Буля долго возилась с жаровней, всё отсырело, включая сам воздух, и даже сушняк, принесённый с собой, никак не разгорался. Тогда буля послала Эль наверх, на чердак, «позрети, что пригодишися смаги ради».

Чердак, на удивление, оказался сухим, крыша, хоть и покосившаяся, являла собой образец крепости и стойкости. Сквозь наполовину выбитое узкое окно под самым потолком в пыльном мареве пробивались лучи солнца. Они согревали небольшую, перекошенную по наклонной мансарду, заваленную ветхими тряпками, к которым Эль никак не решалась прикоснуться. Наконец, понимая, что всё равно придётся это сделать, девушка зажмурилась и потянула за полотно, свешивающееся с одной из потолочных балок.

Тряпка хлопнулась о пол, и Эль обдало облаком пыли. Сквозь него из тёмного угла, который скрывала эта ветошь, девушку пронзили два светящихся глаза. Она услышала больное, со всхлипами дыхание. Эль замерла то ли от страха, то ли побоялась спугнуть существо, затаившееся в углу. Чувствовала, что оно маленькое, беззащитное и очень боится. Через несколько секунд пыль улеглась, зрение выдало скорчившегося и дрожащего уродца.

Совсем малыш, слепок с мальчика лет пяти. Такие тени выворачиваются из ребёнка от испуга. Тонкие косточки, сухая морщинистая кожа, плотно обтягивающая крохотный череп с провалом вместо носа; полный набор молочных мелких зубов, ещё свежих, не протёртых, а потому сохранившихся даже у вывернутой тени. И длинные бинты сваливающейся кожи, которые, сползая, причиняли малышу дикую боль.

Страшный ребёнок прекратил всхлипывать и теперь только дрожал.

– Ты дрожишь… Боишься меня? Не надо…

Эль проговорила эти слова, не вникая в смысл, лишь бы донести тембром голоса до уродца, что она вовсе не желает ему зла. Неожиданно существо вполне осознано покачало лысой головой. А потом… Потом протянуло к Эль руку. Маленькую ладошку со свисающими лохмотьями кожи.

– И-и-р-г, – с трудом произнесло оно. – Я-я-я…бы-ы-ыл…

Прав был дядюшка Торк Моу: у Элины Фэнг с детства отсутствовал инстинкт самосохранения.

– Тебя звали Ирг? – она заставила себя дотронуться до его руки и постаралась при этом сохранить приветливое лицо.

На удивление ладонь малыша оказалась не такой уж и противной. Она была как осенний высохший листок, потрёпанный ветрами. Внезапно Ирг перестал дрожать, весь как-то замер, и Эль почувствовала, как блаженство разливается по его телу.

– Ты-ы-ы, да-а-арни-ица, – уродец уже не всхлипывал, а, скорее, урчал. – Не-е-е бо-о-ольн-о-о… Го-о-ов-о-орилли-и-и, ты – сча-а-астье-е-е… Да-а-а…

– Кто тебе говорил? – удивилась Эль.

Она вдруг вспомнила, что похоже к ней обращались много лет назад мумии в соляном ущелье.

– Они-и-и, – Ирг, всё ещё не отпуская её руку, кивнул куда-то в сторону окна.

Он, как разнежившийся кот, старался незаметно подобраться лысой головой под вторую ладонь Эль. Она не стала дёргаться, было ужасно жалко выворотника. И его бывшего маленького хозяина, который навечно завис на этой стороне тени бесплотным духом.

– Кем ты был? – спросила его Эль.

Наверное, одним из холмовых мальчишек. Жил где-то поблизости, раз выворотник ещё не додумался уйти в подземные шахты. А, может, он и пробирался туда, по пути прячась в заброшенных домах. На землях, которые захватывает кевир, таких домов совсем немало.

– И-и-ирг, – удивлённо повторил выворотник. Очевидно, он терял память прошлого, обретая способность угадывать будущее. В этом мире только так – либо ты помнишь, либо видишь, что впереди. – Ма-альчи-и-ик…

– Ау, – раздался крик Надеи, разметавший тишину и хрупкое доверие, которое установилось между Эль и вывернутым ребёнком.

Бывшая тень резко сорвалась с места. Эль и опомниться не успела, как Ирг на четвереньках вскарабкался вверх по стене к узкому окну под самым потолком чердака. Перевалился через наполовину вынесенную раму, не обращая внимания на острые зубы осколков, и исчез.

– Ты поранишься, – испуганно крикнула Эль вслед выворотнику, но, конечно, её уже никто не слышал.

Она задрала голову и внимательно посмотрела на выбитое окно. В торчащих кусках стекла трепыхались на сквозняке длинные полоски то ли ветоши, то ли кожи.

***

Незаметно проходили дни, и в воздухе стоял вкус горчащего мёда, перестоявшего с сентября.

Тинар осваивал хозяйственные работы: приволок поваленное ветром и уже высохшее дерево, удивительно для этих мест разлапистое, и довольно лихо распиливал его понемногу на пеньки. Пусть кривовато, но заделал дыры в заборе, и даже залатал крышу большим куском дранки, который снял с полуразваленной избы по соседству. Ставил силки на степных кроликов: жаркое с корнеплодами из булиного огорода получалось отменное.

От работы на свежем воздухе серое лицо Тинара тронулось лёгким загаром, и, если бы не пронзительно льняные волосы, издалека в нём уже можно было не признать грума.

Эль потихоньку училась домашнему хозяйству. Особенно ей нравилось намывать деревянные щербатые полы. Она посыпала их чистым белым песком, который приносила с неглубокого карьера из-за околицы, он смешивался с пылью, делал её тяжёлой, нелетучей, пушистым веником гнала эту серую смесь к порогу, а затем взбивала пену мыльного дерева в помоечном ушате и долго гоняла весёлую воздушную воду по полу. Тёрла махровой тряпкой половицы, дёргая её неловкими пальцами в больших хозяйственных перчатках, которые дала ей Надея, чтобы прикрыть всегда страдающие руки.

Эль получала наслаждение, словно она счищала не грязь с половиц, а убирала из души и мыслей противную липкую накипь. А вскоре буля починила перчатки из вискаши, работать стало легче. Плотная оранжевая материя, которую Надея наставила на прогоревшие места, яркими весёлыми пятнами рассыпалась по мрачной коже, и перчатки теперь казались покрытые солнечными брызгами.

– Бабушка Надея, а ты долго тут, в Ляльках, одна живёшь? – как-то вечером, когда утихла дневная суета, спросила Эль.

Потрескивал иссохший валежник, занимаясь пленённым в жаровне огнём, иголка серебряным лучиком мелькала в пухлых руках бабушки Надеи, речь её, освобождённая от необходимости торопиться, журчала ленивым неглубоким ручьём, разогретым на солнце:

– Тут история залучилася такая. Ляльки наши от одного хырца занялися. Пятеро нас було посередь болони, столько мастрот этот нашил. Почему пять лялек ему прищурилось, об этом мне знани нет. Може скукота ему настигши, а може невмочь какая… А только жива тут я, Надея, буля Люба, буля Вера, буля Софа и совсем утая – буля Сострада. Пять, значит, дворов в Ляльках. Только Сострада не жива была с самого почину. Першая развалишися, мы купно её сдвигнуть пыталися, да где там! Мастроты у нас не в достатке. Схоронили, да поплакали. А за ней, нескоро, но без ожиды, Софа на куски полезла. Тоже плакали сильно. И так все були водна за следней и скочурилися. Только я в ожиде конца и осталася. Скоро и мне на куски опадати…

Бабушка Надея завернула рукав, показала бахрому на обвисшем мятыми складками локте.

– Как до нутра протрётся, тут и развалишися я…

Тинар и Эль охнули. Глаза отказывались верить, но бабушка оказалась действительно сшитая неизвестным волшебным мастером из кусочков ткани.

– А кто тот мастер, что вас сотворил, вы знаете? – Эль очень хотелось хоть как-то помочь последней ляльке. – Можно его найти, попросить, чтобы вас… ну, это… починил?

– И-и-х, – вздохнула бабушка Надея. – В заповедь ушёл и не назвался. Только вот я разумею: он из тех мастротов, что папороти ящуру хырцают.

– Папороти?

– Крылья, – шепнул Эль Тинар и незаметно засмеялся. Он понимал булю с полуслова. – Крылья ящеру штопают эти мастера.

– Папороти, – кивнула бабушка Надея. – Я ж вам каю, что ящур в незнамо, каком краю живёти. А при нём всегда в урочище мастроты, самые хырцовитые отбирались. Разумею я, наш хырец из тех будет, что ящуру чинок затевают при нужде. Жива у него в перстах нелюдинная.

– Но ты же можешь… – Эль показала глазами на ляльку Одолень, что печально-философски взирала на происходящее с небольшой полки, подвешенной в углу.

Там Надея хранила кривоватые горшочки с высохшими катышками полыни и гибкие, запутанные стебли невероятно длинной травы. Эту траву, вымачивая в особом составе, Надея использовала, как нитки, а те, что безнадёжно запутывались, сворачивала в горшочки, приговаривая: «В послед распушися». Там, между горшочками, и определили Одолень, чтобы кукла не вбирала в себя зря мелкие неприятности, случающиеся с Эль.

– Ну, ляльку малу только и могу. Это ж так, игручество, затехи ради, сострады из-за…

В тот вечер Эль решила, что ей необходимо научиться шить. По крайней мере, чтобы успеть поставить на бабушку хоть небольшую заплатку, если Надея, действительно, начнёт рваться на куски. Тряпок же у були имелся огромный запас. Кажется, из соседних и дальних хуторов ей приносили не только еду, но и старую одежду в обмен на ляльки Одолень, когда случалась необходимость в кукле, поглощающей сердечную тоску. Пока Эль и Тинар никого постороннего на хуторе не встречали, но из слов Надеи сделали вывод, что иногда к ней заглядывают гости.

Когда Эль впервые взяла в руки иголку, пошёл дождь. Тинар с раннего утра отправился в кевир, узнать, не сняли ли оцепление. Эль хотела идти с ним, но Моу неожиданно твёрдо остановил её.

– Ты ещё не совсем поправилась, – сказал он. – И, знаешь, Эль, мне кажется, не зря тебя Хобан отправил прятаться. Я не знаю, чем ты так досадила этому кривому наймасту, но лучше пока не показывайся, ладно?

Буля собрала груму провиант на три дня – пресные лепёшки, которые долго не плесневеют и даже не черствеют, ломтики сушёной в жаровне тыквы, медовые соты, тщательно завёрнутые в одну из многочисленных тряпок, которыми плотно набит дом. Тинар потоптался на пороге, теребя лямку своего заплечного мешка, будто хотел что-то сказать, но махнул рукой и резко вышел. В доме, который покинул мужчина, сразу стало гораздо тише и … скучнее.

Буля хитро посмотрела на загрустившую Эль.

– Утолити тщу свою. Унше тяжати соделать. Истое хроно жинскоделания.

Дождь зарядил зябко и надолго. Под временем для женских дел Надея подразумевала обучение Эль шитью, что казалось весьма подходящим занятием при такой погоде. Она достала шкатулку с ворохом швейных иголок всевозможных форм и размеров. Были тут и закруглённые обода для скорняжных работ, и мелкая россыпь тонюсеньких острых льдинок, и иглы со скошенными кончиками для непонятных Эль дел.

– Перчий зачин – захлысовать вею, – деловито пояснила буля, показывая, как вдеть нитку.

Эль заворожённо смотрела на этот процесс, а затем сняла перчатку. Пальцы сами по себе жадно зажали иглу, ощупывали её торопливо, чуть подрагивая от возбуждения. Подушечки засвербели, словно изнутри Эль, в свою очередь, навстречу иголке рвались десятки её сородичей.

Странно. Она никогда не держала в руках ничего такого швейного и в то же время узнавала это ощущение и чувствовала: за ним должно быть ещё что-то. Оно, это «что-то», ниткой потянулось за иглой из глубины сознания Эль, защекотало кончики пальцев.

– Ты знаешь, как, – кто-то незнакомый шептал у неё в голове. – Ты должна знать. Обязана.

Рука непослушно дёрнулась. Игла упала на пол.

– Экже персты твои неутверждаше, – засмеялась Надея. – Не охолонула абие?

Эль не передумала и после трёх дней неустанных попыток, хотя стежки под её рукой выплясывали пьяными фортелями. Даже друзья Хобана, собравшиеся на весёлую вечеринку, после обильных возлияний не выделывали таких коленец. Бросив на своё произведение хмурый взгляд, она поглядела на благодушную Надею, с удовольствием протягивающую стежок за стежком. Линия получалась ровная, аккуратная. Казалось, что это занятие – самое умиротворяющее и захватывающее на свете. Надея поймала взгляд Эль, покачала головой:

– Чинок не востреб суеты. Мастрота зараз не придеши.

Эль вздохнула и опять принялась непослушными руками выводить стежки. Один, ещё один… Нитка путалась, завивалась, скручивалась узелками. Сжать зубы, не обращать внимания на невыносимый зуд в подушечках пальцев… Стежок, ещё один…

– Буля Надея, – спросила Эль, не отрывая взгляда от своего рукоделия. – А ты недавно нам с Тинаром говорила про ящера, которому мастера штопают крылья. Что это за ящер?

– Кто ж его зрел? – улыбнулась буля. – Мастроты если…

– А откуда ты вообще знаешь про него?

– От древоруба одного все разумеюти. Как его негода вейная застигнеше в теревинфе, так всё и залучилося. Сам он не сбоялся, а только очевид, что вейя уморите сподвигнеша чадце жоны ящура…

Через слово, но Эль почти понимала, о чём рассказывает Надея. Дровосек, застигнутый в лесу непогодой, спас от гибели странное существо, маленькое и жалкое. Перед спасителем явилась Дева с телом птицы, голосом, слаще, чем мёд, крыльями, что переливались сияющими красками даже в глухой чаще, куда не падали солнечные лучи. Она сказала, что человек может выбрать любую награду за спасение её дитя. Безграничную власть над всем живым в этом мире, невероятные способности или знания о мирах, которые никто никогда не сможет увидеть, достаток до конца своих дней. Вот это всё предложила ему птице-дева, назвавшись женой всемогущего ящера.

Что же выбрал дровосек? Он захотел увидеть то, что ярче и могущественнее солнца. Дева взмахнула своим пёстрым крылом, и мужчина тотчас очутился в пещере, заполненной горящими свечами. Чьей-то невидимой рукой свечи гасились одна за другой. На вопрос дровосека, кто же гасит пламя, Дева ответила, что лучше ему этого не знать. Но мужчина настоял на своём. В тот же миг тьма окружила его плотным туманом. Дровосек понял, что он ослеп. С той поры стал он чувствовать приближение перехода в инотень. Люди из деревни теперь часто обращались к нему за советом перед тем, как покинуть родной дом. Если его спрашивали, откуда он знает, что кто-то вскоре уйдёт на другую сторону тени, дровосек отвечал, что видел того, кто гасит свечи.

– А кто же гасил свечи? – спросила Эль, когда буля замолчала.

– Об этом у меня знани нету, – ответила Надея, щурясь на окно. – Ты пытала о ящуре, откеда у людынов знани о ём. Так от безочного дроворуба, от Веши, его отче дитя жоны ящура схоронитише. Он на соседнем хуторе проживати. В лето давешнее только упокоившись…

«Кто же гасил эти свечи? И что это за пещера?», – Эль всё не могла успокоиться и думала об этом, и думала. Ей жутко хотелось узнать тайну пещерных свеч. Погрузившись в эти мысли, она даже не заметила, как пальцы сами собой полетели над кусочком тряпки, на которой кривыми зигзагами тянулись её вымученные, запутанные стежки. Когда Эль вышла из мечтаний, с недоумением посмотрела на результат своих усилий. На куске материи вслед за косыми прочерками вдруг нарисовался образ. Пока ещё только намётками, но даже так становилось понятно: это будет немного кривая, но прекрасная в потенциале Дева-птица.

Когда Эль с гордостью показала своё творение буле, та долго крутила вышитую тряпицу взад-вперёд, затем подняла на девушку виноватые глаза:

– То желвь или сколия, я разумею?

– Это волшебная птица, никакой не червяк…

– У, – сказала Надея. И больше ничего. Кажется, работу она не одобрила.