© Евгений Катков, 2018

ISBN 978-5-4490-8768-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Экзамен

«Истина в нашем мире – преглупейшая вещь. Попробуйте прожить Истиной, – вы в миг докатитесь

до благотворительного супа». Герман Мелвилл.

Моим друзьям-философам посвящается.

– Василь Васильевич, а почему антропология стала модной только в последнее время?

– Где? У нас? Дело в том, что на Западе ситуация другая. Есть дата – 1927 год. Доклад Макса Шелера в Дармштадте «Особое положение человека». В следующем году выходит книга Плеснера «Ступени органического и человек». И через 20 лет появляется капитальный труд Арнольда Гелена «Человек. Его природа и положение в мире». Но это теоретические работы, опирающиеся на медицинские, биологические знания. К этому времени, я имею в виду начало столетия, накоплен уже большой, очень разнообразный материал по этнологии и этнографии, который во Франции именуется, собственно, антропологией, в Англии – социальной антропологией, в Америке – культурной антропологией. В двадцатых годах начинают плодотворно работать Марк Блок и Люсьен Февр, основатели новой исторической школы… Почему это время? Вопрос интересный и большой, я сегодня уже не успею рассказать.

– Вы имеете в виду антропологический поворот?

– Не совсем. Это более позднее понятие. В начале столетия интонации были другие. Леви-Стросс выразился в духе Руссо: «Мы наконец-то имеем полный предмет антропологии – человечество в целом». Он говорил об открытии мира первобытного человека… И сразу поставил проблему, очень точно: кто эти люди для нас? Послушайте, как он говорит, это важно. Сейчас. Я скажу на память, но близко к тексту.

– Единственный залог того, что, в один прекрасный день другие люди не обойдутся с нами, как с животными, состоит в том, что все люди сумеют осознать себя, как страждущие существа и воспитают у себя способность к состраданию, которая в природе заменяет законы, нравственность и добродетель.

И чуть ниже: «обращаться с людьми, как с вещами – неискупимый грех».

– Я напомню, несколько раньше Ницше выступил с тезисом сверхчеловека, которому чуждо сострадание. Отвратительно. Вина, сочувствие, сострадание к погибающим – страшная болезнь. Человек винящийся очень болен, поскольку свою слабость и беспомощность в мире еще и возводит в достоинство, в добродетель и, тем самым, «величается над животными». Такая странная логика, казалось бы, из сходных посылок. В первом случае человек радикально отличается от животных, устанавливает право своего господства, но и призывается к ответственности, к состраданию… В другом – человек уподобляется животным, стремится вновь открыть в себе животные инстинкты… Сознание европейца начинает двоиться. Здесь, пожалуй, главная проблема всего столетия: «кто», и даже «что» для меня, для нас другой человек? Человек другой веры, культуры, расы, пола, возраста, достатка, здоровья? Тем более, если он поселяется на соседней улице, а то на одной лестничной клетке. Мы видели, что в первобытной культуре в так называемых «стратегиях выживания» можно найти структурированные решения подобных вопросов. Означает ли это, что архаичные небольшие меньшинства лучше защищены, чем индивидуализированные большие технологичные сообщества? Будем смотреть. Еще есть вопросы?

– Скажите, пожалуйста, а вы не родственник Розанова?

Слушатели засмеялись.

– Не родственник, просто однофамилец. До свидания.

Розанов сложил бумаги в папку и вышел из аудитории своим обычным твердым шагом. На экране мобильного телефона высветился непринятый звонок жены, потом сообщение. Он спустился на два этажа, открыл потертую безымянную дверь.

– Надежда Сергеевна, я позвоню?

– Конечно, Василь Васильевич, десять центов минута. Сухая прокуренная женщина в очках сидела у компьютера.

– Главный не пробегал?

– Машина на месте. Заварзин прибыл.

– Алло, Маш, ты звонила?

– Вася, очень хорошо. Ты с мобильника?

– С городского.

– Очень хорошо. Васечка, Димочка нам дарит машину.

– Какую машину?

– Свою, «Жигули». На которой, он нас возит. А себе покупает новую, иномарку.

– Зачем нам машина, Маш? – Розанов поморщился.

– Будем ездить на дачу. Ты забыл наш разговор осенью. И мои ноги.

В голосе жены наметились требовательные интонации.

– Маш, мы можем и дальше ездить на том же Диме, причем на иномарке; он, по-моему, не возражает.

– Ты же говорил, что тебе самому неплохо выучиться… Если ты получишь права, мы будем свободнее. Дима ведь не работает у нас шофером со своим транспортом.

Теперь послышался спокойный холодноватый тон опытного педагога.

– Вася, ты сам, комфортно покатишь себе на работу; не будешь стоять в электричке.

– Это Дима придумал?

– Дима предлагает машину, говорит, что может прямо сейчас оформить доверенность. Тебе надо только выучиться и получить права.

– Маша, мне некогда учиться, ты знаешь.

– Ты мог бы утренние часы отдать Боре, а у него взять вечерние… Дима звонил в автошколу, выяснил, что там есть утренняя группа с девяти до одиннадцати, только будни. На два месяца, как раз в конце мая экзамен. А так у них очередь, только на июль записывают. Сейчас в этой группе есть одно место, они с понедельника начинают. Я, собственно, почему звоню: они просят, чтобы ты подъехал сегодня-завтра написал заявление… А то они возьмут кого-то… С Борей я переговорила, он уже согласился… Алло, ты слушаешь меня?

– Слушай, Маш, я не хочу учиться и не хочу ездить на машине. Ты хочешь, чтобы я стоял в пробках или заснул за рулем?

– Вася, послушай меня. Ты сам много раз говорил мне, что со временем мы купим машину, и ты будешь меня возить. Мне шестой десяток пошел – может быть, уже пора? В пробках можно слушать «Эхо Москвы»… У нас уже не будет такой возможности…

Розанов тяжело вздохнул. Жена внимательно молчала в трубке.

– Слушай, я не хочу сейчас об этом говорить и думать тоже. Давай дома. Как твое давление?

– Как обычно.

– Таблетки пила?

– Пила.

– Ладно, Маш, до вечера. Я постараюсь часам к восьми вернуться.

– Хорошо.

Розанов положил трубку. Надежда Сергеевна, наклонив голову, поверх очков бесстрастно смотрела на него. Он вышел. По коридору навстречу ему двигался сутулый, старый, неряшливого вида еврей.

– Боря, кто просил тебя с Машей обсуждать мое расписание? Тебе больше совсем делать нечего?

– Вася! – испугался Борис Александрович, оступился назад, неловко закрывая руками лицо. – Я сопротивлялся, как мог. Я напомнил, что тебе нужно сдать монографию, сказал, что ты будешь дышать ядовитыми газами и вообще можешь заснуть за рулем. Сообщил также, – он уже подошел и приблизил свое лицо и зашептал, тараща мутноватые глаза, – что у всех водителей от сидения в многокилометровых пробках катастрофически страдает мужская сила. И что ты думаешь? Не слушает! Тут, правда, нет сионистского заговора. Это все Дима. Парень он хороший, но молодой, с деньгами. Представляешь, вскружил Марье Александровне голову! – Он сочувственно заглянул Розанову в глаза.

– Слушай, что ты мелешь? – наморщился Василий Васильевич, повернулся и зашагал по коридору.

– Васенька! – закричал Борис Александрович вдогонку.

– Что?

– Ударим автопробегом по лужковскому бездорожью, а! – Боря, вдруг, просиял.

– Пошел к черту! – Розанов громко рассмеялся.

* * *

– Здравствуй, Света! Игорь Николаевич у себя?

– Здравствуйте, Василь Васильевич… На месте. Ждут Вас.

– Много там народу?

– Никого. Все разбежались, только этот норвежец.

– Он по-английски говорит? – приглушил голос Розанов.

– Он бегло говорит по-русски, с акцентом, с неряшливой грамматикой, но, можно сказать, свободно. Он хороший. Все время Вас спрашивает. Хотел идти на лекцию, но Игорь Николаевич уговорил сначала встретиться с академиком, решить некоторые сопутствующие вопросы, понимаете, Василь Васильевич?

Света значительно посмотрела на него. Она была подкрашена, в темном строгом жакетике, под которым виднелась какая-то ажурная цветастая маечка. Волосы интересно заколола несколько набок большой декоративной спицей. У нее за спиной на стене двигались, трепетали солнечные пятна…

– Понимаю, Светлана Николаевна, – улыбнулся Розанов. Он открыл дверь в кабинет.

– Ну, вот и Василь Васильевич. – Игорь Николаевич сидел в обычной своей позе, подавшись вперед, налегая грудью на стол, в очках, с мушкетерской бородкой, уверенный и воинственный. Напротив, в кресле, расположился худой костистый мужчина, коротко остриженный, с резкими, выразительными чертами длинного лица. Он сразу поднялся навстречу, оказавшись, совсем огромным, выше крупного Розанова.

– Знакомьтесь, – уверенно, сидя, руководил своим непропорционально звучным голосом Игорь Николаевич. – Петер Седестрем из Королевского института.

– Здравствуйте, можно просто Петер. Очень хорошо могу Вас видеть. – Норвежец приятельски улыбался.

– Розанов, Василий… Чем могу служить?

– Я сейчас участник конференции в Петербурге. Мы с Новиковым говорили о направлениях в России. Он мне рекомендовал Ваши работы. Я смотрел в его компьютере и имел очень хорошее впечатление.

Норвежец стоял спиной к Барышникову. Розанов его мягко развернул, на что он не обратил внимания, продолжая спокойно выговаривать свою мысль.

– У меня есть возможность один день в Москве по административным делам, я звонил Игорю Николаевичу. Он пригласил в институт, правда, по пути познакомил с двумя академиками. Но я не растерял мой мотиваций.

Он опять улыбнулся просто и открыто.

– Василий, у меня через пять часов самолет, потому я скажу покороче. Мы в институте с семидесятого года проводим семинар. Интересные люди делают сообщение и затем свободная дискуссия. В прошлом году был Бауман. Хорошие условия на берегу фиорда. Я хотел просить Вас делать доклад – сообщение в пределах получаса, чтобы представить Ваши работы; я думаю, это будет интересно. Потом обсудим.

– Игорь Николаевич, – Розанов опять немного развернул гостя, – мы планируем в этом году сотрудничество с норвежскими товарищами?

– Почему нет? – наивно переспросил Барышков. – План командировок утвержден, но, я думаю, конференция в Норвегии важна – это авторитетное экспертное сообщество, приглашение от которого делает нам честь… Мы могли бы Калмыкию передать Семенову и утвердить Вашу поездку. Михаил Иванович не возражает; мы сейчас только с ним обсуждали. Он сам рассчитывает быть в июне в Осло… Вы, вот что, Василь Васильевич, – я через полчаса должен быть у Панкрушевой в департаменте. Вы возьмите у Светы какие-нибудь командировочные и сходите куда-нибудь с Петером, покормите его. Потому что ему уже скоро надо выдвигаться в Шереметьево. Я попросил Свету, она его отвезет. Хорошо?

– Пойдем обедать, Петер?

– Да, можно.

– Игорь Николаевич! Я тогда возьму с собой Бориса Александровича… Я ему уже обещал сегодня.

– Конечно, только чтобы у вас разговор получился.

Он встал и вышел из-за стола маленький, щуплый, комично-серьезный.

– Петер, до свидания, – пожал руку. – Будем сотрудничать. Счастливого Вам пути.

В ресторане на Пречистенке было многолюдно. Света организовала стол, согласовала меню. Официанты шустро доставили напитки. Петер взял себе большую кружку пива. Российские коллеги уговорились на коньяк, выпили, оживленно продолжая начатый еще в дороге разговор. Боря энергично наседал на скандинава.

– Эванс Причард поставил проблему в своих лекциях. Давайте взглянем серьезно – это его завещание. Просветители занимались поиском и обоснованием развития общества; для этого им нужен был так называемый естественный человек, совсем дикий, но и гениальный, способный к бесконечному развитию, примерно как французский безграмотный мальчишка, освобожденный от предрассудков и угнетателей, отмытый, помещенный в доброжелательную и требовательную гражданскую среду, руководимый опытными педагогами, развивающийся в конце концов в трибуна, писателя, ученого… Ваше здоровье! Я, конечно, огрубляю мысль для ясности, но именно здесь стратегия Фергюссона, Конта, Дюркгейма, Маркса, конечно, которые убедительно продемонстрировали связь общественных институтов и законов мышления, но и абсолютизировали их. Собственно, мышление дикаря есть освоение социальных возможностей. Развитие, соответственно, все более широкая социальная рецепция. Человек из темного и агрессивного продукта природы становится светлым и ответственным общественным созданием, как нас учили большевики. Здесь два постулата: естественный человек и развитие. Между сообществами нет принципиальной разницы, люди находятся на разных этапах, но двигаются в одном направлении. Уже Леви-Брюль сформулировал совершенно другой подход… Это что такое? Грибы? Очень хорошо. Молодой человек, принесите еще холодной водички без газа. Такую же. Будьте добры. Да, о чем я говорил?

– О грибах, – улыбнулся Розанов.

– Вы сказали, что Леви-Брюль имел другой подход, не структурализм? – спросил Петер.

– Да! Леви-Брюль, ученик Дюркгейма, тем не менее, показал, что дикарь живет в сообществе духов, в магическом мире, и это общество совсем не развивается в том смысле, как думали просветители. Взрослый европейский человек оттуда никак не извлекается. Между ними существует непроходимая бездна. Но тогда тезис развития приемлем лишь для определенной группы сообществ. Это частный случай. В более широком контексте обнаруживается старая, еще античная культурная парадигма: есть цивилизованные народы, и есть варвары. Не нужно здесь сглаживать противоречия, тем более выдавать одно за другое.

– Я согласен, – сказал Петер, – но это не повод сомневаться в правомерности научного подхода.

Подошел официант, стал аккуратно расставлять горячие блюда.

– Я нахожу у Вас, Борис, немного широкий горизонт, почти метафизика… Это сильно не любил сэр Эванс Причард. По-моему, наука легитимна в узких границах. У нее небольшой шаг. У Василия собран интересный материал, хорошо сложен в группы. Намечено направление дальнейших исследований. Мне кажется, это правильно. Вам нравится то, что делает Василий?

– Он святой, – Боря поднял рюмку и с удовольствием выпил. – Это мой борщ? – он потянулся к тарелке.

– Правильно, Борис Александрович, надо кушать. Петер, Вы, правда, не будете первое? Попробуйте этот салат, – Света протянула ему блюдо.

– А почему Василий святой? – улыбнулся Петер.

– То, что он тридцать лет прожил с моей сестрой – грандиозно. Выпьем за Васю, – он опять поднял рюмку и, не дожидаясь, выпил. Глаза у него покраснели, он стал быстро и громко хлебать борщ. Розанов улыбнулся Петеру. Света сделала строгое лицо и еще больше выпрямилась.

– А вот Свету спросите, как у нас сотрудницы ценят Василь Васильевича, – Боря захихикал, двигая своими крупными масляными губами….

Света спокойно положила ложку, вытерла салфеткой рот, глядя перед собой в стол, произнесла

– Борис Александрович, я прошу Вас немедленно оставить Ваши нетрезвые гендерные суждения. В противном случае я вынуждена буду дожидаться Петера в машине.

– Свет, прости, – испугался Боря. – Ну, правда! Все, я молчу… Ребят, простите меня, не обращайте внимания… Я старый больной хрен.

Боря выглядел очень расстроенным. Света подняла глаза к небу и покачала головой.

– Петер, где Вы выучили русский язык? – спросил Розанов.

– О, это юношеская любовь. Толстой, Достоевский, Чехов, Бердяев, Мережковский… Хотел читать в оригинале.

– А что Вы читали?

– Большие произведения все. У Толстого письма, дневники.

– А почему Бердяев? – спросила Света.

– Очень интересный… э-э… способ мыслить. Он меня, не знаю, как сказать… колдовать. Сейчас… Он мыслит правильно или неправильно, но предъявляет не аргументы, а показывать…

– Это картинка, – вмешался Боря, – Леонтьева читали?

– Немного, со слов Бердяева.

– Константин Леонтьев. У него в «Автобиографии» есть признание… Он говорит: «Для меня всегда важна была картинка, внешняя форма для начала размышления». Это православная иконописная традиция, «Умозрение в красках» Мы здесь все визионеры. И у Витгенштейна, кстати, тоже…

Он вдруг замолк, испуганно глядя на Свету, сделал движение головой, плечами, словно хотел спрятаться под стол.

Все рассмеялись. Боря счастливо распрямился, потянулся к бутылке. Посерьезнел.

– Как Вы находите Москву, Петер? – спросила Света.

– Очень изменилась, и Питер тоже. Я Ленинград хорошо знаю. Студентами часто приезжали в Таллин, Ленинград… как это сказать?

– Оттянуться и погудеть, так сейчас говорят, – назидательно произнес Боря.

– Да, наверное, потому что алкоголь, продукты, гостиница были очень дешевые. Сейчас наоборот, русские приезжают к нам.

– Как Вам наши новые бизнесмены? – улыбнулся Розанов.

– Сложное впечатление. Много энергии, подчеркнутой независимости… Но, немного неуместно. Сорят деньгами, иногда провокация, агрессия. По-моему, есть демонстративное поведение, и поэтому сложно.

– А здесь?

– Я был в Архангельске – молодежь симпатичная. В Москве, Питере много усталых хмурых лиц… Знаете, друзья, у нас замечательная русская беседа, в которой пропадает время, но мне, кажется, пора?

– Не волнуйтесь, Петер, я слежу, – сказала Света. – Полчаса еще спокойно можно посидеть.

– Петер, Света выпасает всех наших академиков и ихних гостей. Проводит банкеты и совещания, вывозит тела, грузит в самолеты. Незаменимый и испытанный сотрудник. Свет, ну что я такого сказал?!

* * *

– Алло, Дима, ну ты где?

– Ползу, Василь Васильевич, уже недалеко. Переехал пути у Халтуринской улицы.

– Ну, я стою на остановке троллейбуса, тут вывеска «Цветы» надо мной.

– Хорошо.

На Преображенке солнечно, ветрено, шумно. Семь с минутами, вечерний пик движения. Холодает. Ночью опять будет мороз. Ветер сильный, порывистый. Розанов повернулся, поднял воротник поношенного кожаного пальто. Перехватив кейс, натянул перчатки. Поправил кепку. Высокий, худощавый, выпрямленный, с благородным носом и лепным подбородком; глаза внимательные, быстрые – любопытная фигура в разночинной пестрой толпе.

Старенькая «девятка Жигулей» неопределенного цвета неожиданно выскочила из-за троллейбуса, посигналила. Розанов быстро прошел, уселся, хлопнув дверью. Дима сразу поехал, маневрируя, стал пробираться в левый ряд в потоке медленно двигающихся машин.

– Быстро ты добрался, – пристегиваясь, заметил Розанов. – Я уже настроился полчаса мерзнуть, – смотри, как забито все!

– Да ничего. Обычное плотное движение. Я сейчас на третьем кольце стоял, там авария.

– Ты был в институте?

– Не успел. У меня же ученики сегодня. Родители еще одни пришли с претензиями.

Дима поморщился, оглянулся на Розанова. Тот смотрел на него спокойно, доброжелательно.

– Парень у них загулял, не ходит. Спрашивают, нельзя ли будет получить обратно деньги, если он провалится на экзамене.

– Нельзя?