В воздухе висел холодный туман, но даже самая мерзкая погода не могла остановить моего отца. Он торопился.
– Мы ведь идем в парк, папочка? – спросил я, иногда переходя на бег, чтобы успевать за отцом.
– Не сегодня, Эрвин. Мне нужно кое-что тебе показать.
Дважды свернув налево, мы вышли к Лихтенбергерштрассе и остановились неподалеку от двери пивной.
– Смотри, – наклонившись поближе ко мне и почти прижав губы к моему уху, сказал отец, – здесь Хорст Вессель проводил политические митинги, здесь собирались его штурмовики!
– А кто такой Хорст Вессель?
– Герой немецкого народа, Эрвин, национал-социалист. Молодой человек, который, как и Иисус, отдал все ради своих убеждений, пока одна коммунистическая свинья не постучалась к нему в дверь и не застрелила его.
Мы продолжили путь к центру Берлина, влившись в мощный поток людей, направляющийся к Бюловплац. Кто-то напевал коммунистический гимн – Интернационал.
– Красивая мелодия, папочка!
– В коммунизме нет ничего красивого, сынок.
Мы вышли на Бюловплац и увидели здание Коммунистической партии, а на нем – лозунги, написанные огромными буквами. Вскоре пение заглушили язвительные выкрики и насмешки. Началась перебранка.
– Что происходит, папочка?
Отец повысил голос, чтобы я мог расслышать его на фоне общего шума:
– Сегодня день похорон Бесселя. Я не ожидал, что здесь будет так шумно, должны были запретить всякие сборища и флаги. Должно быть, эти коммунистические головорезы снова хотят всех взбаламутить.
На противоположной стороне улицы полицейские в сверкающих черных кожаных касках изо всех сил пытались сдержать рвущихся в драку противников, пока мимо проезжал кортеж, во главе которого шел отряд оркестрантов, играющих траурную музыку.
– Папочка, а кто эти люди в коричневых рубашках?
– Почетная охрана, Эрвин, люди из СА, штурмовых отрядов Гитлера. Эх, заткнуть бы глотку этим коммунистическим идиотам. Мы тогда смогли бы услышать музыку!
Катафалк, который тянула упряжка лошадей, укрытых черными мантиями и украшенных черными перьями на головах, медленно катился за колоннами штурмовиков. Внезапно в кортеж полетели вырванные из мостовой булыжники. Женщины в ужасе закричали, когда демонстранты прорвались через полицейский кордон и бросились на людей СА в попытке захватить гроб. В толпу, размахивая дубинками, врезалась полицейская кавалерия. По улицам, визжа шинами, носились бронемашины. Я притаился в дверном проеме за спиной отца. Мы дождались, пока полиция восстановит порядок.
– Теперь, сынок, ты и сам видишь, что за люди эти коммунисты. Это предатели и хулиганы, которые несут на наши улицы только разруху и хаос. Они не успокоятся, пока не разрушат жизнь каждого из нас.
Хотя во время похорон Хорста Весселя мне было всего шесть лет, я вспоминаю события того дня с абсолютной ясностью – страх глубоко выжег в моей памяти картины всеобщего хаоса на улицах Берлина.
По пути домой из Фридрихсхайна, парка, расположенного недалеко от нашей квартиры, мы немного отклонились, чтобы присоединиться к толпам, заполнившим тротуары на Палисаденштрассе. Зеваки вытягивали шеи или стояли на цыпочках, чтобы получше рассмотреть, как марширующий отряд СА поет знаменитую «Die Fahne Hoch» («Пусть выше будет знамя»). Слова песни написал Хорст Бессель, и, переложенная на народную мелодию, она стала нацистским гимном.
– Постоим здесь немного, – сказал отец, – но только смотри, веди себя тихо.
На противоположной стороне дороги стояла женщина, которая жила в квартире над нами. Когда шеренги штурмовиков подошли поближе, я махнул рукой, чтобы привлечь ее внимание. Она ответила на приветствие, а потом, к моему удивлению, повернулась спиной и задрала вверх юбку. Раздались взрывы смеха, когда она стянула вниз панталоны и выставила напоказ все прелести, которые всякая женщина должна беречь от посторонних глаз. Она совершила большую ошибку. Она тщетно пыталась вырваться, когда ее подхватили под руки два дюжих штурмовика, а их товарищи принялись лупить ее обнаженную плоть, которая быстро покрылась красными пятнами.
– Сама напросилась, – заметил отец.
Спустя несколько дней после этого инцидента с женщиной один ярый коммунист зашел в нашу квартиру, чтобы продемонстрировать моей матери фиолетовые синяки от рук штурмовиков СА.
В стране стал править Гитлер, которого президент Пауль фон Гинденбург назначил рейхсканцлером. В тот вечер я, мои родители и мой брат Хорст находились на Унтер-ден-Линден, на углу Вильгельмштрассе, чтобы стать свидетелями факельного шествия от Тиргартена до рейхсканцелярии, ныне официальной резиденции Гитлера, через Бранденбургские ворота. Все началось поздно вечером и продолжалось до утренних часов следующего дня. Хотя это происходило в разгар зимы, не припомню, чтобы я хоть капельку замерз, наблюдая за тем, как штурмовики СА и ветераны войны – члены правой организации «Штальхельм» («Стальной шлем»)[4] – гордо маршируют, вздымая свои знамена. Позади них шли колонны факельщиков и оркестры, играющие военные марши. Все зрители широко улыбались. Полицейские, тесными рядами оцепившие улицы, смеялись и не давали восторженной толпе прорваться к участникам шествия. Шум волнами нарастал, в ушах зазвенело, и вскоре я слышал лишь одно могучее:
– Хайль! Хайль! Хайль!..
Мать ненадолго отвернулась от зрелища и пристально посмотрела на меня. Ее серо-голубые глаза заблестели в факельном свете. Она улыбнулась, слегка сжав мою руку. Я тоже коснулся ее руки и улыбнулся, как бы говоря, что тоже чувствую всю важность этого момента. Мы вместе подняли правые руки и присоединились к всеобщему скандированию:
– Хайль! Хайль!..
После парада мы присоединились к ликующим зрителям, собравшимся на Вильгельмплац, прямо перед рейхсканцелярией, и дружно кричавшим:
– Хотим видеть нашего фюрера!
Гитлер появился в освещенном прожектором окне на первом этаже (в то время в рейхсканцелярии еще не было балкона) и ответил на зов народа характерным жестом поднятой и отброшенной назад правой руки.
Казалось, настроение всего города изменилось к лучшему. Впервые стало безопасно на улицах, можно было не бояться того, что насилие захлестнет целый район.
Повседневная жизнь превратилась в упорядоченную трудовую рутину. Я конечно же не обратил никакого внимания на то, что Гиммлер объявил о необходимости строительства концентрационных лагерей по всему рейху для умиротворения немецкого населения. Какое мне было дело, если туда сажали марксистов, уголовных преступников или гомосексуалистов? Кто мог тогда вообще предвидеть, не говоря уже о девятилетием мальчике, что это лишь первый шаг к ужасам лагерей смерти?
По мере того как Гитлеру сопутствовал успех, на улицах появились мальчики в аккуратных шортах и рубашках. Некоторые ездили на велосипедах, у которых к рулю были прикреплены картонные таблички с призывом вступать в «юнгфольк»[5]. Вскоре пошли слухи, что состоящие в этой организации (сокращенно DJ) мальчишки ездят на выходные в лагеря, где занимаются спортивными играми и смотрят кино. Очень скоро большинство мальчиков старше 10 лет из моего класса вступило в «юнгфольк», а некоторые еще состояли в организации социалистической рабочей молодежи (SAJ)[6], эквиваленте «юнгфолька» левого толка. Эти две организации во многом предлагали аналогичные занятия, но «юнгфольк» был организован все-таки лучше, и, в отличие от SAJ, который, по сути, являлся рабочей организацией, в него входили мальчики из всех слоев общества, от фольксшуле до гимназии. Социальный класс больше не являлся барьером для товарищества, и знакомый мне к тому времени лозунг скандировали абсолютно все: «Один народ, один рейх, один фюрер».
Отец с матерью искренне одобрили мое вступление в «юнгфольк».
– Для молодежи гораздо лучше и полезнее состоять в какой-нибудь организации, нежели бесцельно шататься по улицам, – напутствовали они меня.
Одна из первых вещей, которая поразила меня, когда я стал членом этой организации – а в то время участие было добровольным, – это то, что мне предоставили определенную степень свободы и доверия, которые заставили меня почувствовать себя взрослым и ответственным за собственные поступки. Вообще, инструкторами здесь были старшие мальчики. Юность же ценилась сама по себе, что было прекрасно.
Летние выходные были полны разных приключений, и проводили мы их в лесах вокруг Берлина. Над лагерем всегда развевался флаг «юнгфолька», на котором, словно яркая вспышка молнии на черном небе, красовалась угловатая белая «зигруна» – символ победы.
Я всегда с нетерпением ждал «Битвы флагов», своего любимого развлечения. Это было соревнование между конкурирующими группами «юнгфолька», зачастую из различных округов Берлина. Цель состязания была весьма проста – захватить флаг соперника. Но выполнение такой с виду простой задачи требовало навыков стратегического планирования. Разумнее ли было оставить самых высоких и крепких мальчиков для охраны знамени и должны ли они возглавить вылазку в лагерь соперников? И кто среди нас лучше проявил себя как вожак? Я уверен, что инструкторы следили за подобными вещами, но вместе с тем понимал, что все заключалось в чисто физической активности, и зачастую наши игры выливались в довольно жесткие схватки. Нередко я возвращался домой в воскресенье вечером с ушибами – метками чести, гордо показывая их родителям как доказательство того, что и я внес свою лепту в победу. В моих наивных юношеских глазах такие события казались не чем иным, как интенсивными спортивными занятиями. Не было никаких тренировок с оружием, и поэтому мне и в голову не приходило, что это, по сути, подготовка к суровой службе в вооруженных силах.
Барабаны, флаги и походы были нашими постоянными спутниками в «юнгфольке», но я ни о чем не задумывался, когда мы неустанно носились по залитым солнцем лесным тропинкам и маршировали через деревни, приковывая взгляды восхищенных зевак. Мы радостно пели Die Fahne flattert uns voran («Знамя ведет нас вперед»). А то, что путь, на который я гордо ступил, мог разрушить все то, чем я дорожил, я осознал намного позже. Тогда же я совершенно не задумывался о чем-то серьезном и смотрел на мир через розовые очки.
В наши дни можно прочитать, что такие организации, как «юнгфольк», сознательно ожесточали немецкую молодежь. Действительно, занятия в этих лагерях помогали укрепить физическую силу, дисциплину, лояльность и повиновение; мы учились проявлять уважение к женщинам и быть готовыми умереть за свою страну. Но точно такие же признаки описаны Баден-Пауэллом в его книге «Scouting for Boys» («Скаутство для мальчиков»), изданной в 1909 году, где обычные мальчишки становятся центром внимания всей Британской империи. Это просто знамение времени, в котором мы жили.
Все, чем мы занимались в качестве членов «юнгфолька», встречало искреннее участие наших родителей. Это делалось с одобрения государства, рейха. Сильного государства, по которому немцы давно соскучились и которое нашло место для каждого «истинного» немца. Наши родители были членами партии Гитлера, Немецкой национал-социалистической рабочей партии (НСДАП), или нацистской торговой организации, Немецкого рабочего фронта (DAF), либо и той и другой. Поощряемые властями, наши матери занимались полезной социальной работой на благо местной общины. Так, моя мама, напевая народные мелодии, шила флаги, которые украшали горны моего отряда DJ. Раз в месяц, в воскресенье, мой отец собирал «антопф-дотации» (деньги, сэкономленные каждой семьей за счет приготовления густого супа и идущие на пожертвования нацистской партии)[7] у жителей квартир дома номер 38 по Штраусбергерштрассе. Мы же, молодежь «юнгфолька», были просто другой частью этой мозаики.
В берлинских парках и на улицах вызывающий английский язык богатых американцев смешивался с оживленной болтовней итальянцев. В магазинах после ухода француженок в воздухе сохранялся притягательный аромат изысканных духов. Цветочные корзины на фонарных столбах и балконах центральной части города сверкали всеми красками радуги. Общественные здания украшали длинные алые полотнища с черными свастиками внутри белых кругов. Берлин представлял собой захватывающее зрелище, и жизнь била здесь ключом.
В один из таких дней мы с братом Хорстом направились к Нойе-Вахе, зданию в классическом стиле, построенному в память о немецких солдатах, которые отдали свою жизнь во время Великой войны.
– Эй, ребята, вы что тут делаете?
Не обращая внимания на возгласы, Хорст протолкнул меня через толпу туристов, собравшихся посмотреть на смену караула. Чувствуя на плечах руки старшего брата, я пристально наблюдал за тремя солдатами из «Лейб-штандарта». Они приближались. Облаченные в безупречные черные мундиры, в белоснежных ремнях и перчатках, они всем своим видом внушали почтение. Турист, стоявший рядом со мной, вытащил карманные часы, одобрительно кивнул и заметил:
– Точно вовремя.
Остановившись всего в нескольких метрах от нас, солдаты из «Лейбштандарта» энергично повернулись и промаршировали в направлении двух часовых, ожидающих смены. Смена караула – с моей точки зрения, невероятно сложная – прошла безукоризненно.
– Хорст, как ты думаешь, мог бы я когда-нибудь попасть в «Лейбштандарт»?
– Тебя возьмут, если только ты высокого роста. И если пройдешь очень строгий медосмотр.
– А я пройду медосмотр?
– Сомневаюсь, Эрвин, ведь шрамы от твоей операции после аппендицита полностью не зажили. Ты ведь даже пропускал уроки плавания в школе, – ответил Хорст. А потом потрепал меня по плечу. – В «Лейбштандарт» принимают только самых высоких и самых крепких.
В день открытия Олимпийских игр мы с другими учениками моего класса – как часть огромного хора из 3000 учащихся берлинских школ – путешествовали по городу, и я надеялся внести собственный вклад в важное историческое событие.
Мы заняли места на великолепном новом стадионе, на противоположной стороне арены, с которой Гитлер должен был объявить об открытии игр. В самых важных местах группы операторов готовились впервые в мире вести прямые телерепортажи главного спортивного события. Когда до заветных 16:00 оставалось совсем немного, на больших каменных пьедесталах, установленных по обе стороны от Марафонских ворот, затрубили горнисты. Взволнованный шум ста тысяч глоток разом стих, превратившись в едва слышный шепот. Ровно в 16:00 под шумные аплодисменты на стадион въехал Гитлер. Все встали, чтобы получше рассмотреть фюрера. Даже иностранные гости, как будто ведомые той же невидимой силой, которая управляла нами, немцами, взметнули правую руку вверх в характерном нацистском приветствии.
На беговой дорожке стояла девочка 6 или 7 лет в белом летнем платьице. Когда к ней подошел Гитлер, ее загорелая на солнце ручка взметнулась вверх. В левой руке она держала букет цветов. Когда Гитлер нагнулся, чтобы принять цветы, девочка вежливо поклонилась. Затем под звуки «Deutschland Leid» и «Die Fahne Hoch» Гитлер и приглашенные гости уселись на свои места на отдельном балконе. Стадион ненадолго погрузился в тишину, а потом голос в громкоговорителе объявил: «Поднять флаги», и вдоль высокой стены по наружной окружности стадиона были подняты флаги стран-участниц под величественный перезвон специально отлитого к этому случаю олимпийского колокола. Словно призыв к молитве, это, казалось, требовало подчинения чьей-то великой воле. В знак очередного подтверждения своей верности мы искренне ответили:
– Зит хайль… Зит хайль!
И эти слова, резонируя в чаше огромного стадиона, слились в единый хор приветствия нашего фюрера.
Одна за другой, в красочной процессии, на беговой дорожке под звуки прусского марша выстраивались национальные команды. Команду спортсменов каждой страны-участницы вел знаменосец, опуская флаг напротив балкона, где стоял Гитлер. Исключение составили лишь американцы, флаг которых ни разу не опустился, а члены команды вместо приветствия сняли свои соломенные шляпы и прижали их к груди. Такая дерзость вызвала недовольство толпы, приветствия которой резко сменились на неодобрительное бормотание.
После речи председателя Олимпийского комитета Гитлер, как и положено, объявил Игры открытыми. После артиллерийского салюта в небо были выпущены тысячи голубей, которые, покружив над Марафонскими воротами, растворились в летнем голубом небе. Эти чудные голуби являли собой символ мира, но мира невероятно хрупкого. Пройдет совсем немного времени, и этот мир рухнет, а большая часть Европы погрузится в сумрак войны. Все это навсегда изменит мою жизнь.
Сводный хор запел Олимпийский гимн Рихарда Штрауса, и я тоже пел, пел от всего сердца, гордый тем, что я немец…
И снова наступило томительное ожидание, когда взоры всех присутствующих обратились к ступеням у главного входа на стадион, чтобы засвидетельствовать то, что в будущем станет олимпийской традицией. Там с олимпийским факелом в руках появился Фриц Шильген, популярный немецкий атлет, образец арийской мужественности. Под приветственные возгласы Шильген спустился вниз, к беговой дорожке. Он элегантно миновал балкон фюрера, взбежав по ступеням наверх, к чаше, расположенной над Марафонскими воротами в западной части эллиптического стадиона.
Достигнув цели, Шильген поднял руку с олимпийским факелом. Увлеченные церемонией, мы сидели, раскрыв рот, и молчали. Когда Шильген опустил факел и зажег пламя, которому предстояло гореть в течение всех Игр, напряженная тишина взорвалась восторженными аплодисментами.
Стадион еще раз накрыла тишина, когда немецкий чемпион по тяжелой атлетике, Рудольф Исмайр, схватил уголок олимпийского флага, чтобы дать олимпийскую клятву. Этот акт напомнил присягу тевтонских рыцарей, о которых я узнал в школе. Затем под великолепный припев из «Аллилуйи» Генделя команды покинули арену через Марафонский туннель. Завершение церемонии открытия мюнхенских Олимпийских игр выдалось настолько замечательным, что стало образцом для последующих. Этот день останется в моей памяти до самой смерти. Когда я покидал стадион, то не сомневался, что живу в лучшей стране в мире. Толком не осознав, что произошло, я целиком подчинился духу времени, взращенному фюрером.
Входные билеты стоимостью около двух – пяти рейхсмарок были слишком дороги для того, чтобы наша семья могла посещать соревнования на Олимпийских играх. Однако по всему Берлину были организованы телевизионные комнаты (в Германии появилась первая в мире общественная телевизионная вещательная служба), доступ в которые был свободный – по бесплатным билетам. Едва узнав о доступности таких билетов, отец тут же отправился в почтовое отделение на Палисаденштрассе, где был оборудован ближайший к нашей квартире зал телевещания.
– У нас проблема, – сообщил отец с озабоченным видом, когда вернулся домой. – Мне удалось достать лишь три билета, и они дают право на просмотр зрителям не младше четырнадцати лет.
– Я присмотрю за Эрви, – предложила мать. – Отправляйся с Хорстом.
– Нет, погоди-ка, папа, – попросил я.
У меня появилась одна идея, и я исчез в спальне родителей. Когда я вернулся, то на мне были длинные брюки брата.
Мать засмеялась:
– Эрви, тебя никуда не пустят в таком виде.
– Но все же стоит попробовать, – подмигнул мне Хорст. – Он ведь достаточно высок для своего возраста.
Когда мы подошли к двери почтового отделения, чиновник с серебристой бородой и усами взял у меня билет и нагнулся вперед, чтобы посмотреть мне в глаза. Затем с кривой улыбкой он кивнул и взъерошил мне волосы большой грубой рукой, от которой пахло свежим табаком.
Ведомые толпой, мы зашли в затемненную комнату, где на полке, высоко у стены, стоял телевизионный приемник. Мы ждали в тишине, пока техник, встав на табурет, крутил ручки управления. Когда на экране появилась картинка с олимпийского стадиона, раздался всеобщий вздох облегчения. И мой отец удовлетворенно объявил:
– Какое же чудо дал Гитлер немецкому народу!
О проекте
О подписке