Главный врач подозвал вестового, тот скрылся в глубине блиндажа и вернулся с металлическим тазом холодных макарон. Я передал таз Гордини.

– А сыр есть?

Главный врач ворчливо обратился к вестовому, тот снова нырнул куда-то и принес четвертину белого сыра.

– Большое спасибо, – сказал я.

– Советую вам остаться здесь.

Снаружи донеслась какая-то возня, что-то опустили на землю. В блиндаж заглянул один из санитаров.

– Чего вы его там положили? Заносите, – сказал главный врач. – Или нам самим выйти и подобрать его?

Санитары подхватили раненого под руки и за ноги и внесли в блиндаж.

– Разрежьте гимнастерку, – велел главный врач.

Он взял щипцы с куском марли. Двое подчиненных врачей сняли шинели.

– Всё, свободны, – сказал главный врач санитарам.

– Пойдем и мы, – сказал я Гордини.

– Лучше обождите, пока обстрел завершится, – не оборачиваясь, сказал главный врач.

– Шоферы голодны, – сказал я.

– Ну как хотите.

Выйдя наружу, мы побежали через заводской двор. Недалеко от береговой насыпи разорвался снаряд. Потом еще один – мы услышали его, только когда он просвистел прямо над головой. Мы с Гордини распластались плашмя, и за вспышкой, ударом, гарью прорезалось жужжание осколков и грохот кирпича. Гордини вскочил и кинулся к блиндажу, я следом, прижимая к себе сыр, весь в налипшей кирпичной крошке. Три шофера по-прежнему сидели в блиндаже, привалившись к стене, и курили.

– Вот, держите, патриоты, – сказал я.

– Как там машины? – спросил Маньера.

– С ними все в порядке.

– Напугались, tenente?

– Чертовски.

Я достал складной ножик, обтер лезвие и счистил грязную корку с сыра. Гавуцци протянул мне таз с макаронами.

– Угощайтесь первым, tenente.

– Нет, – сказал я. – Ставь на землю, будем есть все вместе.

– Так вилок нет.

– Ну и черт с ними, – сказал я по-английски.

Я порезал сыр на куски и выложил поверх пасты.

– Садитесь, – сказал я.

Все сели и стали ждать. Я сунул пальцы в макароны, разворошил слипшуюся массу и потянул.

– Поднимайте повыше, tenente.

Я поднял руку, высвобождая макароны, опустил их в рот, втянул, поймал концы и принялся жевать, после чего откусил кусок сыра, прожевал его и запил все глотком вина. Вино отдавало ржавчиной. Я вернул флягу Пассини.

– Гадость, – сказал он. – Слишком долго пролежало в машине.

Они ели все вместе, наклоняясь над тазом и запрокидывая голову, чтобы всосать макароны. Я зачерпнул еще горсть пасты, откусил сыра, запил вином. Снаружи что-то упало, и земля содрогнулась.

– Четырестадвадцатка или миномет, – сказал Гавуцци.

– В горах нет четырестадвадцаток, – сказал я.

– У них есть крупнокалиберные «шкоды». Я видел воронки.

– Значит, это тристапятки.

Мы продолжали есть. Послышался кашель, шипение, как из паровозного котла, и землю снова сотрясло взрывом.

– А блиндаж-то неглубокий, – сказал Пассини.

– И это был окопный миномет.

– Так точно.

Я доел сыр и глотнул вина. Сквозь прочие звуки я различил хлопок, затем чух-чух-чух-чух – потом вспышка, точно распахнули доменную печь, затем все вокруг взревело, сначала белым, потом краснее, краснее и краснее в бушующем вихре. Я пытался вздохнуть, но воздуха не хватало, и я чувствовал, как покидаю собственное тело и лечу, лечу, лечу, подхваченный ветром. Я вылетел быстро, полностью, и знал, что умер и что зря думают, будто смерть – это миг. Я ощутил себя невесомым, но вместо того чтобы лететь дальше, стал падать. Тут я вздохнул и ожил. Земля вокруг была разворочена, а передо мной лежала расщепленная деревянная балка. Чей-то плач отдался у меня болью в висках. Послышался как будто вопль. Я попробовал шевельнуться, но не смог. Я слышал, как у реки с обеих сторон строчат пулеметы и палят винтовки. Раздался громкий всплеск, и я увидел, как в небо взвились осветительные снаряды, расцветая белыми вспышками, и следом полетели ракеты и бомбы, и все это одновременно, а потом услышал, как совсем рядом кто-то причитает: «Mamma Mia! О, Mamma Mia!» Я стал вытягиваться и изгибаться и наконец высвободил ноги, перевернулся и протянул руку. Это был Пассини, и от моего прикосновения он завопил. Он лежал ногами ко мне, и в свете вспышки я разглядел, что обе были раздроблены выше колена. Одной ноги не было, а другая держалась только на сухожилиях и разорванной штанине, и культя подрагивала сама по себе.

– Mamma Mia, Mamma Mia… – стонал, закусив руку, Пассини. – Dio te salve, Maria. Dio te salve, Maria^[10]. О господи, пристрелите меня, Христом молю, Mamma Mia, Mamma Mia, о пресвятая Дева Мария, пристрелите меня. Не могу. Не могу. Не могу. О господи, Дева Мария, дай мне умереть.

«Mamma, Mamma Mia…» – продолжал хрипеть он, потом затих, закусив руку, а культя все так же трепыхалась.

Сложив ладони рупором, я закричал:

– Porta feriti! Porta feriti!^[11]

Я хотел подползти к Пассини, наложить ему жгут или шину, но не мог двинуться с места. Я попробовал еще раз, и ноги чуть-чуть шевельнулись. Зато я смог проползти назад, отталкиваясь локтями. Пассини совсем замолк. Я присел рядом с ним, расстегнул китель и попробовал оторвать кусок от майки. Она не поддавалась, и мне пришлось помогать себе зубами. А потом я вспомнил про обмотки. Я носил шерстяные гетры, но на Пассини были обмотки. Все водители носили обмотки, а у Пассини осталась только одна нога. Я стал разматывать ткань, но на полпути понял, что накладывать жгут нужды нет. Пассини умер. Я проверил и убедился. Оставалось выяснить, где еще трое. Я сел поровнее, и тут у меня в голове будто качнулась гирька, как у куклы, и ударила меня изнутри по глазам. Ногам стало тепло и мокро, и в башмаках стало мокро и тепло. Я понял, что меня тоже задело, и, наклонившись, положил ладонь на колено. Колена не было. Я провел рукой ниже и нащупал коленную чашечку у голени. Я обтер ладонь о майку, и тут в небе медленно-медленно распустился очередной белый цветок, и в его свете я взглянул на свою ногу и очень испугался. О господи, проговорил я, заберите меня отсюда. Однако я помнил, что оставалось еще трое. Всего было четыре водителя. Пассини погиб. Где еще трое?.. Кто-то подхватил меня под мышки и еще кто-то поднял за ноги.

– Там еще трое, – сказал я. – Один погиб.

– Tenente, это я, Маньера. Мы хотели взять носилки, но их не осталось. Как вы?

– Где Гордини и Гавуцци?

– Гордини перевязывают, а Гавуцци держит вас за ноги. Обхватите меня за шею, tenente. Вас сильно приложило?

– По ногам. Как Гордини?

– Жив. Это был окопный миномет.

– Пассини погиб.

– Да. Погиб.

Неподалеку упал очередной снаряд, и шоферы уронили меня на землю и распластались рядом.

– Простите, tenente, – сказал Маньера. – Обхватите меня за шею.

– Только попробуйте снова меня уронить.

– Это мы с перепугу.

– Вы сами-то целы?

– Так, слегка поранило.

– Гордини может сесть за руль?

– Навряд ли.

По пути к перевязочному посту они уронили меня еще раз.

– Ах вы ж сволочи… – сказал я.

– Простите, tenente, – сказал Маньера. – Больше не будем.

В темноте у перевязочного пункта на земле уже лежало много таких же, как я. Раненых вносили внутрь, а затем выносили. Когда отодвигали шторку, я видел горевший внутри свет. Мертвых складывали в стороне. Врачи работали, засучив рукава до плеч, и все были красные, будто мясники. Носилок не хватало. Некоторые из раненых стонали от боли, но большинство лежали тихо. Ветер трепал листья на ветках над дверью, и начинало холодать. Носильщики беспрестанно сновали туда-сюда, опускали носилки, освобождали их и уходили.

Оставив меня у перевязочного пункта, Маньера привел фельдшера, и тот наложил мне повязки на обе ноги. Он сказал, что в рану набилось много грязи, поэтому кровотечения почти нет. Меня примут при первой возможности. После этого он вернулся внутрь. Гордини, сказал Маньера, не может сесть за руль. Ему раздробило плечо, и у него сотрясение. Поначалу он не чувствовал боли, но теперь рука отнялась. Он сидел, привалившись спиной к кирпичной стенке. Маньера и Гавуцци загрузили каждый по полной машине раненых и уехали. Они могли сидеть за рулем. Прибыли три британских фургона, по два санитара в каждом. Один из их шоферов подошел ко мне, его привел Гордини, который был очень бледен и выглядел неважно. Британец наклонился ко мне и спросил:

– Вы тяжело ранены?

Он был высокого роста и в стальных очках.

– По ногам.

– Надеюсь, ничего серьезного. Хотите сигарету?

– Не откажусь.

– Говорят, вы потеряли двух шоферов?

– Да. Один погиб, другой – тот, что вас привел.

– Паскудство. Вы не против, если мы возьмем машины?

– Как раз сам хотел вас об этом просить.

– Мы будем с ними аккуратны и вернем в целости. Вы ведь из двести шестой?

– Да.

– Прекрасное место. Я вас, кстати, там видал. Мне сказали, что вы американец.

– Верно.

– А я англичанин.

– Не может быть!

– Да, англичанин. А вы приняли меня за итальянца? В одном из наших подразделений и правда служат итальянцы.

– Берите машины, даже не раздумывайте, – сказал я.

– Вернем в лучшем виде, – повторил он, выпрямляясь. – Ваш парень очень хотел, чтобы я с вами поговорил.

Он похлопал Гордини по плечу. Тот поморщился от боли, но улыбнулся. Англичанин бегло и чисто заговорил по-итальянски:

– Все, договорились. Я поговорил с твоим tenente. Две машины мы заберем. Можешь расслабиться. – Он развернулся, чтобы уйти. – Я придумаю, как вас отсюда забрать. Разыщу кого-нибудь из эскулапов. Мы вывезем вас отсюда.

Осторожно переступая через раненых, он пошел к перевязочному пункту. Я увидел, как он откидывает шторку, выпуская наружу свет, и скрывается внутри.

– Он позаботится о вас, tenente, – сказал Гордини.

– Ты как, Франко?

– Жить буду.

Он присел рядом со мной. Через мгновение шторка на входе снова откинулась, и из блиндажа вышли двое носильщиков, а за ними высокий англичанин. Он подвел санитаров ко мне.

– Вот американский tenente, – сказал он по-итальянски.

– Я могу потерпеть, – сказал я. – Тут есть более тяжело раненные. Я в порядке.

– Ладно, ладно, – сказал он, – погеройствовали, и хватит. – И добавил, перейдя на итальянский: – Поднимайте его, но аккуратнее с ногами. Они очень болят. А это родной сын президента Вильсона.

Санитары подняли меня и внесли на перевязочный пункт. Все операционные столы внутри были заняты. Невысокий главный врач посмотрел на нас свирепым взглядом. Признав меня, он махнул щипцами.

– Ça va bien?

– Ça va^[12].

– Это я его принес, – сказал высокий англичанин по-итальянски. – Единственный сын американского посла. Пусть полежит здесь, пока кто-нибудь не освободится. Потом я заберу его с первой же машиной. – Наклонившись ко мне, он добавил: – Попрошу ассистента пока заполнить ваши бумаги, чтобы дело пошло быстрее.

Пригнувшись, он вышел на улицу. Главный врач разнял щипцы и бросил в таз. Я следил за его руками. Вот он наложил повязку. Потом носильщики забрали раненого со стола.

– Давайте мне американского tenente, – сказал один из врачей.

Меня переложили на стол. Он был жесткий и скользкий. Сильно и резко пахло химией в смеси со сладковатым запахом крови. С меня сняли штаны, и врач приступил к работе, диктуя фельдшеру-ассистенту:

– Множественные поверхностные раны на левом и правом бедре, левом и правом колене, на правой ступне. Глубокие раны на правом колене и правой ступне. Рваные раны на голове (он вставил зонд: «Больно?» – «Да, черт возьми!»), возможна трещина в черепе. Ранен при исполнении. Это чтобы вас не отдали под трибунал за членовредительство, – пояснил он. – Хотите глоток коньяку? Как вас вообще угораздило? Что вы делали? Жить надоело? Дайте мне противостолбнячную сыворотку и пометьте крестом обе ноги. Спасибо. Я сейчас почищу и промою, потом наложу повязку. Крови мало, свертываемость прекрасная.

Ассистент, отрываясь от записей:

– Чем нанесены ранения?

Врач:

– Чем в вас попало?

Я, зажмурившись:

– Миной от окопного миномета.

Капитан, больно копаясь в ранах и разрезая ткани:

– Уверены?

Я, стараясь не дергаться и чувствуя, как подводит желудок, когда скальпель проходит в тело:

– Думаю, да.

Капитан, заинтересовавшись какой-то находкой:

– Осколки неприятельской мины. Если хотите, могу еще пройтись зондом, но это необязательно. Теперь я помажу и… Жжет? Ничего, дальше будет хуже. Это еще не настоящая боль. Подайте ему стакан коньяку. Пока шок притупляет боль, но бояться нечего. Главное, чтобы не загноилось, но сейчас это редко. Как голова?

– Ах ты черт! – сказал я.

– Тогда на коньяк лучше не налегать. Если у вас правда трещина, то может начаться воспаление, а это ни к чему. Так больно?

Меня всего прошиб пот.

– Ах ты черт! – сказал я.

– Да, по-видимому, трещина все-таки есть. Я сейчас забинтую, пожалуйста, не вертите головой. – Быстрыми и уверенными движениями он наложил тугую повязку. – Ну вот и все. Всего доброго и Vive la France^[13].

– Он американец, – сказал другой врач.

– Так вы же вроде сказали – француз. Он и говорит по-французски, – сказал мой врач. – Я же его знаю. И всегда думал, что он француз. – Он выпил полстопки коньяку. – Ну, давайте кого-нибудь потяжелее. И принесите еще противостолбнячной сыворотки.

Врач махнул рукой в мою сторону. Меня подняли и вынесли, открыв моей головой шторку. Снаружи возле меня присел фельдшер-ассистент и негромко спрашивал: «Фамилия? Имя? Звание? Место рождения? Должность? Часть?» – и так далее.

– Берегите голову, tenente, – сказал он. – Желаю скорейшего выздоровления. Сейчас вас заберет английская санчасть.

– Все хорошо, – сказал я. – Большое спасибо.

Уже начала подступать боль, о которой предупреждал врач, и все вокруг сразу потеряло для меня всякий смысл и значение. Через какое-то время подъехал английский фургон, меня переложили на носилки и сунули в кузов. Рядом лежали еще носилки с раненым, из бинтов торчал только желтоватый, блестящий от пота нос. Человек очень тяжело дышал. Еще пару носилок погрузили на лямки наверху. Затем внутрь заглянул высокий шофер.

– Я поеду потихоньку, – сказал он. – Надеюсь, вас не растрясет.

Я почувствовал, как завелся мотор, как шофер сел за руль, как отпустил ручник и выжал сцепление, и мы тронулись. Я лежал неподвижно и полностью отдался боли.

Фургон медленно полз по запруженной дороге, иногда останавливался, иногда сдавал назад на поворотах, а в гору поехал быстро. Я почувствовал, как на меня что-то капает. Сначала отдельные капли, затем полилось струйкой. Я окрикнул водителя. Он остановил машину и выглянул в окошко сзади кабины.

– Что такое?

– У человека надо мной кровотечение.

– Потерпите, скоро доедем до перевала. Я все равно один носилки не стащу.

Он снова тронулся. Струйка все лилась. В темноте я не видел, в каком месте она просачивалась сквозь брезент. Я попытался отодвинуться, чтобы на меня не попадало. Там, где затекло под майку, было тепло и липко. Я озяб, а нога болела так сильно, что меня тошнило. Немного погодя струйка уменьшилась, снова падали только отдельные капли, и я почувствовал, как гамак надо мной шевелится, будто лежащий на нем устраивается поудобнее.

– Как он там? – окликнул меня англичанин. – Почти доехали.

– Умер, похоже, – ответил я.

Капли падали медленно, как с подтаявшей сосульки в тени. В машине стоял ночной холод, дорога забирала вверх. На посту носилки надо мной вытащили, поставили другие, и мы поехали дальше.