Глава 8
Смерть патриарха

Императорское расследование было скорым. Судом выяснилось, что все задержанные были иконописцами и послушниками константинопольских монастырей, имевших от продажи икон немалый доход. Большую часть чернецов поместили в темницу басилевса, находившуюся на первом этаже Большого дворца.

За смерть убитого чиновника осужденных монахов ожидала смертная казнь. Басилевс Лев III Исавр уже вынес свое решение, оставалось только заручиться поддержкой несговорчивого Германа, без одобрения которого казнь считалась преступлением, а вот с патриархом могли возникнуть сложности. Басилевс решил пригласить его в свой дворец и убедить старца одобрить решение суда.

Константинопольский епископ Герман явился во дворец басилевса точно в назначенное время. Поклониться императору, как того требовали правила, не пожелал и возвышался в центре зала огромным столпом, каковым в действительности и являлся. Его не смогли сломить ни уродство, полученное в детстве, ни воля императора, ни кнут, ни угроза предстоящей казни. У него не было ни семьи, ни детей, он был один как перст и был силен в своем одиночестве.

– Толпа богомазов убила моего человека, – не дождавшись приветствия, заговорил император ромеев. – Я велел провести расследование мятежа и арестовал всех виновных. Смутьянов и зачинщиков ожидает суровая кара! Как патриарх Константинополя ты должен дать разрешение на казнь.

– Это не богомазы, а чернецы, что служат Церкви и Христу. У тебя нет прав поступать с ними скверно.

Император Лев III усмехнулся:

– Ты меня неправильно понял… Меня не интересует, во что они одеты. Я спрашиваю у тебя разрешения на казнь граждан, которые убили государственного человека, действовавшего по моему приказу, и посеяли смуту в государстве.

– По твоему указу уничтожаются иконы, попирается ногами святой лик Христа, наши священные книги сжигаются на кострах, мечами разрубаются изваяния святых, оскверняются алтари… Воспротивившись твоей воле и заступившись за святые образы, монахи совершили духовный подвиг. Возможно, самое главное деяние в своей жизни… Монахи тебе неподвластны, их может осудить только Церковь. Ты не получишь моего разрешения, твои приказы незаконны и противоречат правилам Святой апостольской церкви.

– Говоришь, что не разрешишь… Тогда я поменяю тебя на более сговорчивого патриарха.

– Меня может отстранить только Вселенский собор.

– Тогда я его соберу.

– Тебе это не под силу.

– Мне все под силу, что находится в Римской империи! – сверкнул глазами Лев III, с высоты трона поглядывая на патриарха.

– Ты – безбожник. Еретик! Нам не о чем с тобой разговаривать.

– А может, это ты безбожник? Ты и подобные тебе сначала изгнали из церкви Святой Крест, а вместо него повесили иконы и поставили перед ними лампады! Теперь священники воскуряют ладан и оказывают изображениям куда большее уважение, чем Святому Кресту, на котором был распят Христос! Ты и твоя паства поют перед иконами псалмы, встают перед ними на колени и ожидают от них всякого чуда, как от Животворящего Креста. Я сделаю все возможное, чтобы сместить тебя, старый глупец, а когда это произойдет, я казню всех, кто повинен в смерти моего офицера!

– Мы это еще посмотрим, – проговорил патриарх Герман и, не прощаясь, зашагал из зала.

Оставшись один, басилевс посмотрел на писаря, сидевшего подле ступеней по правую сторону, и приказал:

– Пиши… «Я, басилевс римлян, Лев III, собираю на Тайный совет иерархов Святой Церкви для решения важного церковного вопроса. Прибыть ко мне завтра в Тронный зал в два часа пополудни», – слегка нахмурившись, добавил: – Передать всем… Кроме патриарха Германа.

– Патриарх в этом случае может оспорить решение Тайного совета.

– Впиши и патриарха, – согласился император. Неожиданно его губы растянулись в улыбке: – Мне будет интересно его послушать.

ОБЕСКРОВЛЕННЫЙ И РАЗДАВЛЕННЫЙ, ЛУКИАН ВОШЕЛ В СОБОР СВЯТОЙ СОФИИ. То, что он когда-то любил, было растоптано толпами еретиков или сгорело на кострах. Пламя, как заразная болезнь, распространялось по всей Державе ромеев: в церкви Святых апостолов иконы были разрублены; в соборе Гроба Господня в Иерусалиме прилюдно сожгли иконы, а его стены, разрисованные сценами из жизни святых, отскоблили добела. В базилике Ахиропиитос в городе Салонике вынесли статуи святых и принародно на площади, как если бы то были преступники, отрубили им головы и руки, после чего выставили обрубки для позора на улицах.

Нетронутым островком посреди полыхающих костров в Константинополе оставался собор Святой Софии, тронуть который не решились даже самые непримиримые иконоборцы. Священники, служившие в соборе и ежедневно зажигавшие лампады перед иконами, понимали, что покой ненадолго и грядет время, когда вероотступники постучатся в его святые двери.

Старый Лукиан остановился перед иконой Божьей Матери, написанной им еще на заре своего послушания. После нее он написал не одну сотню икон на разные сюжеты из Библии; писал жития святых, лики Христа и Богоматери, но так и не сумел превзойти мастерством свою первую работу. Теперь уже и не успеть, а хотелось бы… Взирая на образ с высоты прожитых лет, Лукиан понимал, что икона была совершенная, как если бы его десницей писал сам Господь.

Самым удивительным и таинственным в иконе оставались глаза, способные заглянуть в глубину души и прознать самые потаенные мысли. Взор Богоматери менялся. Ее глаза могли смотреть с укором, если требовалось устыдить; могли взирать ободряюще, когда нужно было вселить надежду. Сейчас Богородица взирала сурово.

Поставив перед образом свечу, Лукиан помолился. Кто-то бережно положил на его плечо ладонь. Обернувшись, старец увидел патриарха Германа, постаревшего за последние несколько дней лет на десять. В густые длинные волосы серебряными прядями вкралась седина. И сам патриарх как-то потускнел, сделался ниже ростом, а в глазах, по-юношески живых, застыла неизбывная скорбь.

– Скоро иконоборцы придут и в собор Софии. У меня нет больше власти, чтобы противостоять им, – произнес патриарх. – Забирай икону Божьей Матери, это лучшее, что есть у нас в храме, и уезжай в Равенну. Там тебе помогут, в обиду не дадут. Пойдешь в церковь Святого Иоанна Богослова, евангелиста, и передашь настоятелю письмо от меня, – протянул иерарх свиток, – он приютит тебя и спасет икону. А дальше – как Господь рассудит.

– Самое главное – икону спасти, а до меня, – махнув рукой, старый иконописец добавил: – Чего уж там… Не пропаду! А правду говорят, что ты басилевса еретиком назвал?

Сурово глянув на старика, патриарх отвечал:

– Правда… Разве ты думаешь иначе? Государству и Церкви не нужен такой басилевс, который разуверился в святости. По всей Державе ромеев против его решения народ восстал. Население Эллады и Цикладских островов провозгласило себе нового басилевса. Папа Григорий II недоволен иконоборчеством императора, написал ему гневные грамоты, чтобы он прекратил сжигать иконы и священные тексты, перестал преследовать верующих. В Риме портреты Льва III бросают на землю и топчут ногами, а его статуи повсюду разбивают кувалдами и сбрасывают в сточные канавы.

– Обращение папы для басилевса не указ, он продолжает святотатствовать, – буркнул Лукиан.

– Это правда, – с горечью признал патриарх Герман. – Час назад иконоборцы ворвались в храм Святого Луки и порубили мечами расписной алтарь, а потом выбросили его на растопку.

– Может, стоит попытаться выступить на Верховном совете и склонить священников на свою сторону? – подсказал Лукиан.

Выдержав паузу, патриарх Герман продолжал негромко:

– Вчера басилевс позвал меня на Тайный совет вместе с другими иерархами… Я пришел… Пытались уговорить меня, чтобы я подписал документ, от имени Церкви осуждающий иконы и фрески, чтобы я во всеуслышание заявил, что от них исходит зло. А когда я отказался, тогда они стали требовать, чтобы я снял с себя омофор и отрекся от епископства.

– Святейший, ты же не отрекся от епископства?

– Кто же тогда станет защищать паству, если я отрекусь? Кто тогда скажет слово истины так, чтобы она была услышана?

Свеча почти догорела, и крохотный огарок осветил скорбный лик Богородицы. Пламя чутко отзывалось на дыхание священников, слегка колыхаясь.

В храме было тихо и скорбно. Любовь ушла. Молящиеся, склонившись перед иконами, просили о своем. Чела святых собраны в глубокие морщины, лики потемнели от принятого горя, глаза переполнены страданием. Запах ладана, настоянный на благовонии горящих свечей, казался насыщенным и терпким.

– Нужно торопиться, – сказал патриарх Герман, – тебя ждет в гавани корабль. На нем будут еще некоторые святыни, которые я хочу спасти. Нужно будет переправить их в Рим папе Григорию II, ты лично передашь их ему в руки. Буду спокоен, если ты их будешь сопровождать, – протянув свернутый свиток, продолжил: – Это письмо для папы, в нем я расписал все испытания, что претерпела наша Церковь. Хотелось бы, чтобы он нам как-то помог…

Вышли из ворот храма Святой Софии и разместились в патриаршей карете. Икону Богородицы, плотно обернутую холщовой тряпицей, Лукиан положил себе на колени. Возница тронул поводья, и жеребцы слаженно потащили карету, мелко затрясшуюся на неровностях дороги.

В воздухе пахло гарью. Неприятный запах догорающего дерева, замешенный на жженой краске, распространялся повсюду. Пепел, разносимый порывами хлесткого ветра, разъедал глаза, горечью забивался в носоглотку. Куда ни глянь – повсюду догорающее пепелище; поднимающиеся к небу костры, требовавшие себе изысканного лакомства в виде старинных икон или разрисованных книг о жизни святых. Получив пищу, пламя жадно поглощало угощение, чтобы в следующую минуту выспрашивать большего.

Карета, слегка подпрыгивая на выбоинах и поднимая за собой тяжелые облака пыли, двигалась в сторону Мраморного моря, к гавани Феодосия. Проехали мимо ворот святого Эмилиана, мимо церкви Святого Иоанна, возвышавшейся на каменном берегу, мимо старинного заброшенного кладбища на косогоре, понемногу размываемого морем. Далее выкатили на пирс, где на безмятежной воде слегка покачивались длинные легкие галеры; либурны с расположенными в ряд веслами; рядом с ними стояли галеры покрупнее, предназначенные для боевых действий на море. Поодаль стояли суда с опущенными парусами.

Карета остановилась. Патриарх, несмотря на почтенный возраст, энергично сошел на землю и уверенно направился к галере с двумя рядами весел. На палубе в дополнение к веслам имелись две небольшие мачты с ярко-желтыми парусами. На носу и корме располагались дополнительные зубчатые надстройки, напоминающие крепостные стены.

На палубе деловая суета – галера готовилась к отплытию, и гребцы уже заняли свои места, чтобы отправиться в море.

– В трюмах сложено то немногое, что мне удалось спасти от иконоборцев. Если бы не забрал это сегодня, то завтра оно превратилось бы в пепел.

– Как долго святыни будут оставаться у папы?

Вопрос был непраздный. Патриарх Герман и сам думал об этом не однажды.

– Пусть время вытравит из дурных голов всех бесов, а потом мы заберем наши святыни обратно. Хотелось бы, чтобы такое время пришло пораньше…

– Нас могут ограбить в море, – высказал опасение старый Лукиан.

– Экипаж очень подготовленный и надежный. Они предпочтут смерть, нежели отдадут наши святыни на поругание.

Иконописец обратил внимание, что весь экипаж состоял из монахов. На верхней палубе размещался отряд лучников, у многих были арбалеты, некоторые держали на изготовку мечи. И управлялись они с оружием сноровисто, как если бы половину жизни провели на поле брани. Возможно, что так оно и было в действительности.

– А теперь давай прощаться, Лукиан, может быть, никогда более не свидимся.

Обнялись тепло и крепко, зная, что расстаются навсегда.

– Все, иди!

Богомаз Лукиан, прижимая к груди икону, поднялся по шаткому трапу и, шагнув на корабль, оглянулся на берег. Патриарх стоял неподвижно, дожидаясь отхода судна, а когда гребцы по знаку кормчего дружно взмахнули веслами, Герман тяжелой походкой старого человека зашагал к карете.

ПАТРИАРХ ГЕРМАН ПРОЖИВАЛ В МОНАСТЫРЕ ВБЛИЗИ ЦЕРКВИ СВЯТОГО ЛУКИ, построенной на южном склоне седьмого холма Константинополя с видом на Мраморное море. Поблизости стояла двенадцатиметровая внешняя стена с шестиугольной башней, в которой можно было укрыться в случае осады города.

Жизнь в монастыре протекала буднично, как было заведено уже два с половиной столетия. Монахи, пришедшие из Италии, Сирии, Греции, проводили в обители непрерывное богослужение в течение суток, разделившись на три смены, а потому монастырь прозвали «Неусыпающие». Горожане могли в любое время присоединиться к молящимся, чтобы воздать хвалу Богу.

Патриарх Герман проживал в крохотной келье с клириком Анастасием, ставшим в последние годы его правой рукой. Неподалеку от входа размещался скромный иконостас, перед которым непрерывно горели свечи.

Архиерей Константинополя прошел в келью, перекрестился на образ Божьей Матери, занимавший центральное место в иконостасе, и присел на жесткое ложе. День был погожий, солнечный, но Германа пробирал озноб.

Неожиданно в келью вошел офицер в сопровождении трех гвардейцев из императорской стражи. В келье стало совсем тесно.

– Вот вы и пришли. Я ждал вас, – негромко произнес патриарх Герман, хмуро посмотрев на вошедших.

– Святой отец, басилевс сказал, что у тебя есть выбор, – негромко сообщил офицер, – ты можешь отречься от сана епископа и стать простым монахом. Будешь проживать тихо и в почете.

– Это ты говоришь человеку, чей отец был императором? – грустно улыбнулся патриарх. – Я стал епископом Константинополя по делам своим, а не по воле басилевса. Отказаться от епископства – означает отречься от воли Божьей. Я бы предпочел умереть епископом.

– Воля твоя, святой отец.

– Позвольте мне помолиться.

– У тебя немного времени.

– У каждого из нас времени меньше, чем мы полагаем, – напомнил патриарх истину.

Встав на колени перед образами, Герман молился, осторожно касаясь лбом шероховатого холодного мрамора. Гвардейцы, стоявшие за его спиной, не торопили епископа. Разговор с Богом – дело глубоко личное, старику многое нужно поведать. Тем более что это последняя его исповедь.

Свечи догорели. Оставался последний огарок, слегка коптивший. Поднявшись, патриарх вытащил из небольшого кованого сундука тоненькую свечу и, запалив ее от крошечного огонька, поставил рядом. В темной келье стало светлее, а пламя, тревожимое дыханием собравшихся, бросало робкие длинные неровные тени по стенам кельи, по углам.

Повернувшись к гвардейскому офицеру, патриарх распрямился, сделавшись на полголовы выше вошедших гвардейцев, и глухо проговорил:

– Можете начинать. Я готов к встрече с Богом.

По движению пальца офицера солдат с узким вытянутым лицом вышел из кельи и встал на страже у входа, а двое других вплотную подошли к старику. Лицо епископа оставалось спокойным, безучастным, смирившимся с предопределенной участью, он готов был встретиться с апостолом Петром, стоявшим у врат рая.

Гвардеец, высокий и плотный, с широкой мускулистой грудью, снял с пояса ремень и набросил его на шею патриарха, продолжавшего стоять неподвижно. А потом сильными руками принялся затягивать его на шее Германа, чувствуя, как по каплям из обессилевшего тела уходит жизнь. Когда все было кончено, не давая иерарху упасть, гвардеец подхватил безвольное тело старика и аккуратно уложил его на тесаные доски, покрытые тонким одеялом, еще сегодняшним утром служившие патриарху ложем.

– Патриарх скончался, – громогласно объявил офицер. – Нужно позвать отца Анастасия, он подскажет, как следует поступать в таком случае.

Позвали отца Анастасия, служившего молебен. Медленно перекрестившись на распластанное, вытянувшееся на ложе тело, он слегка потянул омофор – на шее почившего патриарха рассмотрел багровую борозду на шее. Аккуратно, как если бы опасался потревожить сон Германа, ладонью прикрыл ему очи. Так оно как-то поспокойнее.

Двадцать лет отец Анастасий прожил с патриархом в одной келье, оставаясь во всех делах его верным помощником. Он восхищался Германом, но в его душе оставалось место и для неприязни. И он не всегда понимал, какое же чувство преобладало. Анастасий восторгался величием патриарха, завидовал его несгибаемости и осознавал, что так жить дано не каждому. Он бы не сумел… Отец Анастасий вдруг остро почувствовал, что осиротел, что дальше предстоит жить одному. Не противясь боли, что раздирала его сердце, глухо, утробно застонал.

– Что вы от меня хотите? – повернулся Анастасий к офицеру.

Тот учтиво поклонившись, зная, что у него нет власти над этим суровым худым монахом, отвечал почтительно:

– Басилевс ждет вас в своем дворце и очень надеется, что вы сделаете правильный выбор и не разочаруете его… – и добавил негромко: – Когда станете новым патриархом вместо неожиданно умершего Германа.

Старец Анастасий перевел взгляд на бездыханное тело Германа. Как же ему далеко до почившего старца, не пожелавшего торговать своими убеждениями. Где взять столько силы, чтобы противостоять вселенскому злу. Он нуждался в поддержке Германа, как ребенок, попавший в темную комнату. Вот сейчас неподвижный Герман колыхнет своим долговязым телом, возьмет его за руку и уведет из этого мрачного места.