Глава 9

В которой за моей спиной захлопывается пасть Зверя, но я остаюсь снаружи

Итак, я вошел в свою комнату. Там было темно, и я стал ощупывать стену в поисках выключателя. Наконец, мне удалось зажечь ряд светильников, опоясывающих комнату – и мой рот открылся шире, чем двери «Костко» в день распродажи газонокосилок. Комната, размером примерно футов в восемьдесят, была битком набита старинным оружием!

Рыцарские доспехи, шлемы с перьями, щиты, мечи, шпаги, кинжалы, топоры, булавы, пращи, копья, пики, луки, арбалеты и разнообразные стрелы грудами лежали на полу, на столах и стульях, выглядывали из заполненных кованных сундуков. Многое из этого было покрыто великолепной позолотой и начищено до блеска, ножны некоторых мечей были усыпаны разноцветными каменьями, но попадались и образцы самой грубой работы, ржавые и испещренные зарубками, полученными, наверное, в кровавых битвах за улыбку прекрасной дамы, или за Святой Грааль, или бог знает за что еще!

Увидел я там и совсем небольшие, детские сабли и копья – но такие же остро отточенные и смертоносные, как и все остальное оружие. На кровати, стоящей в алькове за тяжелыми бархатными завесами, были грудой навалены плащи, камзолы и панталоны всевозможных размеров, покроев и расцветок. Если предположить, что в соответствии с одним из самых расхожих литературных штампов «в комнате все осталось точно таким же, каким было прежде», то напрашивался очень простой вывод: мое детство слегка отличалось от детства среднестатистического американца!

Однако, кроме малой части загадочного барахла, которая была явно предназначена для ребенка, ничто другое не указывало на то, что я мог здесь когда-то жить. Не было ни игрушек, ни какой-либо другой, современной одежды; ничего, связанного со школой, спортом, музыкой, коллекционированием – вообще ни с одним нормальным детским увлечением. Комната словно принадлежала какому-нибудь средневековому Теду Банди^[12].

Конечно, можно было подумать, что я ошибся дверью, или что этот арсенал появился здесь уже после моего отъезда в Питтсбург. Но каким-то образом я знал наверняка, что и сама комната, и все, что в ней находилось, определенно было когда-то моим; а самое невероятное – я отлично знал, как этим пользоваться! Например, стоило мне заинтересоваться одним симпатичным палашом, как его рукоять чуть ли не сама прыгнула в мою ладонь – и предстань вдруг передо мною сам сэр Ланселот Озерный, он был бы изрублен в мелкий фарш еще до того, как понес бы свою витиевато-учтивую архаическую чушь!

Еще поразительнее было то, какой силой наливалось все мое тело, как только в моих руках оказывался какой-нибудь особенно тяжелый двуручный меч, или железная палица с острыми шипами. Я совсем не атлет, и самая большая тяжесть, которую мне приходилось приподнимать в жизни, была правой грудью одной цыпы из Квинса – но сейчас я мог безо всяких усилий размахивать направо и налево этими орудиями смерти, нарезая воздух на куски быстрее, чем они успевали соединиться обратно в воздух!

Одним словом, здесь явно происходила какая-то чертовщина, и история про ведьму уже не казалась мне вздором. Я начал свыкаться с мыслью, что тетушка, возможно, была не совсем уж и со сдвигом, но потом вспомнил отца Тарталью и представил, что бы он сказал по этому поводу: «Знаешь, Джо, я бы на твоем месте не стал недооценивать ненормальность женщины, которая позволяла совсем еще маленькому ребенку играть со всем этим реквизитом пеплума».

Да, это был голос здравого смысла, и этот голос привел меня в чувство. Я быстро вышел из комнаты и сбежал вниз до площадки на лестнице, с которой через столовую и террасу открывался вид на реку. Лидия все еще сидела в беседке.

«В принципе, любая женщина способна сделать вид, будто она в восторге от природных красот, но обязательно выдаст себя, когда не высидит и минуты, любуясь ими. А значит, объяснить странное поведение Медитаторши Мейв можно было только одним: она специально позволила мне все здесь хорошенько обыскать, ожидая, что я сам упаду в яму, вырытую ее верными сподручными», – подумал бы сейчас на моем месте детектив Розетти, герой моих детских детективных рассказов. Я же не подумал ничего, но побежал обратно и открыл дверь в соседнюю комнату. Да, это была ее спальня.

На первый взгляд, контраст с моей комнатой казался разительным. Здесь присутствовало лишь самое необходимое: небольшая деревянная кровать, покрытая простым тканным покрывалом, письменный стол у окна с единственной лежащей на нем книгой, платяной шкаф, пара кресел у камина и несколько простых светильников.

Любопытно, но в комнате Лидии я не нашел ни одного зеркала. Его не было даже в ванной комнате. Прикрытые простой хлопковой занавеской полки над раковиной содержали вполне стандартный набор довольно качественной косметики.

Мои надежды обнаружить там залитую свечным воском пентаграмму, соломенных кукол, пронзенных булавками, действующую модель гильотины, заляпанную сорочьей кровью, или, на самый худой конец, заспиртованные останки трехголового младенца с крыльями летучей мыши увы, так и не оправдались. В шкафу я увидел немало явно недешевой одежды и белья, но среди нее не было ни иссиня-черного плаща на застежке в виде черепа, ни высокой остроконечной шляпы. Я открыл книгу, рассчитывая, что она содержит хотя бы описание расчленения девственницы в безлунную ночь, с картинками и карандашными пометками рукой Лидии на полях, но это оказался «Собор Парижской богоматери» Виктора Гюго.

Но было в этой комнате нечто такое, чем она странным образом походила на мою: полное отсутствие чего-либо, что говорило бы об увлечениях и интересах Лидии, о ее прошлом. Я не заметил никаких украшений, колец, серег, заколок для волос; никаких фотографий, школьных наград, дневников, шкатулок со всякими милыми девичьими пустяками – вообще ничего подобного! Так мог бы выглядеть номер в гостинице, в который Лидия заселилась всего полчаса назад. Я даже не почувствовал тот особенный тонкий аромат, состоящий из смеси запахов тела и духов, который обязательно живет в комнате любой девушки.

Зато в ее комнате я не нашел ни одного распятия – притом, что внизу и на лестнице ими были усеяны все поверхности кроме полов, и увидел в этом знак, что игра еще не окончена. На стенах висели несколько неплохих натюрмортов, писанных маслом, и еще портрет тети Джулии углем, в котором я сразу же узнал свою детскую руку.

Нарисовано было неплохо – думаю, даже удивительно хорошо, учитывая возраст художника. Рассматривая портрет, я с неудовольствием вспомнил свои первые годы в Нью-Йорке, проведенные за мольбертом в Центральном Парке; в частности, мою не слишком удачную попытку избежать чрезмерной реалистичности в акварельном изображении одного восьмилетнего пацана – главным образом из-за опасений получить кулаком по спине от нависшего надо мной нервного папаши, прежде не замечавшего явных признаков олигофрении на лице его обожаемого отпрыска.

У меня за спиной вдруг послышался шорох, и я быстро обернулся. Входя, я нарочно оставил дверь открытой, думая соврать, что зашел сюда по ошибке, если Лидия меня застукает. Но это была не она. Посредине комнаты стоял огромный – нет, просто гигантский рыжий алабай, и, не отрываясь, смотрел на меня. В его глазах тлела желтая плотоядная искра.

При иных обстоятельствах стоило бы хорошенько обдумать, как же, черт возьми, я снова умудрился забыть о существовании проклятого пса и так оплошать с дверью? Но время для этого было явно не подходящее, ибо жить мне оставалось секунды две. Срочно требовалось что-то делать – и, само собою разумеется, я пал на колени:

– Не убивай меня, о прекраснейшая из собак! Умоляю, пощади!

Алабай оскалил свою жуткую розовую пасть и зарычал. Даже соседи Лемми Килмистера^[13] не слышали звука, подобного этому. Мне оставалось лишь продолжать импровизацию. Я быстро встал на четвереньки, высунул язык, и радостно поскуливая, бросился ему навстречу!

Растерянность на морде противника была воспринята мною как крайне важное свидетельство, что в конкуренции видов всегда побеждает тот, кто умеет чтить свои корни. Пес даже слегка попятился от меня, но я восторженно взвизгнул, взмахнул ушами, завилял хвостом и попытался лизнуть его в нос! Он с отвращением отпрянул в сторону.

Путь к спасительному выходу оказался свободен, и я, вскочив на ноги, бросился по направлению к холлу. Алабай опомнился и с рычанием кинулся за мной, но я уже был снаружи, в последний момент успев захлопнуть перед ним дверь. Послышался тяжелый удар, и вслед за ним разочарованный вой чудовища.

– Я же предупреждал, чтобы ты не связывался со мной? Предупреждал?! – с ликованием вскричал я.

Звуки из-за двери вдруг стихли.

– Надеюсь, ты свернул там себе шею! – заключил я и повернулся было, чтобы осмотреть остальной дом, но вдруг снова увидел стоявшего прямо передо мной алабая, изготовившегося к прыжку!

– Господи Иисусе, но как…

Пес ринулся на меня, и я тут же, не мешкая, перемахнул через перила и спикировал вниз. Мне повезло приземлиться на обеденный стол. Тело мое было словно и не моим вовсе. Легко сгруппировавшись, я сделал кувырок через спину и вскочил на ноги. Алабай огромными прыжками сбежал по лестнице, но поскользнулся на гладком каменном полу и завалился набок.

Я воспользовался этим и прямо со стола почти без разбега вспорхнул обратно. Пес уже несся за мной по пятам, когда я добежал до двери своей комнаты и захлопнул ее перед его носом. Схватив первое, что попалось под руку (это был изогнутый вперед турецкий ятаган), я заорал:

– Ага, так ты умеешь проходить сквозь стены? Только сунься сюда, и ты сдохнешь! Сдохнешь!!!

Собака бушевала, с лаем бегая по галерее, пока я, держа ятаган обеими руками за точеную эбонитовую рукоять, водил им из стороны в сторону и старался не упустить момента, когда дьявольское отродье вновь предстанет предо мной. Однако то ли в мою комнату забыли проделать тайный собачий ход, то ли перемещаться по ним можно было только в одном направлении, но пес так и остался в коридоре.

Прошло полчаса прежде, чем алабай успокоился. В доме стало тихо. Я еще раз убедился, что надежно запер дверь на массивный засов, поменял ятаган на короткий узкий меч и без сил опустился на кровать, предварительно сбросив всю лежавшую на ней одежду. Твердо решив не смыкать всю ночь глаз и ни на мгновенье не выпускать оружья из рук, я немедленно заснул, успев лишь подумать: «Не люблю соб…»