Глава пятая

Из кухни доносилось Розино пение.

– Ах, сильно я плутала, много напортачила… – выводила сестра дребезжащим старушечьим фальцетом, хотя была моложе Мэйкона. Такие голоса услышишь в сельской церкви где-нибудь в глубинке, где и сейчас женщины носят плоские соломенные шляпки. – Грешила и дурила, но я лишь странник божий к блаженству на пути…

На террасе дедова дома Мэйкон лежал на кушетке. Левая нога, от середины бедра до ступни закованная в гипс, не то чтоб беспокоила, а вроде как отсутствовала. Постоянное ватное чувство онемелости порождало желание ущипнуть себя за голень. Но это невозможно, когда ты огражден от самого себя. Даже мощный удар кулаком по лубку ощущался лишь стуком в стену недовольных соседей.

И все же Мэйкон был, можно сказать, удовлетворен. Прислушиваясь, как на кухне сестра готовит завтрак, он рассеянно почесывал кошку, угнездившуюся в одеяле.

– Прошла чрез испытанья, прошла через печаль я… – весело распевала Роза, – изведала я горе, и жертвы были тож…

Сейчас она поставит кофейник на плиту и поможет Мэйкону пересечь гостиную, добраться до туалета. Пока что он не решался на одиночное плавание, особенно по натертым полам. Теперь он восхищался увечными на костылях, которых прежде не замечал. Они напоминали стаю длинноногих птиц на мелководье, что с ошеломляющей лихостью совершают прыжки и плавные пируэты. Как это они умудряются?

У стены стояли его собственные новенькие костыли с еще нестертыми резиновыми набалдашниками. На спинке стула висел халат. Возле окна расположился раскладной ломберный столик на шатких ножках, с картонной столешницей под дерево. Дед с бабкой давно умерли, но столик был на прежнем месте, словно готовый для их вечного бриджа. Мэйкон знал, что с изнанки столешницы есть пожелтевшая этикетка с надписью «Пр-во комп. Атлант» и тисненым рисунком: шесть угрюмых толстяков в крахмальных воротничках стоят на доске, уложенной на этот самый столик. ОБМАНЧИВО ХРУПКАЯ МЕБЕЛЬ, гласил рекламный слоган. Фраза эта – обманчивая хрупкость – ассоциировалась с бабкой. Мальчишкой Мэйкон лежал на полу террасы и разглядывал бабкины тощие лодыжки, на которых кости выпирали, точно круглые дверные ручки. Ступни, обутые в прочные черные башмаки на низком каблуке, на фут отстояли друг от друга. Бабка никогда не притоптывала и не возила ногами.

Наверху брат Портер подсвистывал Розиной песне. Мэйкон знал, что это Портер, поскольку Чарлз никогда не свистел. Шумел душ. Сестра заглянула на веранду, следом просунулся Эдвард и, увидев Мэйкона, часто задышал, как будто засмеялся.

– Ты проснулся? – спросила Роза.

– Да уж давно, – сказал Мэйкон. В сестре было нечто, заставлявшее братьев притворяться бедными и несчастными, когда она уделяла им внимание. Миловидная, но неяркая, Роза собирала темно-русые волосы в неказистый пучок, чтоб просто не мешали. Она сохранила девичью фигуру, но наряд вековухи скрывал ее формы.

Роза подала Мэйкону халат и помогла подняться. Вот теперь нога заныла ужасно. Похоже, это было как-то связано с гравитацией. Пульсирующая боль медленно сползала по всей кости. С одного боку опираясь на Розу, а с другого на костыль, Мэйкон запрыгал в гостиную с обшарпанной резной мебелью. Под ногами путался пес.

– Может, я минутку передохну? – сказал Мэйкон, минуя диван.

– Осталось немножко.

Добрались до кладовой. Роза открыла дверь туалета, помогла Мэйкону войти.

– Позови, как закончишь, – сказала она, затворяя за ним дверь. Мэйкон осел на унитаз.

За завтраком Портер оживленно балаболил, остальные ели молча. Ладно скроенный пшеничный блондин, он был самый симпатичный из всех Лири. И в отличие от братьев выглядел энергичным и целеустремленным.

– Сегодня у меня куча дел, – с набитым ртом говорил Портер. – Встреча с Херрином, отбор кандидатов на место Дейва, из Атланты прилетает Кейтс…

Чарлз прихлебывал кофе. Он еще был в пижаме, контрастировавшей с костюмом Портера. Казалось, этот рыхлый человек с добрым лицом вообще не шевелится; при всяком взгляде на него вы неизменно встречались с печальными глазами, чуть скошенными по внешнему краю.

Роза принесла подогретый кофейник.

– Этой ночью Эдвард дважды меня будил, просился на улицу, – сказала она. – Может, у него нелады с почками?

– Он приноравливается, – объяснил Мэйкон. – Привыкает к перемене. Удивительно, как он соображает, что нельзя будить меня.

– Может, соорудить ему какой-нибудь лаз? – предложил Портер. – Типа такой дверки для домашних питомцев.

– Он толстый, в дверку не пролезет, – возразил Мэйкон.

– И потом, двор не огорожен, – сказала Роза. – Одного его выпускать нельзя.

– Тогда лоток, – не сдавался Портер.

– Лоток? Собаке?

– А что? Сделать побольше.

– Тогда уж взять ванну, – сказал Мэйкон. – Из подвала. Ею никто не пользуется.

– А кто будет за ним убирать?

– М-да.

Все посмотрели на Эдварда, лежавшего у Розы в ногах. Пес ответил взглядом исподлобья.

– Откуда он вообще взялся? – спросил Портер.

– Итан завел, – сказал Мэйкон.

– А, понятно. – Портер кашлянул и вновь забалаболил: – Зверье! Вы не задумывались, кем они нас считают? В смысле, вот мы пришли из магазина, нагруженные курами, свининой, здоровенным окороком. Ушли мы утром, вернулись вечером и, стало быть, за день наловили уйму добычи. Наверняка в глазах питомцев мы величайшие на свете охотники!

Мэйкон откинулся в кресле, баюкая в ладонях кружку с кофе. Пригревало солнышко, с кухни вкусно пахло поджаренным хлебом. Возникла странная мысль: а что, если он неосознанно, шаг за шагом сам подстраивал свое увечье, чтобы вот так спокойно сидеть в кругу близких, с кем начиналась его жизнь?

Чарлз и Портер уехали на фабрику, наверху Роза начала пылесосить. Мэйкон предполагал поработать над путеводителем, но, добравшись до террасы, вырубился. В родном доме он ужасно много спал. Сонливость, тяжелая, как черное пушечное ядро, одолевала его, и он безвольно ронял голову на грудь.

На стене висел групповой портрет Чарлза, Портера, Мэйкона и Розы, сгрудившихся в кресле. Его заказал их дед, еще до того как дети к нему переехали. Тогда они жили в Калифорнии вместе с матерью – молодой и ветреной вдовой военного. Время от времени она посылала деду фотографии внуков, но тот был недоволен. Снимки, ворчал он в письмах, лживы по своей природе. Они показывают, каков человек в мимолетную долю секунды, но чтоб толком его разглядеть, нужны долгие неспешные минуты. Тогда, говорила Алиша, картины, выходит, тоже врут? Вместо минут они отражают часы. Говорила она это не деду, а художнику, пожилому калифорнийцу, которого дед Лири как-то умудрился разыскать. Мэйкон не помнил, что ответил художник и ответил ли вообще.

Но он помнил сеансы позирования, и сейчас, глядя на портрет в золоченой раме, четко видел мать: в розовом кимоно она стоит чуть поодаль, полотенцем сушит волосы и наблюдает, как картина обретает форму. Пушистые ломкие волосы она стригла коротко и, по ее выражению, «помогала» им с цветом. Такой тип лица нынче уж не встретишь – он не просто немоден, он сгинул вообще. Как это женщины себя формуют, чтоб выглядеть современно? Куда подевались округлые подбородки, выпуклые лбы и маленькие пухлые барочные рты, столь модные в сороковые годы?

Художник явно считал мать весьма привлекательной. То и дело он отвлекался от работы и говорил, что хотел бы видеть ее своей моделью. В ответ Алиша издавала беззвучный смешок и отмахивалась. Возможно, раз-другой она с ним встретилась. Мать вечно сходилась с новым мужчиной, и всякий раз он оказывался, по ее словам, невероятным, потрясающим человеком. Если это был художник, она устраивала званый вечер и заставляла всех гостей покупать его картины. Если по выходным он летал на спортивном самолете, она записывалась на курсы пилотирования. Если он был политик, она стояла на уличном углу и всучивала петиции прохожим. Дети ее были слишком малы, чтобы тревожиться из-за маминых хахалей, да те и повода для тревог не давали. Нет, их беспокоила ее фонтанировавшая восторженность, бешеная стремнина увлечений, друзей, любовников и дел. Она как будто постоянно ходила по краю. Ни в чем не знала удержу. Голос ее так звенел, словно вот-вот оборвется. Чем быстрее она тараторила, чем ярче горели ее глаза, тем пристальнее смотрели на нее дети, словно призывая последовать их примеру уравновешенности и надежности.

– Да что с вами? – спрашивала мать. – Чего вы такие деревянные? – И, махнув на них рукой, упархивала к своим приятелям. В прихожей, дожидаясь ее возвращения, малышка Роза сосала большой палец и гладила старую меховую накидку, которую Алиша больше не носила.

Порой мать изливала свою неуемность на детей, что доставляло им большие неудобства. Она тащила их в цирк и пичкала сладкой ватой, которую они, чистюли, терпеть не могли. Срывала со школьных занятий и отправляла пожить в экспериментальной общине, где все ходили голые. Озябшие и несчастные, они сидели в актовом зале, нахохлившись, зажав ладони меж голых коленей. На Хэллоуин мать наряжалась ведьмой и вместе с ними отправлялась выпрашивать угощение, а их от стыда корежило, ибо она, как всегда, увлекшись, гоготала, каркала, подбегала к незнакомым людям и грозила им облезлой метлой. Однажды Алиша надумала сшить себе и Розе одинаковые ярко-розовые платья с рукавами-буфами, но бросила эту затею и расплакалась, швейной машинкой прострочив себе палец. (Она вечно ранилась. Наверное, из-за спешки.) Потом было еще что-то, еще что-то, еще что-то. Перемены, казалось, стали ее религией. Тебе грустно? Заведи нового мужика! Одолели кредиторы, пора платить за жилье, температурят дети? Переезжай на новую квартиру! За год они сменили столько адресов, что после школы Мэйкон не сразу соображал, в какую сторону идти.

В 1950-м мать решила выйти за инженера, который по всему миру возводил мосты.

– Португалия. Панама. Бразилия, – сообщила она. – Наконец-то мы увидим нашу планету.

Дети каменно молчали, поскольку даже не помнили, встречались ли с этим человеком.

– Вы что, не рады? – спросила мать. Позже – кажется, это было после того, как ее избранник сводил их всех в ресторан, – она известила, что решила отправить их к деду с бабкой. – Все-таки в Балтиморе вам будет лучше, – сказала мать.

Они взъерепенились? Не вспомнить. Детство виделось этаким стеклянным кубом, из которого Мэйкон безмолвно следил за пробегавшими мимо взрослыми, что-то ему говорившими и все время что-то менявшими. Как бы то ни было, одним жарким июньским вечером Алиша посадила детей в самолет до Балтимора. Там их встретили дед с бабкой – худые суровые старики в безупречной темной одежде. Детям они сразу понравились.

С тех пор Алиша появлялась лишь изредка и ненадолго, с охапкой ерундовых подарков из заморских краев. В кричащих платьях и с чересчур ярким макияжем она казалась чужестранкой. А ее смешили сине-белая школьная форма и идеальная осанка детей.

– Господи, до чего же вы стали скучные! – негодовала она, явно забыв, что всегда считала их занудами. – Вы копия своего отца, – говорила она, и это, похоже, не было комплиментом. (Если дети просили рассказать о нем, она только скашивала глаза и басила: «Ох, Алиша, когда ты наконец повзрослеешь!»)

Позже, когда сыновья ее сами стали мужьями, она, вероятно, увидела в них еще большее сходство со своим первым супругом, ибо в разное время извинилась перед всеми тремя невестками за то, что им приходится терпеть. Мэйкону она представлялась этакой феей-озорницей, которая врывалась в их жизни, а потом исчезала, оставив шлейф безответственных высказываний и ничуть не заботясь об их последствиях.

– Не понимаю, как ты столько времени живешь с одним и тем же мужем, – говорила мать Саре. Сама она уже в четвертый раз была замужем – за ландшафтным архитектором с седой козлиной бородкой.

Спору нет, дети с портрета походили на нее мало. В них не было ее синевы-золотистости: пепельные волосы, стального цвета глаза. У всех ярко выраженная ложбинка над верхней губой. Взгляд напряженный и подозрительный, совершенно не свойственный Алише.

Застыв в неловкой мизансцене, дети смотрят с полотна. Два старших мальчика, пухлый Чарлз и симпатяга Портер, в белых рубашках-апаш унасестились на подлокотниках. На сиденье – Роза и Мэйкон в костюмчиках. Роза вроде как присела к Мэйкону на колени, однако на самом-то деле она втиснулась к нему между ног, и он помнил это неприятное ощущение чужой непривычной близости. У всех четверых волосы гладко зачесаны на лоб. Тонкие, почти бесцветные губы Мэйкона плотно сжаты, словно он готов что-то отстаивать. Знакомое выражение. Мэйкон отвернулся, потом вновь посмотрел на портрет. Рот Итана. Двенадцать лет Мэйкон представлял себе сына этаким заезжим студентом, гостем из внешнего мира, а теперь вот оказывается, что он всегда был Лири. Какое странное и запоздалое открытие.

Мэйкон резко сел и потянулся за брюками, у которых Роза отрезала левую штанину, обметав край ровными мелкими стежками.

На всем свете ни одна душа не знала, где он. Ни Джулиан, ни Сара, никто вообще. Мэйкону это нравилось.

– Как приятно быть недосягаемым, – поделился он с Розой. – Хорошо бы какое-то время так оно и оставалось.

– А что мешает?

– Ну как? Кто-нибудь сюда позвонит, Сара или еще кто…

– Можно не брать трубку.

– Что, пусть себе трезвонит?

– А что такого?

– Вообще не подходить к телефону?

– Мне звонят только соседи, – сказала Роза. – Не дозвонятся – заглянут. А братья, ты же знаешь, не жалуют телефон.

– Да, верно.

Джулиан постучит в его дверь, намереваясь устроить выволочку за срыв сроков. И уйдет несолоно хлебавши. Потом за половником или еще чем-нибудь заявится Сара, никто ей не откроет, она спросит соседей, а те скажут, что уж давно его не видели. Она попробует дозвониться до его родных, но в телефонной трубке гудки, гудки, и тогда она забеспокоится. Что произошло? – станет теряться она в догадках. Как я могла бросить его одного?

Мэйкон подметил, что с недавних пор Сара видится ему этаким врагом. Он уже не тосковал по ней и начал измышлять ей муки совести. Удивительно, как быстро он переменился. Значит, таков он, плод двадцатилетнего брака? Мэйкон с удовольствием воображал, как Сара казнится. Вновь и вновь придумывал ей покаянные слова. Такого с ним не было с детства, когда он представлял мать, рыдающую на его похоронах.

Бывало, днем он работал за обеденным столом, и тут вдруг телефон звонил, и тогда пальцы замирали на клавиатуре пишущей машинки. Один звонок, второй. Третий. Со средством для чистки серебра в комнату входила Роза. Похоже, она не слышала звонков.

– А вдруг что-нибудь неотложное? – спрашивал Мэйкон.

– Хм. Кто это по неотложности будет звонить нам? – Роза усаживалась с другого краю стола и начинала чистить столовое серебро.

В семье всегда кто-нибудь нуждался в ее заботе. Покойная бабушка, которая долгие годы была прикована к постели, потом сильно одряхлевший дед, затем Чарлз и следом Портер, после распавшихся браков вернувшиеся домой. И потому она сама решала, чем ей заняться. Или придумывала себе занятие, поскольку не было никакой нужды чистить каждую серебряную ложку-вилку еженедельно. Мэйкон, в силу обстоятельств проводивший с ней целые дни, видел, с каким тщанием она составляет меню семейных трапез, как часто перекладывает кухонную утварь на место удобнее, как гладит даже носки, предварительно освободив их от пластмассовых прищепок, с которыми во избежание путаницы они загружались в стиральную машину. Ему на обед она готовила натуральное мясо, стол сервировала с подставками под тарелки. В граненых мисочках подавала пикули и оливки, которые потом возвращались в свои банки несъеденными. В розетку накладывала чуть-чуть майонезу собственного приготовления.

Понимает ли она, раздумывал Мэйкон, что живет странной жизнью – без работы, без мужа, на иждивении у братьев? А вот какая работа ей бы сгодилась? – прикидывал он. Пожалуй, ее можно представить в роли оплота какой-нибудь старой солидной юридической или бухгалтерской фирмы. Номинально секретарша, фактически она бы сама всем заправляла, по утрам выкладывая список дел на стол босса и не позволяя никому, независимо от ранга, упустить ни единой мелочи. Он бы хотел иметь такую секретаршу. Не чета рыжей бестии с неизменной жвачкой во рту в кавардачном офисе Джулиана. Эх, побольше бы на свете таких как Роза, вздыхал Мэйкон.

Он выдернул лист из каретки и положил в стопку готовых страниц. Мэйкон уже разделался с введением (общие наставления типа Сабвей – это не метро и Не говорите «уборная», говорите «туалет») и закончил главу «Попытка поесть в Англии». Вчера Роза отправила их издателю. Это был новый тактический ход – высылать книжку частями, не раскрывая своего местоположения.

– Ты не указал обратный адрес, – сказала Роза.

– Так и задумано, – ответил Мэйкон.

С важным видом Роза кивнула. В семье только она считала путеводители Мэйкона настоящей литературой. В алфавитном порядке они стояли на стеллаже в ее спальне.

После обеда Роза прекращала работать и смотрела свою любимую мыльную оперу. Мэйкон этого не понимал. Зачем тратить время на подобную чушь?