В полевом госпитале сказали, что после обеда ко мне придет посетитель. День был жаркий, и в палате кружили мухи. Мой вестовой отрезал несколько полос бумаги и привязал их к палке, соорудив своеобразное опахало, чтобы разгонять мух. Те разлетались и садились на потолок. Когда вестовой перестал махать и заснул, мухи снова стали кружиться надо мной, и я пытался дуть на них, чтобы прогнать, но утомился, прикрыл лицо руками и тоже заснул. Было очень жарко, и, когда я проснулся, у меня чесались ноги. Я разбудил вестового, и тот полил на повязки минеральной воды. Койка подо мной стала влажной и холодной. Другие раненые, кто не спал, переговаривались между собой. После обеда наступало затишье. По утрам был обход: трое медбратьев и врач подходили к каждому по очереди, поднимали и переносили в перевязочную на перебинтовку, а в это время меняли постель. Походы в перевязочную нельзя было назвать приятными, и лишь позднее я узнал, что постель можно перестелить, не убирая человека из койки. Вестовой закончил поливать простыню водой, и стало хорошо и прохладно, и я говорил, где мне почесать пятки, и тут врачи привели Ринальди. Он стремительно подошел ко мне, наклонился и поцеловал. Я заметил на его руках перчатки.
– Как ты, малыш? Как самочувствие? Я принес тебе это… – Он достал бутылку коньяка. Вестовой подставил ему стул, и Ринальди сел. – …и хорошие новости. Тебя наградят. Тебе хотят дать medaglia d’argento[14], хотя, вероятно, ограничатся бронзой.
– За что?
– За твое тяжелое ранение. Говорят, если выяснится, что ты совершил подвиг, то дадут серебро. А иначе – бронзу. Расскажи все подробно. Ты совершил какой-нибудь подвиг?
– Нет, – сказал я. – Нас накрыло, когда мы ели сыр.
– Не паясничай. Ты наверняка совершил что-нибудь героическое либо до того, либо после. Ну же, припоминай.
– Ничего я не совершал.
– Может, ты вытащил кого-нибудь на себе? Гордини говорит, ты перенес на плечах несколько человек, но старший врач первого поста утверждает, что это невозможно. А подписать представление к награде должен он.
– Никого не выносил. Я не мог даже пошевелиться.
– Это неважно, – сказал Ринальди и снял перчатки. – Думаю, мы добьемся для тебя серебра. Может, ты требовал, чтобы сначала оказали помощь другим?
– Не то чтобы настойчиво.
– Неважно. Ведь как тебя ранило? Не ты ли героически просил отправить тебя на передовую? Кроме того, операция прошла успешно.
– Значит, реку удалось форсировать?
– Еще как удалось. Взяли чуть ли не тысячу пленных. Так пишут в сводке. Ты не читал?
– Нет.
– Я принесу, взглянешь. Это был блестящий coup de main[15].
– Ну а как дела в целом?
– Прекрасно. У всех все прекрасно. Все тобой гордятся. Расскажи подробно, как все было. Я убежден, что тебе дадут серебро. Ну же, рассказывай. Я весь внимание. – Он помолчал, задумавшись. – Тебе, может, еще и английскую медаль дадут. Там же был англичанин. Схожу к нему, спрошу, рекомендует ли он представить тебя к награде. Он наверняка замолвит за тебя словечко… Болит сильно? Надо выпить. Вестовой, принеси штопор. Ты бы видел, как я удалил три метра тонкой кишки – просто блеск. Прямо материал для «Ланцета». Ты переведешь, и я пошлю. С каждым днем я становлюсь только лучше. Бедный мой малыш, как ты себя чувствуешь? Ты такой бравый и спокойный, что я даже забыл о твоем ранении. Где же чертов штопор?
Он шлепнул перчатками о край койки.
– Вот штопор, signor tenente, – сказал вестовой.
– Открой бутылку. И стакан принеси. Вот, выпей, малыш. Как твоя голова? Я изучил твою карту. Трещины нет. Тот врач на первом посту просто коновал. Я бы так подлатал, ты бы даже от боли ни разу не вскрикнул. Я никому не делаю больно. У меня техника такая. Каждый день я учусь работать лучше и аккуратнее. Прости, малыш, что-то я все говорю и говорю. Мне горестно видеть тебя в таком состоянии. Вот, выпей. Хороший коньяк. Пятнадцать лир бутылка. Должен быть хорошим. Пять звездочек. От тебя я сразу пойду к тому англичанину, и он выбьет тебе английскую медаль.
– Их так просто не раздают.
– Ты скромничаешь. Я отправлю к нему связного, он умеет договариваться с англичанами.
– Ты не видел мисс Баркли?
– Я приведу ее к тебе. Сейчас же пойду и приведу.
– Останься, – сказал я. – Расскажи про Горицию. Как девочки?
– Нет больше девочек. Их не сменяли уже две недели. Я больше туда не хожу. Бардак какой-то. Это уже не девочки, а старые боевые товарищи.
– Что, совсем не ходишь?
– Так, заглядываю узнать, нет ли чего нового. Мимоходом. Все расспрашивают про тебя. Бардак, их держат тут так долго, что они превращаются в подруг.
– Может, девочки больше не рвутся на фронт?
– Еще как рвутся. Девочек завались. Просто организация ни к черту. Придерживают их для тыловых крыс.
– Бедняга Ринальди, – сказал я. – Кругом война, а он один-одинешенек, и даже девочек новых нет.
Ринальди плеснул себе коньяку.
– Выпей, малыш. Уверен, тебе не повредит.
Я выпил коньяк, и по моим внутренностям разлилось тепло. Ринальди налил еще стакан. Он немного успокоился.
– За твои героические ранения. – Он поднял стакан. – И за серебряную медаль. Скажи, малыш, тебя не бесит вот так вот лежать сутки напролет в духоте?
– Иногда.
– Не представляю, как можно так лежать. Я бы свихнулся.
– Так ты уже.
– Поскорее бы ты выписался. Не с кем возвращаться после ночных похождений. Некого дразнить. Не у кого занять денег. Нет моего соседа и названного брата. Как же тебя угораздило получить ранение?
– Дразни капеллана.
– Капеллана! Над ним потешаюсь не я, а капитан. А мне он нравится. Если тебе понадобится священник, пусть будет он. Он, кстати, собирается к тебе, очень готовится.
– Мне он нравится.
– А я знаю. Иногда мне кажется, что вы с ним немного того… Ну, ты понял.
– Ты в своем уме?
– Ну правда, иногда вы двое напоминаете тех бойцов из первого полка бригады «Анкона»…
– Иди-ка ты к черту.
Ринальди поднялся и надел перчатки.
– Да ладно тебе, малыш, я же дразню тебя. Неважно, что у тебя капеллан и англичанка, внутри ты совсем как я.
– Вовсе нет.
– А вот и да. Ты настоящий итальянец. Весь пылаешь и дымишься, а внутри ничего. Ты лишь прикидываешься американцем. Мы – братья, и мы любим друг друга.
– Береги себя в мое отсутствие, – сказал я.
– Я пришлю мисс Баркли. Тебе с ней лучше, чем со мной. Ты становишься чище и нежнее.
– Да ну тебя!
– Я ее пришлю. Твою прекрасную ледяную богиню. Английскую богиню. Господи, зачем такая женщина? Молиться на нее разве. На что еще эти англичанки годятся?
– Ты просто невежественный брехливый макаронник.
– Кто-кто?
– Невежественный итальяшка.
– Итальяшка. Сам ты итальяшка… с мороженой рожей.
– Невежественный. Тупой. – Я заметил, что это слово его задело, и продолжил: – Бескультурный. Безграмотный. Безграмотный тупица.
– Вот как? Тогда вот что я тебе скажу про твоих благочестивых девочек. Про твоих богинь. Есть лишь одно отличие между благочестивой девушкой и женщиной. Когда берешь девушку, ей больно. Вот и все. – Он шлепнул перчаткой по койке. – И еще с девушкой не поймешь, понравится ей или нет.
– Не сердись.
– Я и не сержусь. Просто предупреждаю тебя, малыш, ради твоей же пользы. Потом сам же спасибо скажешь.
– И все, других отличий нет?
– Нет. Но миллионы кретинов вроде тебя не в курсе.
– Что ж, спасибо за науку.
– Не будем ссориться. Я слишком тебя люблю. Но не будь дураком.
– Хорошо, буду умным, как ты.
– Не сердись, малыш. Лучше веселись. Выпей. А сейчас мне пора.
– Ты все-таки хороший друг, старина.
– Вот видишь. Внутри мы одинаковы. Война нас породнила. Поцелуй меня на прощание.
– Ты слюнтяй.
– Нет. Просто более пылкий.
Я почувствовал на себе его дыхание.
– До свидания. Я скоро опять зайду. – Он отодвинулся. – Ладно, не хочешь целоваться, не надо. Пришлю к тебе твою англичанку. До свидания, малыш. Коньяк под кроватью. Поправляйся.
И он ушел.
Капеллан пришел, когда уже смеркалось. Перед этим давали суп, потом посуду унесли, и я лежал, глядя на ряды коек и на верхушку дерева за окном, слегка покачивающуюся от вечернего ветерка. Ветерок задувал в окно, и в палате стало прохладнее. Мухи облепили потолок и электрические лампочки на шнурах. Свет включали, только если ночью привозили раненого или делали что-нибудь в палате. Оттого что после сумерек наступала темнота и до утра не светлело, я чувствовал себя как в детстве, словно меня после раннего ужина укладывают спать. Вестовой прошел между коек и остановился. С ним кто-то был. Капеллан. Он стоял, невысокий, загорелый и смущенный.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он и положил на пол какие-то свертки.
– Хорошо, отец мой.
Он присел на стул, который приносили для Ринальди, и смущенно поглядел в окно. Я заметил, что у него очень усталый вид.
– Я всего на минуту, – сказал он. – Уже поздно.
– Еще не поздно. Как дела в части?
Он улыбнулся.
– Потешаются надо мной по-прежнему. Слава богу, все живы.
Голос у него тоже был усталый.
– Я так рад, что вы тоже живы, – сказал он. – Вам ведь не очень больно?
Он выглядел очень усталым, и я не привык видеть его таким.
– Уже нет.
– Без вас очень скучно за столом.
– Я и сам скучаю. Мне всегда нравились наши беседы.
– Я вам тут кое-что принес, – сказал он и подобрал свертки. – Вот москитная сетка. Вот бутылка вермута. Вы ведь любите вермут? А вот английские газеты.
– Разверните их, пожалуйста.
Он обрадованно улыбнулся и стал открывать посылки. Я принял у него москитную сетку. Затем он покрутил бутылку вермута и поставил на пол у койки. Я взял газету из пачки. Поднеся ее под слабый свет из окна, я смог прочитать заголовки. Это была News of the World[16].
– Остальное – иллюстрированные листки, – сказал он.
– С удовольствием всё прочту. Где же вы их достали?
– Выписал из Местре. Потом раздобуду еще.
– Я так рад, что вы пришли, отец мой. Не желаете стаканчик вермута?
– Благодарю, но нет. Это вам.
– И все же, по стаканчику.
– Ну хорошо. В следующий раз принесу еще.
Вестовой принес стаканы и откупорил бутылку. Пробка обломилась, и нижнюю половину пришлось затолкать в бутылку. Капеллан явно расстроился, но сказал:
– Ничего страшного. Бывает.
– За ваше здоровье, отец мой.
– За вашу поправку.
Он так и остался сидеть, держа стакан на весу, и мы смотрели друг на друга. Иногда мы беседовали легко и непринужденно, как закадычные друзья, но сегодня разговор не клеился.
– Что с вами, святой отец? У вас очень усталый вид.
– Я устал, но не имею права жаловаться.
– Все из-за жары.
– Нет. Еще только весна. У меня тяжело на душе.
– Вас тяготит война?
– Нет. Но я ее ненавижу.
– Я тоже не нахожу в ней удовольствия, – сказал я.
Он покачал головой и посмотрел в окно.
– Но вы не против нее. Вы ее не замечаете… Простите. Я знаю, вы ранены.
– Это была случайность.
– Но даже после ранения вы все равно ее не видите. Это заметно. Я сам ее не вижу, однако немного чувствую.
– Перед тем как меня ранило, мы говорили как раз об этом. Пассини говорил.
Капеллан отставил стакан в сторону. Его мысли блуждали где-то еще.
– Я понимаю их, потому что сам такой же, – сказал он.
– Нет, вы все-таки другой.
– Нет, на самом деле такой же.
– Офицеры ничего не видят.
– Не все. Есть отдельные чуткие натуры, и им хуже, чем любому из нас.
– Это совсем особенные люди.
– Дело не в образовании и не в деньгах. Здесь другое. Даже будь у людей вроде Пассини образование и деньги, они бы не захотели быть офицерами. Я бы не хотел быть офицером.
– По чину вы все равно что офицер. И я тоже.
– Это ничего не значит. К тому же вы даже не итальянец. Однако вы ближе к офицерам, чем к рядовым.
– В чем же разница?
– Трудно объяснить. Есть люди, которые хотят воевать. Здесь много таких. И есть другие, которые не хотят.
– Но первые их принуждают.
– Так.
– А я им помогаю.
– Вы иностранец. И вы патриот.
– А что же те, кто не хочет воевать? Могут они остановить войну?
– Не знаю.
Он снова посмотрел в окно. Я следил за его лицом.
– А хоть когда-нибудь это получалось?
– Обычно им не хватает организации, чтобы чему-то помешать, а когда они организуются, то вожди их предают.
– Выходит, надежды нет?
– Надежда есть всегда. Однако порой она меня оставляет. Я стараюсь верить в лучшее, но не всегда получается.
– Но когда-нибудь же война закончится?
– Надеюсь.
– Что вы будете делать тогда?
– Если получится, вернусь в Абруцци.
Его смуглое лицо вдруг осветилось счастливой улыбкой.
– Вы, наверное, очень любите Абруцци?
– Да, очень.
– Так и поезжайте туда.
– Я бы с радостью. Большое счастье было бы жить там, любить Господа и служить Ему.
– И пользоваться уважением, – сказал я.
– Да, и это тоже. Почему бы и нет?
– Полностью согласен. Вы заслуживаете уважения.
– Впрочем, это неважно. Там, у меня на родине, любовь к Господу вполне естественна. И это не скабрезная шутка.
– Я понимаю.
Он посмотрел на меня с улыбкой.
– Вы понимаете, но Господа не любите.
– Нет.
– Совсем-совсем не любите? – спросил он.
– Порой по ночам я ощущаю трепет перед ним.
– А должны бы любить.
– Я мало кого люблю.
– Да, это так, – сказал он. – Послушать ваши рассказы о ночных похождениях, это не любовь. Это только страсть и похоть. Когда любишь, то хочешь стараться для другого. Хочешь жертвовать собой. Хочешь служить.
– Тогда я никого не люблю.
– Полюбите. Непременно полюбите. И тогда испытаете счастье.
– Я и так счастлив. Всегда.
– Это другое. Вы не поймете, что это такое, пока не ощутите на себе.
– Что ж, – сказал я, – если когда-нибудь пойму, то первым же делом сообщу вам.
– Что-то я засиделся и заболтал вас.
Капеллан вдруг озабоченно засобирался.
– Стойте, не уходите. А как же любовь к женщине? Настоящая любовь к женщине тоже должна быть такая?
– Этого я не знаю. Я никогда не любил ни одну женщину.
– Даже свою мать?
– Да, мать я, пожалуй, любил.
– И что же, вы всегда любили Господа?
– С самого раннего детства.
– Вот как… – протянул я, не зная, что еще сказать. – Вы, стало быть, примерный мальчик.
– Да, мальчик, – сказал он. – Однако вы зовете меня отцом.
– Это из вежливости.
Он улыбнулся.
О проекте
О подписке
Другие проекты