Петровна

Шестилетнюю Варьку Таланову в деревне величали Петровной. Нет, не боялись спутать её с какой-то другой девчонкой и вовсе не хотели лишний раз намекнуть на ироническое уважение к её папаше – Петрухе из колхозной рыбацкой артели, мужичку низкорослому и курносому, – просто уж сама Варька была такова.

Худенькая, с удивлённо торчащей головой, с короткими, до мочек ушей, волосами цвета пересохшего сена, она неизменно появлялась при всяком интересном случае, то смущая взрослых своим присутствием, то умиляя всезнающим взглядом круглых серых глаз. Неизвестно почему, но все мирились с Варькиным чрезмерным любопытством. И когда за изгородью палисадников мелькало веснушчатое личико с назидательно приподнятым носиком и по траве стремительно двигалась фигурка в длинном – ниже колен – полинялом сарафане, открывавшем загорелые плечики, когда она, босая, озабоченно семенила вдоль деревни – тогда каждому не терпелось радостно окликнуть:

– Что, Петровна, по делам собралась?

И слышался тонкий, независимый голосок:

– Коне-ешно!..

Словечко это звучало подчас и сухо, если чувствовалась насмешка или праздность в вопросе, ибо Петровна избегала фамильярности в общении. Степенность и важность сквозили в любом её поступке, значительность – в каждом слове.

Любимой и необходимой вещью Петровны был костяной щербатый гребень, самовольно присвоенный у матери Маруси. Бежит она – цепко, чтобы не потерять, держит его в кулачке, остановится хоть на мгновение – тотчас водрузит обеими ручонками на затылок, спать ложится – под подушку прячет.

Сверстниц-подружек Петровна не признавала, высокомерно, без тени зависти взирала на яркие игрушки соседских детей. Похвастается ровесница:

– У меня е-есть, а тебя не-ету!

А она важно заявит:

– Дурочка малолетняя! – И убежит к себе во двор.

– Сбегай, Петровна, в избу, – попросит Петруха-отец, чиня на солнце сеть, – глянь, сколько времени.

Петровна тут же суматошно топочет по ступенькам крыльца, летит в комнату к комоду, со знанием дела водит пальцем по циферблату будильника – и кричит в окно:

– Папка Петя! Да па-апка Петя! Сколько время-та, что ли?

– Ну…

– Время-та, что ли, сколько? – переспрашивает она.

– Да-да! Сколько – чёрт! – времени? – уже нетерпеливо кричит отец.

И тогда Петровна ответит осуждающим тоном:

– А-а! Время-та – уж скоро коров пригонят.

И мать Маруся, обычно крутая и своенравная, дочке единственной во всём потакала, прощая ей проказы, – может быть, в отместку соседкам за укоры в баловстве.

К вечеру, первая услышав усталое мычание у калитки, Петровна бежала встречать Кралю, по-хозяйски требовательно выкрикивала:

– Мамка Маруся, да хлеба-та скорея! – И, держа на вытянутой руке горбушку и оттопыривая пальцы, чтобы Краля не прихватила их вместе с хлебом, зажмуривала глаза, чувствуя, как влажный шершавый язык касался ладони, как над самым ухом шумно вздыхала корова.

Мурзика-кота она уважала лишь в ту минуту, когда он, недосягаемый, торопливо пробирался по двору с таким видом, словно его собирались поймать. Когда же Мурзик дремал на кухне у залавка, подогнув под себя лапки, Петровна повелительно топала пяткой у его морды:

– Живо мышей ловить! – И заливисто смеялась, видя, как он, сгребая второпях половики, шмыгал во двор.

А смеялась Петровна пронзительно-звонко, забывая себя, закидывая назад голову и машинально хватаясь, чтобы не упасть, то за ручку дверную, то за ремень Петрухи, то за передник матери; смеялась так, что роняла из волос свой гребень, а потом искала и спрашивала:

– А смеялась-то я где?

Куклу же свою, с исцарапанным кончиком носа и с равнодушными голубыми глазами, Петровна давно забросила:

– Не люблю я неживучее!

И валялась пластмассовая «сестрёнка» где попало, неуклюже оттопырив ногу.

Доверие к Петровне в домашних делах было полное. А нынешним, последним, перед тем, как ей пойти в школу, летом допустили её и до запретного уголка: показали на повети клуху.

Вообще-то Петровна – за несолидность – недолюбливала кур, то бесцельно шляющихся по двору и бесцеремонно кивающих хвостами, то суматошно голосящих, а чаще – ненасытно клюющих из корыта корм. То и дело покрикивала на них:

– Ух вы мне, надоедные!

Недели же две назад, за ухой, мать посетовала:

– Да ведь клохчет одна, ведьма!

– Мм? – удивился Петруха, хлебая.

– Как? – навострилась Петровна.

Клуха, пёстрая, жёлто-коричневая кура, с некоторого времени стала чересчур озабоченной: нахохлившись, металась по двору, простуженно хыкала – будто искала что-то или негодовала, что её тревожат.

– Спрячется, пройдоха! – беспокоилась Маруся.

И курица куда-то пропала.

– Где же она? – домогалась Петровна.

– Посадила я её.

– Куда?

– На яйца.

– Зачем?

На повети было полутемно и душно, пахло прошлогодним сеном и нагретой солнцем дранкой, скрипели зыбкие половицы под ногами, невидимая паутина чуть касалась лица, и только один яркий острый луч разрезал мрак, а в нём струилась тонкая пыль. В углу, куда направилась Петровна, что-то настороженно заклохтало, и по этому звуку она догадалась, что в корзине, над которой она склонилась, и была клуха. Приглядевшись, она увидела широко расшеперенные крылья и беспокойно вздрагивающий гребешок.

– Тихо ты – сгонишь, – шепнула мать, подтолкнув Петровну обратно к лестнице.

Прошла ещё неделя. Петровна не раз собиралась с духом забраться на поветь, но вспоминала паутину и не решалась, а только надоедала вопросами.

Раз была она в прихожей, а мать несла по коридору на улицу корзину, накрытую мешковиной. В корзине слышалось знакомое клохтанье и другой, переливчатый звук.

– Мамка! – закричала Петровна и, уронив стул, кинулась на улицу.

Во дворе Маруся поставила корзину, загнула угол пыльной мешковины. Петровна присела рядом. Клуха, наклоняя голову, косилась круглым глазом на свет, вся в сеточке теней от плетёных стенок корзины. И тотчас из-под крыльев клухи высыпались несколько цыплят: они делали по два-три мелких шажка, замирали, дремотно покачиваясь на тонких ножках, а один, часто барабаня голыми крылышками, норовил забраться клухе на спину.

– Мамка, да мамка! – капризно причитала Петровна, будто та собиралась корзину унести.

Озадаченные громким криком, во дворе недоумённо замерли куры, а белый щеголеватый петух с алым ребристым гребнем скандально-резко кокнул, как будто клюнул по жести, дёрнул сплющенной головой и важно переступил с ноги на ногу.

– Смотри, клевачий! – напомнила мать.

С того дня Марусе не было заботы с цыплятами: Петровна сама наливала в блюдце воду, крошила ножом варёные яйца, щипала, обжигаясь крапивой, мокрицу на грядах, заглядывала под доски, отыскивая червяков. То и дело её тонкая рука просовывалась в дырявое днище перевёрнутого плетня, возбуждая там писк и суматоху, – под плетнём теперь сидели цыплята.

Петруха, лишённый решающего хозяйского голоса, сдвигал на глаза кепку:

– Что толку-то, половина, увидите, окажутся петухами. Складней бы инкубаторских купить в городе. – И грозил дочке: – Ты, Петровна, опять без палки ходишь?

А та капризно морщилась. Речь шла о том клевачем петухе, атласно-белом, форсистом, которого он недавно выменял на рыбу в соседней деревне. Бывшие хозяева предупредили, что товар – птица опасная. Петровне было строго-настрого наказано ходить по двору с палкой, которую договорились ставить около крыльца и называли «палкой для клевачего петуха». В первые дни, правда, Петровна не выпускала её из рук, издали для острастки потрясая ею, но петух вёл себя смирно: следом ни за кем не ходил и сзади не подкрадывался. Петровна и забыла о палке.

Однажды утром Петруха и Маруся услышали отчаянный, надрывный визг под окном, кинулись на улицу. Петровна стояла неподвижно посреди двора, глаза её были плотно сжаты, из-под правого по щеке тянулась алая полоска с тёмной каплей на подбородке. Рядом, у ног её, судорожно бил клювом в сухую землю петух. Тут и родители заголосили. Маруся, растягивая ругательства в один воющий звук, прижала дочь затылком к груди, вытерла подолом кровь. Петровна сопротивлялась – голосом. С трудом разжали ей пальцами веки: глаза были целы. Тогда только вспомнили про петуха.

Петух, словно нехотя, тронулся с места – и вдруг побежал размашистым шагом. Азартно и зло кокая, он долго метался по двору, то резко поворачивался, опираясь крылом о землю, то, зажатый в угол, перелетал через головы мимо хватающих рук, – в хлев его всё-таки загнали.

Ещё минуту назад Петровна, щурясь от солнца, привычно смотрела в небо – нет ли ястреба? – и время от времени покровительственно командовала цыплятами, катавшимися грудкой по двору. А теперь в щеке была жгучая боль, Петровна стиснула в себе плач, но любопытство подталкивало её, и она, прерывисто вздыхая, с опаской полуприкрыв лицо ладошками, подкралась к тёмному зеву раскрытой двери хлева.

Там, в глубине темноты, шаркали сбивчивые шаги, слышались беспорядочные сухие всплески, словно хлопали рука об руку в рукавицах. Петровна замерла, прижав кулачки к подбородку. И вот из проёма двери на солнечный свет вышел Петруха, он что-то говорил мстительно и злорадно; в одной руке у него был топор, а в другой он держал за ноги петуха, который, взмахивая снежными крыльями, пытался поднять голову вверх, но это не получалось, и он удивлённо склонил её набок – глазом к небу.

Поправляя сбившийся платок, мать сказала отцу вслед:

– Крылья прихвати – рубашку обрызгаешь.

Отец скрылся за поленницей.

– Не ходи туда, – остановила Петровну мать.

Мгновение было тихо. Вдруг за поленницей что-то стукнуло. У Петровны сразу пропала боль. Только один затихающий слабый шелест слышала она.

– Подавай наволочку под перья, – сказал отец матери.

Петровна медленно подошла к поленнице: тонкая береста шуршала возле её уха. Она ступила шаг: за поленницей стоял толстый кряжистый чурбан, на нём – густые свежие пятна и белое пёрышко, зажатое в прямой короткой щели. Она шагнула ещё: за чурбаном на земле лежала петушиная голова: пучок белых перьев, жёлтый, с дырочкой ноздри, клюв, алый ребристый гребешок и полузатянутый матовой плёнкой глаз. И Петровне показалось, что плёнка эта всё больше и больше сужается, – она метнулась обратно, пугаясь собственного крика, и упала на руки матери…

…Когда она очнулась, в спальне было полутемно; свет вливался оранжевой полосой в двери из прихожей. Там слышались приглушённые голоса. Петровна вздохнула, спать больше не хотелось. И вспомнилось ей, как давным-давно приснился страшный сон, будто она нагнулась над той головой петуха, дотронулась до глаза – матовая кожица на нём оказалась податливой и холодной. В носу у Петровны защекотало. Она поняла, что когда-то во дворе был петух, который медленно переступал, настороженный, с ноги на ногу и громко-требовательно пел, а теперь его нет, совсем нет, – и Петровна тихонько, уткнувшись в подушку, чтобы её не услышали, заплакала.

На следующее утро Петровна подошла к зеркалу и с изумлением увидела под правым глазом пятно зелёнки – величиной с пятачок. Она боязливо поёжилась – и уронила гребень. Сразу же вошла мать и запричитала от самых дверей:

– Вон! Она уж на ногах. А вчера-то до полночи так кричала, так кричала! Я хотела батьку к фельшару посылать. А потом ничего, уснула.

С тех пор бродила Петровна по деревне горестная. Растерянно прислушивалась она, как деревенские увлечённо обговаривают небывалый случай:

– На своём веку-у…

– А я слыхал, будто бы…

– И ведь куда целил-то, паразит, а?..

Где ни покажись теперь она – все сетуют и причитают, разглядывают щеку, руками всплёскивают. При таком внимании Петровна подчас и сама невольно лезла на глаза. Идёт мимо окон – и как бы случайно повернёт в ту сторону лицо с пятном зелёнки. Или: если заговорившиеся старушки её не замечают, она маячит возле, пока не услышит ожидаемого:

– Серде-ешная!..

– На-ко бы девка без глаза осталась!

– Больно, чай, было?

– Да-а…

– Болит теперь?

– Не-е…

И всё же это внимание мало утешало Петровну, тем более что оно скоро полиняло и выцвело совсем вместе с зелёным пятнышком под глазом. Но главного от взрослых она так и не услышала: у неё-то ранка зажила, а вот петух-то…

Проплыл знойный июль. У цыплят выбелились и пригладились пёрышки, вытянулись шейки. Они уже не бежали наперегонки к блюдцу, когда по нему стучала Петровна ноготком, а с опаской, полуукрадкой, норовили клевать в корыте вместе с курами. И клуха теперь только по привычке предупреждающе вскрикивала, когда низко пролетала ворона. Осталась Петровна не у дел.

Раз она сидела на ненужном больше плетне и крутила на пальце медное колечко, мечтая, когда оно будет ей впору, – вдруг что-то кольнуло в ногу: цыплёнок вскочил ей на коленку и с интересом косился на кольцо. Петровна замерла, терпя. Цыплёнок, удерживаясь в равновесии и ещё больше вонзая коготки в кожу сквозь сарафан, изловчился и два раза клюнул камешек в кольце. Это неуклюжее прикосновение разлило в душе Петровны неизъяснимую радость. Тут подбежал другой цыплёнок, но первый спрыгнул с коленки ему навстречу – и они неумело стукнулись зобами, бойко подпрыгнули раз и другой. Пёрышки на их головках оттопырились, цыплята на мгновение замерли нос к носу – и снова запрыгали.

Гребень выпал из волос Петровны. Закинув голову, вцепившись руками в плетень, она звонко смеялась и даже не заметила, как из окна высунулись мать с отцом, оба довольные чем-то, хотя при этом Петруха и махнул безнадёжно рукой:

– Говорил я – половина петухов вырастут!

А Маруся его попрекнула:

– Чем трепаться – съездил бы за инкубаторскими!..