– Всё, шкильда, это когда уже ноги холодные! Просто будь умнее: денег скопи, связи заведи. Первое правило хорошего развода: заранее готовь запасной аэродром. Шоб не умереть от голода внезапно посреди полного здоровья. Оно легче всего дверью хлопнуть и в никуда уйти. А ребенок больной что делать будет? К родителям можешь поехать?

– Не могу, они не поймут. Мы не близки с мамой. А с отчимом тем более. Он у нее всегда прав.

– Потому ты и взамужи сбежала за первого  встречного? Ты же тогда шла на базар, а не с него, как я сейчас. Могла еще посмотреть товар, помацать его и дождаться таки кита, а не полведра тухлых бычков.

– Я его люблю, Соломоновна. Понимаешь? Люблю!

– Гэвалт, бояре! То есть, караул. Час от часу не легче. Ты пойми, девочка моя: нет больше твоего Димы, которого ты любила.

– Знаю! Но все еще его люблю. И при этом уже видеть не могу. Веришь, Соломоновна? Боюсь сорваться. Боюсь, что не сдержусь.

– Знаешь, что? Мне твой брак напоминает старый одесский анекдот про девственницу, которая пришла к раввину.

– Я такого анекдота не знаю, Виолочка.

– Девственница пришла к ребе и говорит, шо хочет жить вечно. Он ей говорит: «Так выйди замуж!» Она глазами лупает и удивленно спрашивает: «А шо я тогда буду жить вечно?» Ребе отвечает: «Нет. Но желание пропадет почти сразу». Так вот, шкильда, я таки имею умную мысль. Собирай вещи и ко мне переезжай. У меня три комнаты. Я одна. Дочка в Израиле давно живет с мужем и внучкой моей. Я пока замуж не собираюсь. Вместе будет веселее. Кроме того, я таки скопила пару копеек. Чем могу – всегда помогу. Дочке помогать не нужно. Ей и так не дует с ихнего моря.

– Соломоновна, почему ты к дочке не едешь? – я, наконец, решилась задать этот вопрос. – Все-таки там семья. А здесь ты совсем одна.

– Дочка меня давно к себе зовёт, а я не хочу. Она у меня хорошая. Но размер страны просто не вместит мою красоту. Я там одно бедро положу в Тель Авиве, так второе четко ляжет у арабских соседей. И чего я должна их бесплатно радовать? Не заслужили они такую красоту. Тем более, что неспокойно у них там. Это еще счастье, что их соседи дураки. Но боюсь, что кто-то им подскажет, что делать нужно, и тогда придётся мой девочке сюда возвращаться. Вот догадаются они во всех арабских странах объединиться и одновременно пописать на Израиль, и страну затопит. И моя дочка снова приедет в Москву.

Я расхохоталась.

– Видишь, ты уже смеешься, – довольно заметила Соломоновна. – Так что вытирай глаза и собирай вещи. Поедем ко мне. Посмотрим, как твой босяк запоет. А ты себе быстро найдёшь годного мущинку. Хотя, честно говоря, сегодня это очень трудно. Поэтому я одна. Да и не нужен мне никто. Так, вру себе по привычке. Не хочется мне уже никаких любовей.

– Любовь умерла в нашем мире, – я взяла ее за руку и погладила натруженные шитьем пальцы.

Она вдруг стала очень серьезной и тихо заговорила без своих шуток и прибауток:

– Любовь не умерла, девочка. Просто нам, мужикам и женщинам, вдруг стало сложно быть вместе. Исчезла легкость. Наверное, потому, что и твое и мое поколение как-то очень быстро повзрослело. Время было такое, что нужно было быстро взрослеть. Это сейчас они в тридцатник еще себя ищут. А мы в восемнадцать-двадцать уже женились, рожали, работали и нас воспринимали, как взрослых. Но мы не доигрались. Понимаешь, шкильда? Внутри нас живут невыросшие дети, которые играют в игры для взрослых. И, приняв раз и навсегда правила игры, мы и отношения пытаемся строить так, как нужно кому-то, но не нам. Все эти приложения знакомств, клубы быстрых свиданий… мечемся, пытаемся, а вокруг пустые и чужие лица, от которых тянет холодом. Скольких друзей из соцсетей ты знаешь лично? С кем из них ты пила чай? Мы бодро врём для чужих. Мы постим фотки из Турции. А внутри живет тоска. И мы делимся ею только с самыми близкими. И этот ближний круг с годами сжимается. И попасть туда совершено невозможно, потому что мы не впускаем. Мы боимся нового. Наши ровесники-мужики для нас старые и унылые. Ведь мы себе кажемся молодыми. А молодняк мы не понимаем, и они не могут удовлетворить наши все время растущие запросы. При этом мы продолжаем все время чего-то достигать: учиться, строить карьеру, заводить новые хобби, путешествовать. Не потому, что хочется. А потому, что так нужно. Ведь так живут все. А вечером приходим в пустой дом и плачем от одиночества. Знаешь, почему Моисей сорок лет водил евреев по пустыне, когда они вышли из Египта?

–У них таки не было навигатора, – улыбнулась я.

– Это само собой. Так вот я тебе скажу за Моисея, что он не был поцем. Он таки был мудрый человек. Он нарезал круги по маленькому кусочку песка и ждал, пока умрут все те, кто помнит прежнюю жизнь. И когда он привел молодняк в Землю Обетованную, им там всё понравилось. Потому что они ничего другого не знали. Так и наши с тобой поколения нужно просто убить. Потому что мы еще помним, как хорошо было до того, как мы все закрылись в своих норах. Когда мы жили чувствами, сегодняшним днем и не знали, что такое успешный успех. До того, как мы возвели железобетонные стены, чтобы никто через них не прорвался. Фильтры знакомств, любви и всей жизни, как в соцсетях. Антивирусы против нового и незнакомого, которое может поранить.

– Но ведь не все одиноки. Есть же замужние и женатые, и кто-то даже счастлив, – заметила я.

– Женатые? Да, а знаешь, почему, девочка? Потому что, когда мы чуть подросли, то все вокруг женились, заводили детей. И мамы с бабушками нам мозг выносили: быстрее, быстрее, иначе упустишь всё и остаешься одна. Это тоже правила игры. И вот мы стали старше. И те, кто женились до нас, уже сидят в своём доме по разным углам и почти не разговаривают друг с другом. Или открыто делят машины, квартиры и детей. А где-то уже поделили. И закрылись в тишине и одиночестве. Они больше не хотят никого впускать в свою жизнь. Потому что страшно. Потому что в прошлом было так много ран и боли, что снова проходить через это нет сил. Но все те же правила игры для взрослых диктуют нам, что семья – это главное. И что быть одному – это стыдно. Потому что семья такая же часть успеха, как блестящая карьера, машина, ипотека. О чувствах никто и не говорит. Это просто успешный успех. Иначе с кем ты будешь делать фотосессии для соцсетей? И любовь сама по себе потеряла ценность. Поэтому мы даже не можем или не хотим найти время для свидания. Мы слишком уставшие от этого бесконечного бега за успешным успехом. И с одной стороны, нам холодно в пустой постели, но с другой, привычнее и легче. Потому что любовь стала тяжелой работой. Непосильной для уставшего сердца. Куда подевалась та легкая и спонтанная романтика, когда люди знакомились друг с другом на улице или на вечеринках? Когда предложение серьезно встречаться делали только мужчины и уже после десяти минут знакомства? Где эти первые поцелуи, от которых сердце выскакивало из груди и по всему телу бежали мурашки? Ты обратила внимание, что поцелуи вообще очень обесценились? Они стали чем-то обычным и скучным, словно в них и нет никакой тайны.

– А я до сих помню наш с Димой первый поцелуй, – я встала, взяла чайник и подлила нам еще чаю. – Он меня обхватил крепко-крепко, но очень нежно. Как большой и добрый медведь. Поднял и поцеловал. Я потом всю ночь не спала, веришь, Соломоновна? Аж температура подскочила. Утром зубы не почистила, чтобы не смывать вкус его губ. Мы были нищие, но такие счастливые! – я заплакала.

– Верю, моя девочка, – Соломоновна всхлипнула и обняла меня. – Знаешь, я помню, как бежала после работы к своему первому мужу, тогда он, конечно, мужем не был еще. А был просто первой любовью. Мы даже по телефону не разговаривали. Ну не передает телефон ни радости, ни дрожи. Мы неслись друг к другу на своих двоих. Мчались, перепрыгивая через лужи. На последние деньги покупали билеты в киношку и дешевые конфеты. И шуршали бумажками, мешая всем в кинотеатре. А цветы он воровал на клумбе. Денег же не было. И как-то он прибежал ко мне. А за ним бежала милиция. Он мне бросил букет, крикнул: «Это тебе. Бежим!» И мы, заливаясь от хохота, помчались, держась за руки. А потом на чьем-то дне рождения он заставил меня при всех сказать, что он мне нравится. И я так краснела и стеснялась. А он заявил, что нужны свидетели. Потому что иначе он подумает, что ему это кажется, – она замолчала, закрыв лицо руками.

Я тоже молчала, глядя в окно на нескончаемый снег.

– Знаешь, девочка, – она отняла руки от лица. – Я верю, что любовь не умерла. Просто затаилась на время. Но она вернется. Ведь без нее никак.

– Не ко мне, Соломоновна. Не ко мне, – снова всхлипнула я и глотнула остывший чай.

– А ты не зарекайся, рыба моя золотая, – она погладила меня по голове. – Какие твои годы? Всего лишь тридцать три, – она задумчиво посмотрела на снег за окном. – Я желаю тебе непременно влюбиться этой зимой. И тогда у тебя все получится. Вот увидишь! Моя бабушка говорила: «Если вы не умеете радоваться жизни, то почему она должна радовать вас?»

Переезжай ко мне, пожалуйста.

– Здесь мой дом, Соломоновна.

– Девочка моя, дом – это не стены. Это руки, которые тебя обнимают, когда тебе очень  плохо, – она обняла меня обеими руками и прижала к груди.

– Не могу я, Виолочка, вот так. Сережу без отца оставить. Ему и так сложно. А Дима все же отец. И я… я все еще люблю его.

– Ну как знаешь. Если захочешь, дверь всегда открыта. Но не вини себя: такое с каждым может случиться. У меня для тебя есть чудесный рецепт счастья – на себе проверяла. Берем себя, – она обхватила себя руками, – обнимаем, любим и ни с кем не делимся!

Я рассмеялась и обхватила себя руками. Но вышло скверно.

– Видишь? Не получается у меня, Виолочка. Потому что знаю: я – плохая мать! В этом Дима прав. Поэтому мне нужно терпеть. А на лечение я сама заработаю.

– Эээ… натурщицей? – вкрадчиво спросила Соломоновна.

– Да, так теперь это называется. Барина потянуло в народ. Надоели ему московские гламурные фифы и захотелось картошки в мундирах. Вот позвоню ему и соглашусь. Доставка картошки прямо на дом. С пылу, с жару.

– Не делай этого! Ты не такая, – предостерегла меня Виолетта.

– Значит, стану такой, – я взяла телефон и хотела позвонить.

Но пальцы не слушались и телефон упал на стол.

– Я же говорю: ты не такая, – улыбнулась Соломоновна. – Скажи-ка мне, шкильда, а твой этот Платон не хочет еще раз написать Мону Лизу? Так я могу попозировать, – она взялась за грудь обеими руками и подкинула ее вверх, поправляя лифчик. – Мона Лизу? Я спрашиваю: Лизу мона?

Я засмеялась. И в этот момент телефон зазвонил, и я не поверила своим глазам. На экране высветилось имя Платона.