Вечерний Крещатик сиял витринами и новыми фонарями, поставленными совсем недавно вместо разбитых два года назад во время путча. Но вот на Майдане фонари были выключены – видимо, чтобы не создавать демонстрантам дополнительных удобств. Впрочем, активисты и не нуждались в милостях от городской администрации – повсюду на площади тарахтели генераторы, дававшие ток десяткам мощных прожекторов.

Кроме того, по площади были расставлены бочки, в которых жгли дрова. Ещё играла музыка – какой-то боевой украинский шансон. Во всяком случае, я разобрал слова «война», «стрелять», «москаль» и «смерть», что как бы намекало.

Непосредственно перед площадью стояла жидкая цепочка демонстрантов, из которой меня неожиданно строго окликнули:

– Це кто таков?

– Це пресса, – отозвался я аутентично, заодно помахав камерой у них перед носом.

– Проходи, – согласились со мной силуэты в сумраке, и я прошёл.

Зашёл я очень вовремя – среди тарахтения генераторов вдруг послышались звуки совсем других движков, помощнее, и на площадь заехали три тентованных грузовика. Машины встали неподалёку от стелы, не глуша двигатели.

Фары грузовиков были направлены на лагерь бунтовщиков, и в их свете стало видно мелькание десятков силуэтов в форме с дубинками в руках.

– А-а-а! – грозно отозвалась на это невидимая мне толком толпа.

– Граждане митингующие, просьба очистить территорию! – раздалось из темноты не менее грозное в мегафон сначала по-украински, затем по-русски.

– А вот хрен тебе!

– Это кто там гавкает!

– Слава Украине!

– Киев, вставай!

– Смерть ворогам!

Я поднял камеру, включил её и понял, что она не пишет – экран не реагировал на мои истеричные нажатия на кнопку «запись». В этот момент солдаты национальной гвардии пошли в атаку, начав разбирать ближайшую к себе палатку. Из палатки, громко и грязно матерясь, внезапно полезли здоровенные, пьяные и злые мужики. В свете фар грузовиков было видно, что у мужиков в руках тоже есть дубинки, а также что-то ещё – мне вот показалось, что даже палицы или какое-то аналогичное средневековое оружие. Началось рукопашное сражение, на которое я мог лишь смотреть и материться не менее экспрессивно, чем его участники.

Неподалёку нашлась пустая скамейка, и я сел на неё, изучая настройки камеры. Почему она не пишет, я так и не понял, зато понял, что сегодня зачистить майдан у власти не получится – в атаку на солдат вдруг пошли какие-то несметные силы, отсиживавшиеся до того то ли в палатках, то ли в кафетериях неподалёку.

Армейские грузовики эта толпа вынесла за пределы площади буквально на руках, а солдат аккуратными, но действенными оплеухами отогнала ещё дальше, куда-то в проулки, после чего некогда грозный голос в мегафоне сменил тональность и начал примирительно предлагать договариваться и хотя бы не жечь костры на площади.

– Граждане митингующие, мы же договаривались с вашим руководством – соблюдать общественный порядок, не жечь костры, не подвергать опасности общественные здания…

– С жинкой своей договариваться будешь, чтоб она тебе минет почаще делала, – весело кричали ему в ответ.

Очень скоро вокруг меня бурлила толпа в две-три тысячи энергичных, крепких спортивных мужчин, и это производило сильное впечатление – во всяком случае, я бы на месте военных не рискнул атаковать такую толпу без трёхкратного перевеса.

А ещё через полчаса эта энергичная толпа куда-то схлынула, оставив после себя послегрозовое ощущение: стихия ушла, но ещё погромыхивает в небесах гром, намекая, что всегда может вернуться и повторить.

Впрочем, перед сценой народ толпился в прежнем количестве, и я пошёл туда, на ходу разглядывая экран камеры в тщетных попытках понять, почему она не работает.

В толпе уже не было видно спортсменов, а взгляд натыкался всё больше на пузатых мужичков в камуфляже или на каких-то вздорных хипстеров в кожанках и галифе, похожих на «красных» или «белых» персонажей художественных фильмов про гражданскую войну в России в прошлом веке. Отличали от прототипов их только балаклавы – сто лет назад лица было прятать ещё не принято, все мерзости делались глаза в глаза и от души.

В этой красочной толпе громко и на разные голоса поносили жидов, москалей и американцев. А за сценой я отчётливо слышал, как кого-то жестоко били. То есть били без шуток – задавались какие-то резкие вопросы, потом следовали звучные удары и ясно слышимые ответные вопли избиваемого:

– Я не москаль, вы меня спутали! Я не москаль, вы меня спутали!

Тем временем на сцену вышел знакомый мне мужик в кургузой синей курточке, один из неизвестных отцов. Он взял микрофон и, кивая за сцену, откуда по-прежнему доносились страшные вопли, сообщил собравшимся:

– Среди нас есть ещё один москальский агент.

Толпа забурлила, зашевелилась, вспыхнула огоньками сигарет.

– Где, кто?

– Вот он, – заявил все тот же мужик и ткнул микрофоном прямо в меня.

Я обмер, осторожно оглядываясь вокруг. В ночном сумраке видно было плохо, но я всё же разглядел, как ко мне, протискиваясь сразу с двух направлений, двигаются патрули из хипстеров, с дубинами и в балаклавах.

Бросить камеру и бежать было чисто инстинктивным желанием, но я его подавил. Не могут же эти питекантропы забить болгарского журналиста прямо на центральной площади своей столицы. Русского – могут, это уже ясно, но болгарского нельзя, ЕС ведь не одобрит.

Главное – не признаваться, кто я такой. Я – болгарский журналист. Болгарских журналистов убивать нельзя.

– Вот он, скотина, берите его! – снова начал тыкать микрофоном в меня мужик со сцены, и я всё же переложил камеру в правую руку, чтобы успеть поработать удобной левой, если будут убивать по-настоящему.

– А-а-а, сволочи, уберите руки! – заверещал кто-то позади меня.

Я обернулся и посмотрел, как принимают под руки пожилого толстенького громадянина в вышиванке, надетой поверх плаща.

– Этот москальский агент говорил тут только что, что нам надобно сжигать жидов, а не москалей. Он говорил, что надо сжечь сначала посольство Израиля, а потом уже москальское. Он – провокатор! Он – москальский агент! – объяснил со сцены диспозицию неизвестный отец.

Москальского агента стали воспитывать прямо на месте, и я отошёл в сторонку, чтобы не прилетело и мне по ошибке. Но мне всё-таки прилетело – точнее, не мне, а камере. Я сумел удержать её в руках, но удар получился неслабый, погнули штангу микрофона.

– Прощу прощения, пан журналист, случайно вышло, – оправдался ближайший ко мне хипстер, молотя худосочными ручками по упитанному москальскому агенту.

Агент прикрывал голову от ударов, но отважно гнул свою линию:

– Жечь жидов сначала надобно! А вы сами агенты Кремля, если не понимаете главного!

Голос из толпы рядом со мной неожиданно громко согласился:

– Этих тоже надо жечь, верно он говорит, да! Но сначала жечь всё же москалей. А если сейчас начать с жидов, что скажет Америка с Европой?

Я отошёл ещё дальше в сторону, сосредоточившись на камере. А она вдруг заработала. Ей, видимо, тоже не хватало хорошего пинка от прогрессивных европейских революционеров.

Я включил камеру и поднял её на плечо. Москальского агента увели куда-то за оцепление сцены, и туда я идти не рискнул. Зато на сцену стали выходить совершенно отвязные фрики.

Седой дедушка в неизбывной для Киева камуфляжной куртке, но также с огромным золочёным крестом в руках, долго взбирался на сцену, используя крест как посох, а когда, наконец, взобрался, заорал вдруг без микрофона так громко, что я вздрогнул и сам едва не перекрестился, хоть и атеист.

– Наше правительство по телевизору говорит по-русски! Это предательство! Нужно немедленно запретить русский язык на телевидении, в кино, везде! Украинцы должны быть хозяевами, господами в своей стране!

Толпа радостно взвыла, заголосила:

– Так! Тут господар украинец!

– Москаляку на гиляку!

– Тут говорити треба по-украински.

– По-российски говорят лише окупанти!

Одновременно с этим народным подъёмом внезапно начались танцы – на сцене и рядом с ней организаторы снова начали водить хороводы из каких-то усталых бабушек и пузатых дяденек. Что бабушки, что дяденьки хороводили ровно так, как это делают дети в детском саду под присмотром воспитателей – и топочут вроде энергично, и подпрыгивают, где надо, и даже смело подпевают фонограмме, – но делают всё это без должного уважения к историческому моменту. Всё ж таки Третий Майдан, Революция Достоинства, вот это всё.

Впрочем, длилось недолго – минут через двадцать бабушки с дедушками организованно построились и молчаливой зловещей колонной двинулись к огромному блестящему чёрному автобусу, вставшему, в нарушение всех возможных правил, прямо посреди пешеходной зоны площади Независимости. Там началась какая-то привычная и постыдная для Киева суета со списками, фамилиями и купюрами, но я не стал это снимать, потому что рядом с автобусом стояло около десятка штурмовиков, и все они смотрели в мою сторону.

Я уже собрался уходить в хостел, когда на сцене появился мой герой – недобитый москальский агент в вышиванке поверх плаща. Даже в неверном свете прожекторов на его лице был различим огромный синяк под левым глазом. Ещё были видны пятна грязи на плаще и штанах. Похоже, досталось гражданину от патриотов серьёзно.

Но никакой переоценки ценностей со сцены не прозвучало. Пожилой громадянин с удивительным упрямством на круглом простодушном лице заявил всем нам, что он вовсе не сломлен и готов защищать свои европейские ценности так же решительно, как и до избиения патриотами Украины.

– Я был самым активным участником всех предыдущих майданов, которые победили именно благодаря таким, как я!

Толпа ахнула и развернулась к сцене, изучая синяки на лице и отпечатки подошв на одежде оратора.

– Я не агент Москвы! Агенты Москвы – вон там, в Верховной Раде! Они нас скоро сожрут, если мы будем молчать. Ещё раз скажу вам, кто у нас враги и воры, и кто виноват. Виноваты жиды, которые вошли в Раду и душат нас! Их надо сжигать первыми!

Из толпы раздались отдельные жидкие хлопки и крики: «Правильно!»

– Кто у нас главный враг? Жиды! И это надо прямо говорить! И нечего нам тут рассказывать про агентов Москвы! Меня тут на Майдане каждый третий знает! Я не боюсь говорить правду! Хоть бейте, хоть убейте – жидов надо жечь! А будете мешать народу, выкинем как собак, под зад ногой! Мы тоже евроинтеграторы, они нам помогают, поэтому мы победим! – заявил он под бурные аплодисменты.

Я пробился поближе к сцене. Мне очень хотелось задать этому питекантропу несколько уточняющих вопросов, но к нему, как оказалось, было не подойти – вокруг собралась целая толпа апологетов, и все они выпрашивали у него автографы, как у голливудской кинозвезды.

Круглое лицо громадянина светилось от счастья, синяк под глазом подсвечивал синим. Ручку евроинтегратору дали, но он никак не мог сосредоточиться на подписании листовок и кепок, а всё кричал и кричал в микрофоны, которые ему услужливо подсовывали организаторы акции:

– Так победим! Жидов жечь! Потом москалей! Слава Украине! Смерть ворогам! Так?

– Так! – отвечала жутким рёвом толпа.

Потом раздался звон битого стекла. Голоса вокруг запели какую-то маршевую песню, и снова зазвенело разбитое стекло на улице рядом. Из центра площади в сотый раз донеслось: «Слава Украине!» Кого-то громко тошнило прямо возле сцены.

Я выключил камеру и, сам не ожидая от себя, вдруг крикнул:

– Всем спасибо, все свободны!

Эта известная цитата из известного в России и, разумеется, на Украине тоже, анекдота произвела удивительное действие – все вокруг на Майдане на минуту затихли. Но потом, конечно, снова разорались.

Когда я уже уходил с площади, услышал голоса за спиной:

– Я его не знаю, ты расскажи.

– Ну, хорошо. Значит, представь себе… Серое, промозглое, дождливое, слякотное, холодное, раннее майское утро. Центральная площадь концлагеря «Освенцим». Всех заключённых, как водится, пригнали, построили, пересчитали. По традиции каждого десятого расстреляли. Потом тишина. Дождь. Слякоть. Выходит на трибуну начальник концлагеря, подходит к микрофону. Медленно снимает фуражку, мнёт её в руках: «Такое дело, мужики! Даже не знаю, как сказать. Такое дело, господа европейцы… Война, в общем, вчера закончилась! Так что, всем спасибо, все свободны!»