Платон

Испугал он ее, испугал. Надя девушка от искусства далёкая. Поэтому ее представления о мире этого самого искусства обывательские. В основном, почерпнутые из кино. Оргии, безумства и прочие извращения – вот о чем она думает, когда слышит слово «натурщица». Не так с ней нужно, не так. Она уже себе там нафантазировала черт знает что!

Платон привстал, подвинул к себе чашку кофе, что стояла возле Мамикона, глотнул кофе, смачивая горло, приложил палец к губам, призывая его молчать, и позвонил Наде. Она ответила сразу, как будто ждала. Голос звучал глухо.

– У вас все в порядке? – забеспокоился Платон.

– Все… хорошо! – после паузы ответила она, явно глотая слезы.

– Послушайте, Надя, я хочу извиниться. Был уставший и поэтому неправильно выразился. Хотел пошутить, но вышло неловко. Мне, по сути, нужна не натурщица, а помощница в галерее. Просто секретарь, только творческий.

Опять ты за свое, Платон? Ее сейчас слово «творческий» напугает.

– Ну, в смысле, креативный. То есть, не прямо так, чтобы очень креативный, а исполнительный и точный. И скромный, – поспешно добавил он.

Вот идиот! Чего его так клинит? Даже не получается нормально выразить мысль. Мамикон удивленно посмотрел на него, вытянул руку ладонью вверх, помахал ею в воздухе и одними губами спросил:

– Ты что блеешь, как баран?

Платон рубанул рукой воздух, отмахиваясь от него, досадливо поморщился, но вдруг с удивлением понял, что волнуется. Это было такое странное и давно забытое ощущение: волноваться, разговаривая с женщиной. В трубке повисло молчание. Платон начал торопливо перечислять блага:

– Оклад хороший, соцпакет, иногда поездки за границу на аукционы.

Надя

Я молча слушала, как он перечисляет все, что собирается мне дать. А на языке вертелся один только вопрос: зачем я вам? Помощница в галерее, ничего не понимающая в искусстве? Но я прикусила язык. Ты же хотела отдать все ради сына. Вот случай и представился. Барин добрый, барин не обидит. За свою блажь он готов щедро платить. Вон как красиво расписывает. Излагать умеет, нужно отдать ему должное.

Это то, о чем говорила Соломоновна: правила взрослой игры. Мы ведь не дети и понимаем, что ему от меня нужно. Но упаковывает он это красиво. Культурный человек, что да, то да. А мне уже все равно. Мне сына лечить нужно. Он вообще не улыбается. А я за его улыбку все отдам. И себя тоже. Девственность мне уже не терять. А кроме нее и терять нечего. Муж с любовницей. Я одна. И если завтра Дима придет и скажет, что мы разводимся, то мне придется научиться крутиться самой. Поэтому начинать нужно сейчас. Говорят, что бог не дает человеку того, что он не может перенести. Значит, я могу стать любовницей Платона и не умереть.

– Согласна, – ответила я. – Но работать могу только в утренние часы и до шестнадцати ноль-ноль. У меня потом сын из школы возвращается.

– Хорошо, Надя, тогда приезжайте завтра к девяти часам в мою галерею «Лунный свет».

Платон

Он нажал кнопку отбоя и покрутился в кресле, довольно улыбаясь.

– Ну? – нетерпеливо спросил Мамикон. – Кстати, галерея наша, а не твоя. Дядя Мамикон там тоже пару копеек вложил.

– Если бы я еще тебя упомянул, то она вообще бы испугалась.

– Чего это? – возмутился Мамикон. – Может, наоборот? Обрадовалась, закричала: «Где этот горячий мужчина? Хочу его, не могу прям!» и прибежала прямо сейчас?

– Завтра приезжай к девяти в галерею и увидишь ее, – Платон радостно забарабанил пальцами по столу.

– Так хороша? – усомнился Мамикон.

– Красота в глазах смотрящего, – уклончиво ответил Платон. – Все модели великих художников в реальности выглядели не так, как на полотнах. Вопрос в том: что в них видели мастера?

– Ну ладно. Заценим твою находку завтра, да Винчи-джан.

– Мамикон, давай-ка договоримся на берегу. Девушка мне нужна для дела. Ты в этом кровно заинтересован. Поэтому держи свои гормоны как можно дальше от нее.

– Вай, – Мамикон расплылся в широкой улыбке. – Как она тебя зацепила, слушай, – он закатил глаза и поцокал языком.

Платон без улыбки облокотился на стол и решительно заявил:

– Делом нужно заниматься, дорогой, делом. Ты или бабки отстирывай, или по девушкам гуляй. Не нужно сводить две стенки. Иначе я умываю руки, – он поднял ладони вверх.

– Дядя Мамикон влюбчивый очень, – жалобно прошептал Мамикон. – Сердце большой, терпелька вот такой маленький, – он поднял вверх мизинец, кавказский акцент внезапно усилился.

Платон по опыту знал, что акцент появляется тогда, когда Мамикон юморит. Потому что он приехал в Москву в возрасте десяти лет и русский язык знал не хуже коренных москвичей. Но сейчас Платону было не до шуток. Всё может сорваться, если Мамикон не сдержит свой армянский темперамент, который ничего не могло охладить. Даже русские морозы. Сдержать Мамикона было очень трудно, если в поле зрения появлялась красивая девушка. Поэтому Платон повторил для закрепления эффекта:

– Или дело, или девушки.

– Как скажешь, дорогой! – хитро прищурился Мамикон.

И это очень не понравилось Платону.

Едва переступив порог дома, Платон поспешил в мастерскую. Стеллажи, два мольберта, неоконченные работы в углу – всё было покрыто пылью. Платон подошел к мольберту, на котором был установлен чистый холст, прикрытый серой мешковиной. Открыл холст, любовно провел ладонью по девственной белизне.

– Ты будешь здесь, Надя, – прошептал он.

Пальцы ныли от желания писать. Впервые за долгий срок. Этот забытый зуд не даст уснуть, сведет с ума. Но как же ждут его художники! Минуты и часы сплетаются в сутки и недели, а они не замечают. Закрываются в мастерской, питаясь тем, что завалялось в холодильнике. Или вовсе забывают поесть. И пишут, пишут, пишут до изнеможения. Неделю, две, три. И когда зуд уходит, они выползают из своей пещеры на свет божий, как Голлум во «Властелине колец». И, щурясь на ярком солнце, прижимают к груди свои творения и шепчут:

– Моя прелесть!

Платон всегда делал наброски карандашом. В черном грифеле была правда жизни. Карандаш – самый жестокий инструмент художника. Кисть не так прямолинейна. Она может сгладить неровную линию, соврать, как старый и верный друг. Карандаш беспощаден в своей критике: все недостатки натурщицы сразу видны. Но зато и достоинства подчеркнуты.

Платон сел в удобное кресло, положил на колени альбом, взял любимый черный карандаш и начал делать наброски. Один, два, три – листы падали на пол, скомканные его безжалостной рукой. Всё не то. Всё не так! Важно другое: он начал рисовать. Упоенный этим забытым кайфом, он не заметил, как в мастерскую прокрался серый зимний рассвет. Карандаш выскользнул из рук, и Платон заснул.

Надя

Дима не вернулся домой ночевать. Я не спала всю ночь. Несколько раз набирала его, но он не отвечал. Так и заснула с телефоном в руках и горечью измены на губах. Утром, конечно, встала с синяками под глазами. Наскоро оделась: светлые брюки и широкий свитер. Чуть не всплакнула, вспомнив свои любимые джинсы, с которыми безжалостно расправилась Соломоновна. Волосы подняла наверх, заколола на одну шпильку. Люблю шпильки, хотя все давно носят заколки. Есть в них какая-то милая и уютная архаичность.

Потом посмотрела на себя в зеркало и поняла, что так не выглядит личный помощник владельца крутой галереи. Тяжело вздохнув, я разделась. Открыла давно забытое отделение шкафа, в котором висели узкие юбки и наглаженные блузки. Выбрала черную юбку-карандаш, белую блузку и чёрные ботильоны на тонких каблуках. Волосы разделила на пробор и убрала в узел на затылке. Последний штрих: жемчужные серьги-вкрутки и немного духов. Зимой можно позволить себе сладкие «Роберто Кавалли».

Я разбудила Сережу и накрыла стол к завтраку. Сыночек удивленным взглядом окинул мою одежду.

– Не привык, милый? – я поцеловала теплые вихры на макушке. – Твоя мама тоже может быть красивой.

Пока он завтракал, я размазала по лицу капельку жидкой пудры. Просто чтобы скрыть синяки под глазами. Мазнула тушью по ресницам и накрасила губы светлой помадой. Как же тяжело выглядеть хорошо, когда на душе тоскливо и хочется в пижаме забраться под одеяло.

Я отвезла Сережу в школу. Занятия в элитной спецшколе сына начинались в восемь. Часы показывали без десяти восемь. У меня ещё был целый час, потому что галерея Платона была неподалеку. Минут пятнадцать езды. Нужно настроиться на работу.

Я бесцельно каталась по улицам, держась в районе галереи. Жутко хотелось кофе, но все кофейни еще были закрыты. Неудивительно: это Патриаршие, здесь рано не встают. Ехать в другой, не такой помпезный район, мне не хотелось. Встану в пробку – опоздаю в первый рабочий день.

Не знаю как, но внезапно я очутилась неподалёку от ресторана «Адель», который принадлежал любовнице моего мужа. Возле входа была припаркована машина Димы. Неужели он всю ночь провел с ней в ресторане? Мне стало жарко. Тяжело дыша, я опустила стекло. Оно задребезжало. С месяц уже как стекло заедает, но на ремонт нет сил и времени. Раньше Дима всегда отвозил мою машину в сервис, но теперь ему явно было не до нее.

Конец ознакомительного фрагмента.