Я – сапер! Я реализую свою военную специальность саперную, которую я получил в архитектурном (у нас была военная кафедра). И я страшно благодарен этим преподавателям (я их всех прекрасно помню, еще дедов-фронтовиков настоящих, которые нас учили), за то, что я получил специальность, я ее отработал полностью. С чистой совестью. То есть на мне этих мин, снарядов всех систем и калибров, которые я нашел и уничтожил, вместе с моими ребятами – огромное количество.

– Андрей на военной кафедре как-то себя проявил?

– Нет, он к тому времени перешел на вечернее…

– А с другими группами взаимоотношения какие были?

– Мы репетировали в Доме культуры энергетиков вместе с Градским, у которого тогда была группа «Скоморохи», это – Саульский, Фокин, Градский.

– Респект имел место?

– Еще бы! Как пел Градский, как пел Макаревич… да и сейчас поет. Или как играл на барабанах Фокин, и как я. И Саульский был музыкант, конечно. Но… Я не помню, чтобы было какое-то там высокомерное отношение с их стороны, настолько по-товарищески.

Было очень много, я помню, тогда замыслов: собрать лучших музыкантов – взять лучшего вокалиста, лучшего гитариста, лучшего ударника… Лучшего клавишника. И будет лучшая группа в мире.

– ?!

– Разумеется! В мире, конечно!

Но все-таки тогда, если не умом, то чем-то другим мы чувствовали, что сила группы не в том, что она лучше всех поет, играет и барабанит.

– А в чем?

– Вот не знаю, в чем! В том, что у нее вот это получается как-то, что она чем-то объединена.

– Кто-нибудь думал тогда о том, чтобы стать профессиональным музыкантом?

– Такие планы появились позже, когда я уже ушел. Я ушел как раз в тот момент, когда понял, что назревает решение: либо заниматься работой, либо только музыкой, потому что это очень много времени стало отнимать – и репетиции, и какие-то поездки… Соответственно, бросить все остальное.

– И кто тебя заменил на барабанах?

– Капитановский Макс.

– Вы с ним были знакомы?

– Они репетировали там же, «Удачное приобретение». Мы, в общем, давно были знакомы. Все знали друг друга.

Еще какие-то пионеры там играли с нами, местные, «энергетики». Мы сами ведь к энергетике не имели отношения. Как вообще мы там оказались, я не помню.

– А разве Градский имел?

– Градский не имел никакого отношения! Там, видимо, был директор – позитивный человек, Михаил Михайлович.

– Первое поколение ведущих московских групп, это, конечно же, и «Сокола», и «Скифы»…

– Ходили, слушали. Но была странная штука, «Скоморохи» ведь тоже пели несколько песен своих на русском. То есть там и сама песня «Скоморохи» была, и «Синий лес до небес»… Но чего-то не хватало, чего-то не получалось. Мне кажется, что у Макаревича у первого начало легко получаться накладывать, просто связать русский язык с бИтом, – тогда говорили бит, между прочим, не рок. И это получилось естественно, органично. Одна из первых песен была – «Дом». «Где-то в лесу дремучем…». Я помню, Градский ее просил. Не дали. «Отдайте!». Мы сказали: «Извини, нет».

И играть было легко, и стучать можно было громко! И хорошо ложилось. Это ни у кого не получалось. Это был бит, безусловно бит, и легко ложился русский текст.

То есть какой-то должен быть прорыв наступить.

Это сейчас ясно, что любую песню, – как Гарик сыграл «Я милого узнаю по походке», – любой текст прекрасно ляжет в этот самый бит. Надо только понимать, что это другой бит… Не такой как She loves you (одна из пяти песен The Beatles, которые в апреле 1964 года одновременно занимали пять верхних строчек в американском национальном хит-параде – Е.Д.), а немножко другой, кондовый такой, тяжелый. Ну, чуть изменить. Мне кажется, у Макаревича все-таки это у первого получилось. Потому что все остальные пытались взять схему и попытаться ее перевести. И не получалось! Потому что русские слова не влезают туда.

– В трактовке Евгения Маргулиса»:

«В то время на безрыбье надо было кому-то стать первым. Вот Макаревич и стал. Из всех телеящиков страны тогда совсем другая музыка звучала, а когда люди услышали его – их кольнуло».

И если ты понял, что это, в принципе, прорыв, почему ты ушел?

– Я ушел, потому что у меня сил не хватало. То есть нужно было уже играть профессионально, любительский уровень заканчивался. Какое-то время можно было играть вот так вот, лажаясь, и ничего, проходило. А дальше нужно было переходить уже на другой уровень.

– Изначально было понятно, что Андрей – лидер? Или у них с Кавагое, как гласит мифология, были партнерские отношения, и не было понятно, кто, собственно, номер один?

– Да нет, диктаторства со стороны Макаревича не было. Все-таки решалось коллегиально.

– А ты помнишь момент, когда появился Кутиков?

– Помню. Это когда нашего первого басиста, Мазаева Игоря, забрали в армию. Он тоже был нашим с Макаревичем одноклассником.

– Кутиков уже сочинял тогда?

– Предлагал какие-то мелодические ходы, а слова всегда писал Андрей.

– А ты пробовал сочинять?

– Я не сумел… Однажды он принес мелодию, сыграл, а я вдохновился, думаю: дай-ка я сочиню на нее слова… Я пыжился-пыжился и ничего не сочинил. Какую-то белиберду, даже не помню. Ну, короче, у меня не получилось. Это не так просто!

– Маргулис – познакомились при каких обстоятельствах?

– Я помню, как Макар привел его ко мне в гости, в дом.

– А, то есть вы с Андреем продолжали общаться все это время?

– Конечно, мы же не ссорились. Я помню, что о своем уходе я написал письмо, где это как-то обосновывал…

– Андрею?

– Группе. И на очередной репетиции, когда она закончилась, я сказал: «Вот я ухожу, а вы задержитесь, у меня для вас важное послание». И отдал это на чтение.

– Это стало для всех сюрпризом?

– Сюрпризом.

– То есть к этому не шло?

– Нет, не шло. Но я почувствовал, что надо уходить, потому что я играл слабо очень.

– Самокритично.

– Еще бы, когда рядом репетирует такой человек, как Фокин! Кто рядом с ним будет не слабо играть? А я вообще играл слабо.

– Возвращаясь к Маргулису…

– Это мы уже были в институте. Просто пришли ко мне домой, вдвоем, чтобы познакомиться. Маргулис очень хороший музыкант. И мне очень нравится все, что они делают, как он поет. Да и вообще он хороший.

И Кавагое был хорошим музыкантом. Но у Кавагое очень вздорный характер. В группе все-таки есть лидер, хоть Макаревич все время говорит, что «у нас демократия в группе». Но это как бы дань традиции такая.

Кавагое любил спорить, доказывать, «я предлагаю – лучше!».

– Спорить именно по профессии, в рамках музыки?

– И по другим делам: куда ехать, что играть… Стоит или не стоит там выступать… но это уже после меня началось… такие течения… У нас вопрос, стоит или не стоит выступать, не стоял. Платят 60 рублей – значит, стоит выступать.

– На команду 60 за выступление?

– На команду, в какой-то школе на выпускном сыграть. Почему не стоит? Конечно, стоит. Купим новую колонку.

– Знаю, что Вадим Григорьевич Макаревич очень сочувствовал делу «машинистов», помогал, привозил технику. А родители остальных, твои родители как-то принимали участие?

– Мои родители – нет. Мои были против, но позволяли нам репетировать, когда их не было. Дома у меня.

– Это где?

– Серафимовича, 2. «Дом на Набережной». Там достаточно мощная звукоизоляция. Ну и соседи своеобразные, которые не придут со скандалом и участкового не будут вызывать: старой закалки.

– Расскажи о своих родителях.

– Это отдельная тема.

Конечно, они были против. Матушка моя не верила в это, она, как профессиональный музыкант, говорила: «Вы все слухачи; у вас нет школы, что вы можете вообще сделать?» Но у нас-то перед глазами были другие примеры. Были «Битлы», «Роллинги», которые тоже были все «слухачами». И вообще кто там профессионалом тогда был, кроме Градского?

И отец как-то всерьез это не воспринимал.

К «хаерам» были претензии, и меня периодически гоняли стричься.

– Да. Это было чувствительное наказание. А идеологический аспект рок-музыки обсуждался? Влияние Запада…

– Такого не было. А потом мы могли ведь, что и делали, когда играли на свадьбах, например, исполнять «Ой, при лужку, при луне», «Чайки за кормой» или «Полюшко-поле», мы это все умели и в нужный момент исполняли.

– Расскажи про маршала авиации Ивана Ивановича Борзова.

– Отец был командующим авиации ВМФ. Всю жизнь был связан с авиацией и с флотом.

В войну был сначала на бомбардировщиках тяжелых, на ТБ: (первый в мире серийный цельнометаллический двухмоторный бомбардировщик – Е.Д.), а потом на торпедоносцах.

– Репрессии вашу семью не коснулись ни в каких поколениях?

– Репрессии коснулись всех в той или иной степени. Но моих родителей – напрямую нет.

Но, скажем, бабушка моя с мамой уехали с Кубани… Потому что там сказали: «Михайловна, давай-ка, собирайся, уезжай, ты на очереди». Она рано мужа потеряла и занималась каким-то своим «бизнесом»: чего-то шила, чего-то еще делала, приторговывала…

И отца в 1942 году исключили из партии, это был серьезный момент. Это был очень серьезный момент: красного командира исключить из армии, летчика! Он тогда был, по-моему, старшим лейтенантом или капитаном. Ну, потом восстановили, потому что летчиков, наверное, было мало. А он настоящий был летчик, его сбивали два раза, и он оба раза переходил линию фронта.

– А было влияние отца одной из причин, по которой ты оставил занятие музыкой?

– Думаю, нет.

А вот в том, что я к хиппи относился очень сдержанно, и не увлекали они меня, – конечно, было. Потому что военные гены, конечно, во мне сидят.

– Но у Андрея Вадимовича тоже папа был фронтовик, потерял ногу на войне и, тем не менее…

– Он не был военным, это разные вещи!

У Андрея Вадимовича папа был необыкновенно талантливый человек во всех областях.

Я уже говорил, что он меня научил за полтора месяца рисовать все эти гипсовые головы именно так, как требуется. Обучил академическому рисунку. Поставил мне руку, глаз, все это… Едва к экзаменам успели. Люди занимаются, ходят на курсы год, два, три, а Вадим Григорьевич всему меня наспех обучил, очень быстро. И я ему необыкновенно благодарен. До сих пор, когда беру в руки перо, какой-то частью головы вспоминаю его.

Он играл замечательно сам. Был самоучкой, но играл виртуозно джазовые композиции, мог импровизировать как угодно.

– Когда не стало твоего папы?

– В 1974 году.

– На 22 года раньше, чем отца Макаревича, то есть он не застал звездную эпоху «Машины времени»? А мама?

– А мама застала, конечно.

– То есть она видела подъем «Машины времени», когда они реально стали легендарной командой? Удивлялась?

– Да нет, особенно не удивлялась…

Там же было очень строгое деление. Был вокально-инструментальный цех. И это был не ее цех. Она занималась вокалистами, одиночками.

– Там, в своей усадьбе, ты, наверное, мало общаешься с людьми?

– Чтобы вот так сидеть, как сейчас и два часа чего-то обсуждать – нет.

– Ведь ты застал первое музицирование Андрея с кем-то еще из твоих друзей, вы пели Высоцкого, да? Тогда, в 60-е годы были очень популярны барды, – Окуджава, Галич…

– Галича тогда мы не слышали. Были какие-то песни Визбора, Кима… Все, что писалось на магнитофон. Галич почему-то не присутствовал тогда.

– Ну, и у Кима были тогда песни-протесты, которые можно было бы отнести к антисоветским. Вы пели песни протеста, американские песни протеста. А протестные отношения в вашей компании существовали? По отношению к советской власти и идеологии?

– Конечно, существовали, умеренно. Прежде всего в чем? Нам не нравилось, что зажимают «битлов» и «роллингов». Почему они к нам не приезжают? На этом уровне, в общем-то, было.

Нельзя того, нельзя сего.

– Ввод войск в Чехословакию, это прошло мимо?

– Мы еще были маленькими, это был 1968 год. Да я и сейчас, честно говоря, у меня нет однозначного отношения к этому.

– А к тому, что происходит в Крыму – есть?

– Крым – наш.

Я скажу сразу, чтобы не было путаницы: мы с Макаревичем хоть и друзья, но у нас политические взгляды немножко расходятся, градусов на 180. Крым наш и во веки веков.

– На твоего экс-одноклассника и старого друга за его позицию наехала новая российская власть. Ты как к этому относишься?

– Я не верю в то, что на него власть наезжала. То, что он поссорился с частью общества, – это нормально, естественно. В обществе всегда есть деление: кто-то за, кто-то против. Если, допустим, я говорю глупость какую-то, с меня спрос небольшой. А человеку публичному надо, конечно, быть осторожнее с высказываниями некоторыми, которые звучат обидно. Даже и для меня некоторые его высказывания…

Для меня история моего народа – очень болезненная и родная тема. Тема моего сердца. Все, что было с моей страной, – очень серьезная и тяжелая тема. Здесь нужно взвешивать каждое слово. А брякнуть что-то неосторожное, сгоряча…

Редкий человек не говорит глупостей. Таких людей не бывает. Я, например, практически не видел людей, которые бы когда-либо не сказали какую-нибудь глупость.

Наш государь Владимир Владимирович никогда не говорит глупостей и всегда отвечает за каждое свое слово. Ну, батюшки некоторые, священники, с которыми я общаюсь, могут сказать…

– Кстати, Сталин тоже не говорил глупостей?

– Я не следил за высказываниями Сталина и не могу о них судить. А современные выступления я, конечно, отслеживаю все. И очень внимательно слушаю.

– Все рок-музыканты легендарные занимают такую же позицию, как Макаревич.

– Не думаю, что такую же и все.

Многие стесняются. Это болезнь русской интеллигенции. Всегда быть в оппозиции к своему правительству. Древняя такая, застарелая болезнь… Я помню, как и государя-императора называли Николкой, полковничком; считалось хорошим тоном размахивать этими красными бантами! После Цусимского сражения японскому императору отправили поздравительное письмо, собрали огромное количество подписей. И сейчас бывает, частенько слышатся злорадные нотки по поводу падения самолета или еще какой-то нашей беды. Продвинутая интеллигенция испражняется в эпитетах – «путинская мразь», «путиноиды, суки», «гореть вам в аду»!

Я не хожу в этот самый Фэйбсук, я туда залез раз случайно, увидел эту помойку, которая тянется километрами, и думаю: все эти люди считают себя интеллигентными? Они Чехова читали? Вот эти вот, которые «да чтоб ты там, такой-сякой»…

В Крыму у меня тоже есть знакомые копатели, поисковики, я был в местах, где землю берешь, встряхиваешь, и у тебя остается в руках горсть стреляных гильз, поэтому для меня вопроса, чей он, – никаких сомнений не вызывает.

Я же говорю, я отработал свою специальность, я столько взорвал этих снарядов, гранат, мин. Мы с моими ребятами…

– И захоронения делаете?

– Обязательно! На моей земле я поставил часовню в честь Георгия Победоносца. И у нее пристройка – костница, мои знакомые хорошие находят во время раскопок останки солдатские и свозят их туда… А начинали мы с того, что ставили кресты, выбирали сами место, где будет братская могила… Мы (поисковая группа «Братство святого Георгия» – Е.Д.) ни у кого не спрашивали разрешения. Потом власти волей-неволей регистрировали, ставили памятники. Нам никто не разрешал этим заниматься.

– Ну и финальный вопрос. Любимые песни «Машины времени»?

– Их много, в общем-то, если в памяти покопаться.

Обидно, что Макаревич в последнее время пишет какие-то сатирические частушки, которые неловко слушать. Я ему об этом прямо говорю: «Андрей Вадимович, это на уровне Вашукова и Бандурина».

Но так вот… «Картонные крылья», «Эпоха большой нелюбви», «Синяя птица» и «Разговор в поезде», – их очень много. Много замечательных, хороших песен. Дай Бог и дальше!

PS. КОММЕНТАРИЙ АЛЕКСАНДРА ГРАДСКОГО.

Попросил Александра Борисовича прокомментировать эпизод с песней, которую он просил у «машинистов» для «Скоморохов»; отповедь в жесткой стилистике Градского образца 70-х годов:

«Я не помню, как выглядит Борзов. Я его вообще не видел, по-моему, никогда. В составе «Машины времени», на моей памяти, Борзова не было. Они к тому времени, уже к 70-му году, составили другой состав. Борзов играть не умел на барабанах, его выперли сразу, взяли Капитановского. А потом Капитановского выперли, взяли Кавагое. При мне Капитановский стал звукорежиссером. Макс Капитановский плохо играл, но был хороший парень. И при мне Макса заменили на Кавагое, потому что у Кавагое был папаша, который барабаны чинил, усилители. Вот усилитель, который я у Макаревича брал постоянно на концерты, “Аэстон” так называемый, я у него одалживал, потому что гитара звучала круто. Это тоже принес папаша кавагоевский. А потом я сам купил себе свой “Аэстон”, только хуже немножко, но звучал он тоже нормально.

Если бы не Кавагое, у него бы его никогда не было, а это “Vox”: черные клавиши на красном фоне или красные на черном. Две клавиатуры.

У них его украли, кстати. Они аппаратуру разгружали в каком-то доме, приехали куда-то на квартиру. Не успели глазом моргнуть, как кто-то украл орган. Какой-то человек зашел в подъезд, пока они таскали, и его украл. Это было горе. Они начали на Грачева все валить, что Грачев кражу организовал…

А про песню… Но это ужас, – я ее просил?! У нас хитов было 8 штук. Лермана были хиты, Шахназарова песни. Было 10 примерно вещей в репертуаре на русском языке, отделение целое. Какие это песни? “Чего-то не хватало, чего-то не получалось”, – Борзов говорит. Чего-то не хватало, и до сих пор продается?!».

PPS. КОММЕНТАРИЙ КОММЕНТАРИЯ ОТ АНДРЕЯ МАКАРЕВИЧА:

«Х…..я в КАЖДОЙ ФРАЗЕ.

Борзова никто не выпирал – он ушел сам, чувствуя свое несовершенство (мы очень не хотели, чтобы он уходил).

Капитановского никто не “выпирал” – его забрали в армию. Играл он по тем временам крутейше.

Папа Кавагое никакого отношения к ремонту барабанов и усилителей не имел».