– Разорить сестру? О, это невозможно. Ее богатство хранится в другом месте. Она всегда найдет выход из положения. Сразу видно, что ты не знаком с моей сестрой.

Пока Харакс томился в ожидании доставки ценных товаров, мы с Нурой осваивались в этой новой жизни. Первое восхищение прошло, и нас мало-помалу настигло разочарование.

Многое изменилось. Хотя мы уже давно перестали бояться новшеств, здешние нравы были нам не слишком приятны: в этом торговом порту все трудились не покладая рук, пеклись только о прибыли, а чувства были не в ходу. Каждый вынюхивал выгодное дельце, и общепонятным языком был язык цифр. Трудиться – ну хорошо, а ради чего? Нам не нравилась здешняя манера завязывать отношения и лелеять надежды, поклоняться богам и совершать обряды. Мы пришли из мечтательных цивилизаций, где важное место отводилось грезам и размышлениям, а потому здешние обычаи казались нам страшно приземленными.

Между тем наша чета преодолевала непростой период. Мы жили больше инерцией привычки, чем истинной близостью. Было ли этого достаточно? Моему искреннему объяснению с Нурой что-то мешало, между нами выросла стена недоверия. Эпизод с пирамидой еще не отошел для меня в прошлое, я упорно не хотел видеть в нем ошибку или ребяческую выходку, он казался мне предательством, ведь Нура приняла решение, со мной не советуясь. А потому во мне поселилась новая забота: боготворить Нуру не означало теперь признавать за ней абсолютную власть; она должна была меня уважать, без этого моя любовь могла меня разрушить. Поэтому я участвовал в наших дискуссиях очень вяло. Что стало с моим единокровным братом Дереком? Где искать Нуриного отца Тибора, обреченного на бессмертие в преклонном возрасте, когда он уже был близок к предсмертной агонии и готовился шагнуть в вечность? Эти вещи занимали меня живейшим образом, но мне не хотелось обсуждать их с Нурой, утратив с ней душевную близость.

Любовью с ней мы, разумеется, занимались, но в наши любовные игры я вкладывал больше усердия, чем энтузиазма. Я трахал ее исправно и добросовестно. Старался как мог. Кажется, это и называют супружеским долгом? Для меня желание никогда не было проблемой, зрелище женского тела оказывало мгновенный эффект, и я был готов; к тому же Нура будила во мне особую чувственность, и тут ничего не изменилось. Так что мы прилежно сплетались в объятьях, но я все время был начеку. Я больше не испытывал того внезапного раскрепощения, готовности к неизведанному, чувства неповторимости момента, желания отдаться ему или наддать жару – нет, ничего этого больше не было; я добросовестно делал свое дело, затрачивал необходимое время, тщательно удовлетворял партнершу и получал свой честно заработанный оргазм. Несмотря на физиологическую полноценность соития, я испытывал неудовлетворенность. Во время нашей возни я ловил секунду, когда я забудусь, когда мы растворимся друг в друге, то есть сторожил мгновение, когда я перестану сторожить. Но ничего подобного не происходило. Я занимался любовью с женой. Ни забытья. Ни случайностей. Ни удивления. Что-то вроде привычного блюда, съеденного с приятностью.

Нура это замечала, хотя мне и казалось, что ее экстаз неподдельный. Я прятался от ее вопросительных взглядов, ускользал от попыток объясниться, избегал ее, несмотря на нашу ежедневную близость.

Куда идти?

Вот единственный вопрос, который мы обсуждали открыто. Куда сдвинулся мир? В каком уголке земли сияет человеческий гений? Когда мы жили на лоне природы, этот вопрос был бессмысленным, но он обретал смысл теперь, когда люди начали цивилизоваться. Мы приобщились к жизни в разных очагах цивилизации – в месопотамском Бавеле, в египетском Мемфисе, – но где зажегся очаг сегодня? Из разговоров в порту, на базарах и в тавернах складывалось впечатление, что энергия сосредоточена на севере; по слухам, жители греческих островов и Аттики вели неслыханный образ жизни, чаровавший путников. Нас влекли эти места, и мы принялись азартно учить греческий язык, на котором в Навкратисе говорил не только Харакс с товарищами, но и многие другие.

Как бы нам покинуть Египет?

Пока мы раздумывали, судьба решила за нас.

Харакс наконец получил долгожданный товар – золото и слоновую кость. Накануне отплытия он завершал свои дела в Навкратисе. Слишком назойливо рыская вокруг проститутки Миррины, в которую влюбился, он повздорил со своим конкурентом, сутенером Миррины, тоже ревнивцем. Дошло до рукоприкладства, к своднику прибыло подкрепление, после чего Харакса еле живого бросили посреди улицы. Матросы из его команды отыскали хозяина и отнесли на постоялый двор. Я объявил себя лекарем, Нура – дочерью целителя, и мы в четыре руки бросились спасать Харакса.

Детина был отменно крепким, он выжил. Едва сумев выговорить несколько слов, он велел поднять якорь.

– Сестра будет беспокоиться.

– Она ждет твоего возвращения к определенному сроку?

– Да… нет, просто она почувствует, что со мной что-то стряслось.

– Почувствует?

– Сразу видно, что ты не знаком с моей сестрой.

Харакс упрямился, выдвигал все новые доводы: он впустую тратил деньги на аренду судна, на оплату слонявшихся без дела матросов, он упустит выгодные сделки. Мы предупреждали, что его состояние требует забот, нужно то и дело менять повязки, промывать раны, купировать инфекции, нужно сделать бандаж.

– Поезжайте со мной, – вдруг предложил он.

Так мы с Нурой и отправились на остров Лесбос.

* * *

Наверное, все из-за того, что мне в давние времена довелось пережить потоп, когда разъяренные воды затопили весь мир и мы долгие месяцы скитались на нашем ковчеге? Я люблю море издалека. Оно восхищает меня, лишь когда я на суше и прикасаюсь к нему только взглядом. Если же я пускаюсь в плаванье или, чего доброго, ныряю в морские глубины, тревога глушит все прочие чувства. Что таится под переливами волн? Какие чудища резвятся в пучине? Пусть морские воды кажутся спокойными, веселыми, ослепительно-прекрасными, меня не проведешь: морская утроба опасна. Эта недвижная гладь скрывает ловушки, заключает в себе целый мир, населенный таинственными силами, неуловимыми сущностями. Острые подводные скалы, извилистые бездны, потаенные впадины, акулы, киты, гигантские кальмары, плотоядные водоросли, монстры с непредсказуемыми повадками – вот подлинная натура моря. Его горизонтальность – чудовищная ложь, а правда в том, что оно вертикально: это бездонные глубины, это пропасть. Мореплаватели хотят сориентироваться, вглядываясь в север, юг, восток и запад, но я-то знаю, что истинный курс направлен сверху вниз. Море зовет нас вглубь. Удержаться на поверхности – это эфемерная удача, сиюминутная, противоестественная, хрупкая, жалкая. Путешественника неизменно подстерегает кораблекрушение, и стоит морякам на миг ослабить усилия, оно уже тут как тут. Если я наклонюсь над водой, меня охватит водяное головокружение вроде обычного земного – это страх, что тебя засосет.

На судне Харакса я все время боролся с этим ужасом, недомоганием чисто психическим, поскольку меня не тошнило. А Нура, облокотившись на леер, улыбалась морским просторам, вбирая свет трепещущими ноздрями; ее веки были полуприкрыты, волосы развевались на ветру, она была хороша до невозможности. Ну а Харакс, очутившись на борту, превратился в Посейдона, греческого бога морей, чьи изображения я заметил на вазах. Борода курчавилась, выпученные глаза метались с левого борта на правый, он голым терракотовым торсом встречал порывы ветра с клочьями пены и излучал свирепую радость, бросая вызов стихиям.

К счастью, погода благоприятствовала плаванью, мы избежали штормов и шквалистого ветра. В первые дни плаванье наших четырех судов приводило меня в уныние. Хороший ходок не всегда хороший мореплаватель: я любил шагать по твердой земле, упиваться лесными запахами, слушать птичью перекличку, но не понимал радости забраться в утлую посудину и носиться в ней по волнам. Ничто тут не привлечет взора – все тот же тоскливый пейзаж. Если ходьба была для меня самоцелью, то плаванье – лишь средством передвижения. Целью был пункт назначения, а не путь. Я торопил время: хватит нам бороздить воды, скорей бы уж причалить.

Все изменилось, едва мы вошли в богатое островами Эгейское море. Горизонт ожил. То и дело на нем возникали неясные контуры, распластанные и высокие, протяженные и короткие. Одни острова, не имея ни источников воды, ни природных богатств, считались негостеприимными и являли собой нагромождение скал со скудной почвой, поросшей колючим кустарником, единственной пищей диких коз; другие пестрели цветущими деревьями вперемешку с темно-зелеными соснами и серебристыми оливами.

И как-то утром, едва взошло солнце, перед нами возник Лесбос. Бескрайний зеленый остров, увенчанный двумя вершинами, казавшийся целым материком.

– Скоро вы узнаете мою сестру, – без умолку повторял Харакс, облизывая губы, точно Лесбос и два его горных соска обещали пиршество.

Наша флотилия вошла в порт Митилены на южной оконечности острова, в объятья приветливой земли, обрамленной вдали мягкой волной холмов. Харакс выскочил на причал, заторопился от рыбака к носильщику, от зеваки к прохожему, от моряка к торговцу, стискивая каждого в объятьях и осыпая шумными, восторженными возгласами. Он уже не знал, куда деваться, когда отовсюду набежали островитяне, радуясь его возвращению.

Затем он старательно выгрузил товары, забрал кое-что для подарков, и мы в сопровождении ослов отправились к расположенной недалеко от моря деревне Эресос, где жили его близкие.

На пороге дома нас встретила женщина.

– Вот моя сестра.

Чего я ждал? Харакс столько о ней твердил, что я вообразил ее рослой и представительной. Но она была маленькой. Он на все лады расхваливал ее красоту, но передо мной стояла женщина самой заурядной внешности, пусть и не лишенная прелести, однако обещанного великолепия в ней не было. Славословия ее исключительному могуществу и влиянию никак не вязались с бесхитростной улыбкой, осветившей ее лицо.

Она радушно нас приняла. Меня гирляндой окутал ее теплый, солнечный голос, и, может, причиной тому была оживленная фразировка ее речи, гибкая и близкая к танцу, а может, и дружеский тон. Вдруг мы с Нурой ощутили себя самыми важными персонами на свете.

Она пригласила нас в круг деревьев, где были расставлены кресла. Три девушки поднесли нам напитки, лимонад, анисовую воду, и завязалась непринужденная беседа. Нам было хорошо под тамарисками, розовые хлопья которых процеживали солнечный свет, не преграждая ему путь и не слишком его остужая.

Пусть мы и не все улавливали в потоке греческого языка, однако владели им довольно, чтобы понимать сестру Харакса, отвечать ей и ценить тонкость ее формулировок, всегда искрящихся находками.

Наслаждаясь возвращением на твердую почву, я внимательно следил за хозяйкой дома.

Ей было хорошо за тридцать, но она излучала свежесть. Ее чудесные рыжие волосы были усыпаны фиолетовыми цветами и пенились над ее чистым, высоким лбом. Прямой нос, красиво очерченный рот, затененные длинными ресницами глаза – поначалу они показались мне ничем не примечательными, но в них таился ее взгляд, пленительная смесь насыщенности и отрешенности. Легкая полнота сладостно округляла ее силуэт, не утяжеляя его, но придавая любому его ракурсу обаяние и нежность. Эта черта говорила о ее чувственности, жизнелюбии, гурманстве и единении с чарующим пейзажем, щедро одарявшим фруктами, цветами, виноградниками и птицами. Гладкой и упругой шелковистой кожей сияли и ее золотистые голени, и прекрасная грудь, свободная от всяких пут и ясно угадываемая под легким платьем.

Наша беседа замерла, покинув свое прежнее русло. Девушки предложили нам дивных яблок, и я заметил, что вдоль тамарисков, оплетая их стволы и ветви, цветут розы; от них шел чарующий аромат.

Мы и заметить не успели, как сестра Харакса гостеприимно устроила нам на Лесбосе жилье и определила подробности нашего пребывания. Не слушая смущенных протестов, она отдала нам в распоряжение дом, соседний с фамильной оливковой рощей, обещала объявить во всеуслышание о моих врачебных навыках и перечислила ближайшие празднества – процессии, балы, состязания в танцах, пении и поэзии, загодя пригласив нас к участию во всех развлечениях.

Харакс, обычно крикливый и болтливый, присмирел и внимал сестре, как ребенок, лишь блестя глазами и согласно кивая. Рядом с сестрой этот неуравновешенный здоровяк превращался в десятилетнего мальчишку. К нам присоединились младшие братья с женами. Уже вечерело, когда Харакс попросил сестру спеть. Девушки принесли ей лиру. Я заметил, какие у нашей хозяйки крепкие пальцы – мозолистые, с надежной защитой, позволявшей им часы напролет, не кровоточа, извлекать звуки из струн; глядя на эти закаленные трудами руки, я с тоской вспомнил свою египетскую возлюбленную Мерет. В бледно-алой тени тамарисков поднялся мелодичный шепот:

 
Я жажду и горю.
Снова Эрот жестокосердый
Нежно и горько меня терзает,
Неуловимо в меня проник.
Снова Эрот крушит мое сердце,
Подобно шквалу, тому, что с неба
Обрушил на кроны слепую ярость.
 
 
Ты пришел не напрасно,
Я тебя ждала.
Ты зажег в моем сердце огонь,
Он жарко горит.
Я не знаю, что делать мне,
В груди живут две души.
Я не знаю, что меня, одержимую,
От гибели бережет,
От заросших лотосом берегов.
Ты меня забыл^[2].
 

Перебирая струны лиры, наша хозяйка расшевелила и струны моей души. Ее низкий приглушенный голос сливался с текучими арпеджио, она пела не о чьей-то любви, а о любви вообще, будя во мне всполохи воспоминаний; она объединяла их именем Эрота, этого божества, чьи визиты мы так ценим. Никогда прежде я не слышал столь безыскусных слов, тревожащих знакомые, но до сих пор не высказанные чувства. Обернувшись к Нуре, я увидел, что и она испытывает то же смятение. Нас глубоко тронули эти короткие стихи. Они не только напомнили нам сокровенные мгновения нашей жизни, но и показали, что в самой глубине все люди схожи. Говоря о себе, наша хозяйка говорила и обо мне, и о нас всех. Ее поэзия ткала неожиданные связи, создавая особое братство слушателей.

Звуки умолкли, и мы тотчас присоединились к шумному хору собратьев, которые требовали новой песни.

 
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
 
 
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться:
Лишь тебя увижу, уж я не в силах
Вымолвить слова.
 
 
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же —
Звон непрерывный^[3].
 

Удивительно! Эти любовные жалобы хотелось слушать вновь и вновь. Сколько счастья в этой боли! Сестра Харакса так сумела выразить любовную тоску и томление, что хотелось тотчас заболеть этим недугом. Ее стенания превращались в хвалебную песнь, рыдания становились восторгом.

Харакс, заметив мои эмоции, наклонился ко мне и шепнул:

– Теперь ты познакомился с моей сестрой.

Так произошла моя встреча с поэтессой Сапфо.

* * *

Меня всегда пленяла дерзость, особенно женская. Бесстыдство женщин вопреки условностям, отвага их независимого образа мыслей и действия, утверждение не связанной путами свободы добавляют женским чарам особый блеск. Я сразу почувствовал опасность, которая крылась для меня в Сапфо: она была той же породы, что и Нура. Она не могла соперничать с моей бессмертной супругой, однако достигла совершенства, ведь свободный и естественный гений обращает заурядную внешность в прекрасную. В общем, я рисковал поддаться этим чарам и влюбиться без памяти.

Я решил остерегаться, но не ее, а себя. Задача представлялась еще менее выполнимой, когда я узнал, насколько решительно та, что будила во мне желание, отстаивала свою независимость. Хотя Сапфо была замужем и имела дочь Клеиду, однако поступала, как ей заблагорассудится. Ее муж Керкил, родом с Андроса, тоже человек состоятельный, отступился от убеждения, что их официальный союз дает ему право распоряжаться самой Сапфо. Размолвки между ними не было, но жил Керкил по большей части в их отдаленном имении на другой оконечности острова. Когда мы встретились, у Сапфо был бурный роман с красавцем Фаоном цвета корицы, которого мне довелось увидать; в его грациозности угадывалось что-то женское.

Мы с Нурой перебрались в Соловьиный дом, прозванный так в честь невидимых пташек, которые распевали на все голоса в окрестной рощице. Они насыщали нас подлинным звуковым пиршеством, заливаясь вокруг нашего чистого и светлого приюта и составляя главную его прелесть. В дальней округе сочилась лишь примитивная синичья капель, а у нас соловьи закатывали настоящие концерты. Обычно эти музыканты целыми днями отмалчивались и только в сумерках приступали к своим вокализам, выпевая неожиданные серенады; а порой их голос набирал силу, невероятную для птички размером в два мизинца, и тогда заполнял всю округу. К луне, как дар небесам, поднимались каскады серебряных нот; в недрах тьмы распускались легкие трели и, мерцая, наполняли ночь животворной гармонией, соединяли землю со звездами. Они выходили за пределы простого щебета и взмывали к высотам экспрессии, выводя такие коленца, будто им ведомы тайники человеческой души. Вечерами я лежал под мерцающим сводом, и мне мнилось, что это дар Сапфо, или даже так: поэтесса направила ко мне своих крылатых посланцев, чтобы я неотрывно думал о ней. Моим сердцем овладевали ее чарующие стихи, печальные и в то же время веселые, неизменно бурлящие, и кровь в моих жилах ускоряла бег.

Эти служители Сапфо досаждали мне и тем, что я почти не мог их углядеть. Их фигурки терялись в листве, а красновато-коричневое оперение с золотистыми проблесками гасло в нарождающихся сумерках.