И потом она прибавила: «Сейчас я сниму еще один слой с луковицы. Но помни, там их еще много».

Слово «гарем», сказала она, это слегка измененное слово «харам», что значит запрет или то, что запрещено. Оно противоположно слову «халяль», то, что разрешено. Гарем – это такое место, где мужчина держит свою семью, жену или нескольких жен, детей и других родственников. Это может быть и дом, и шатер, и это слово означает и место, и людей, которые там живут. Говорят: «Гарем сиди такого-то», имея в виду и членов его семьи, и его дом, само здание. Мне стало немного яснее, когда Ясмина объяснила, что Мекка, святой город, тоже зовут Харам. Мекка – это место, где ты должен вести себя в строгих рамках. Как только ты попадаешь туда, ты оказываешься скованной множеством законов и правил. Входя в Мекку, человек должен быть чист: он должен совершить омовение и воздерживаться от лжи, мошенничества и плохих поступков. Город принадлежит Аллаху, и, когда входишь туда, ты должна подчиняться его шариату, священному закону. То же относится и к гарему, когда это дом, принадлежащий мужчине. Другой мужчина не может попасть туда без разрешения владельца, а если и попадет, то должен подчиняться правилам. Гарем – личное пространство, он устроен по определенным правилам. К тому же, сказала Ясмина, для гарема не обязательно должны быть стены. Если ты знаешь, что запрещено, ты носишь гарем внутри. Он у тебя в голове, «написанный подо лбом и под кожей». Эта идея невидимого гарема, закона, вытатуированного в уме, испугала меня. Мне она совсем не понравилась, и мне нужны были объяснения.

Ферма, сказала Ясмина, это тоже гарем, хотя там и нет стен. «Стены нужны только на улицах!» Но если ты, как дедушка, живешь в сельской местности, тогда тебе не нужны ворота, потому что ты посреди полей, где нет прохожих. Женщины могли свободно гулять по полям, потому что вокруг не слонялись незнакомые мужчины, разглядывая их. Женщины могли часами бродить или кататься верхом и никого не встретить. Но если бы они случайно встретили по дороге местного крестьянина, и он бы увидел, что они без чадры, он бы закрыл лицо капюшоном собственной джеллабы, показывая, что он на нее не смотрит. Так что в этом случае, сказала Ясмина, гарем у человека в голове, написан где-то у него подо лбом. Он знает, что женщины с фермы принадлежат дедушке Тази, и у него нет права их разглядывать.

Это расхаживание с гаремом в голове беспокоило меня, и я тайком пощупала рукой лоб, пытаясь убедиться, что он гладкий, и понять, нет ли у меня там, случайно, гарема. Но потом объяснение Ясмины стало еще более тревожным, потому что она сказала, что в какое бы место ты ни вошла, там есть свои невидимые правила, и их надо понимать. «А когда я говорю место, – продолжала она, – я имею в виду любое место: двор, террасу, комнату, даже улицу, если уж на то пошло. Там, где есть люди, есть своя каида, то есть невидимый принцип. Если ты будешь соблюдать каиду, с тобой не случится ничего плохого». По-арабски, напомнила она, каида означает много разных вещей, но у всех у них общая основа. Математический закон или закон страны – каида, как и фундамент здания. Каида также обычай или кодекс поведения. Каида везде. Потом она высказала одну мысль, которая меня по-настоящему испугала: «К сожалению, по большей части каида против женщин».

«Почему? – спросила я. – Так же несправедливо, разве нет?» Я подвинулась к ней поближе, чтобы не упустить ни слова из ее ответа. Мир, сказала Ясмина, не заботится о справедливости по отношению к женщинам. Правила придумывают так, чтобы лишить их того или иного. Например, и мужчины, и женщины работают от рассвета до поздней ночи. Но мужчины зарабатывают деньги, а женщины – нет. Это одно из невидимых правил. И когда женщина много работает, не получая денег, она вынуждена сидеть в гареме, даже если не видит его стен. «Может быть, правила так безжалостны, потому что их придумали не женщины» – так под конец сказала Ясмина. «Но почему их придумали не женщины?» – спросила я. «В тот момент, когда женщины поумнеют и зададут этот вопрос, – ответила она, – они, вместо того чтобы послушно готовить еду и без перерыва мыть посуду, найдут способ изменить эти правила и перевернуть всю планету вверх ногами». «А когда это будет?» – спросила я, и Ясмина ответила: «Очень нескоро».

Потом я попросила ее объяснить, как узнать невидимые правила, каиду, когда приходишь в новое место. Может, есть какие признаки, что-то более или менее ощутимое, что можно отыскать? Нет, сказала она, к сожалению, нет никаких подсказок, кроме наказания, которое следует после нарушения правил. Потому что, если я нарушу невидимое правило, мне будет больно. При этом, сказала она, многие вещи, которые людям нравятся больше всего в жизни, например гулять там и сям, открывать мир, петь, танцевать и выражать собственное мнение, часто оказываются в категории запретного. На самом деле каида, невидимое правило, часто гораздо хуже ворот и стен. Когда есть ворота и стены, ты, по крайней мере, знаешь, чего от тебя ждут.