Иногда молчание говорит больше, чем любые слова. Паузы, недоговорённости и просто тишина могут вместить многое, хотя в обычной жизни это не всегда хорошо, ведь молчание и недоговорённость могут быть истолкованы очень по-разному. Но в художественных произведениях это может оказаться не недостатком, а достоинством.
И для драматургии Шекспира недоговорённости, паузы, молчание героев в такие моменты, когда они, казалось бы, обязательно должны как-то реагировать, являются тем "воздухом", который позволяет каждому читателю, зрителю, постановщику, артисту и каждому времени заполнить его чем-то своим.
Об этом (и о многом другом) рассказывает в своей книге Эмма Смит, профессор Оксфордского университета, один из самых известных шекспироведов нашего времени.
"Молчание персонажа легко упустить из виду, читая текст. В отсутствие реплик можно просто забыть, кто участвует в сцене. Однако на театральных подмостках молчание игнорировать нереально: фигура актера сама по себе исполнена смысла. Актеры играют даже тогда — и особенно тогда, — когда не говорят."
Возможно, что очень многие читатели пьес Шекспира, как и я когда-то, не придавали такому молчанию особого значения, но Эмма Смит обращает на него наше внимание, и знакомые истории начинают играть и переливаться совершенно новыми, порой неожиданными красками.
Вот характерный пример такого молчания героини Шекспира, о котором рассказывает автор:
Изабелла не отвечает на предложение герцога, и это молчание — одно из самых проблемных и спорных мест в творчестве Шекспира. Первый известный нам читатель пьесы, некий шотландец, живший в начале XVII века, сделал на полях своего экземпляра пометку: «Герцог берет Изабеллу в жены». Очевидно, он полагал, что согласие героини сомнению не подлежит. Режиссеры и читатели, которым хочется счастливого комедийного финала, заполняют пробел бессловесными знаками, которые должны передать восторг Изабеллы при этом неожиданном повороте. Однако немало найдется и тех, кто воспринимает отсутствие прямого ответа как удар по устоям романтической комедии. А если Изабелла — подобно Оливии («Двенадцатая ночь») или Беатриче («Много шума из ничего») — задается крамольным вопросом: хочу ли я вообще выходить замуж?
Или вот известная практически каждому пьеса "Укрощение строптивой". Обычно нам кажется, что героиня в финале и в самом деле укрощена — целиком и полностью. Хотя теперь мне вспоминается (возможно, это отчасти самообман:)) что и раньше мне казался каким-то фальшивым в своей избыточности этот финальный монолог героини, в котором она буквально воспевает мужчин, призывая женщин к бесконечной благодарности и покорности.
В конце концов, все мы — и современники Шекспира тоже — прекрасно знаем, что мужчины бывают очень разными и далеко не все из них ночей не спят в заботах и трудах, стараясь сделать жизнь своих жён лучше и приятнее. Многие не спят ночей по совершенно другим причинам — пьют и гуляют, к примеру. Среди мужчин встречаются и моты, и бездельники, проматывающие деньги жены, охотники за богатым приданым и т. д. Так что восторженная речь "перевоспитавшейся" Катарины и в самом деле не вызывает доверия. Но я, признаться, никогда раньше об этом не задумывалась, ограничиваясь смутными ощущениями. Вот что пишет Эмма Смит:
"Тон этой речи на удивление неясен. Сломлена ли героиня? Покорена, принижена, смирилась ли с подчиненной ролью? Кажется, ее слова о бесконечной женской слабости предполагают именно такое прочтение. Однако сам факт, что Катарине отведен непрерывный монолог из сорока пяти строк — во много раз длиннее всех остальных реплик в пьесе, — противоречит этой трактовке. Может быть, она заранее приготовила и отрепетировала речь о патриархальных ценностях и теперь декламирует ее с немалой долей сарказма? О чем говорят появившиеся под конец рифмы: слабы — могла бы, слабей — мужей, готова — лишь слово? О чеканной стройности ее новой картины мира или о том, что тирада давно заучена и отскакивает от зубов? Катарина так долго и упорно обличает собственный пол, что бесконечные повторы, возможно, придают ее речам ироническую окраску, опровергая видимый смысл."
Это лишь один пример, а в книге Эммы Смит вас ждёт множество интересных открытий, хотя ни одно из них не будет полностью однозначным и определённым. Нам остаётся только догадываться, что же подразумевал Шекспир в том или ином случае, но сам простор для этих догадок — весьма впечатляющ! И, вероятно, именно он и является одним из секретов неувядающей популярности и современности шекспировских пьес.
Его произведения захватывают нас именно своей неполнотой: чтобы обрести смысл, им нужны мы, дети пестрого, многообразного и лоскутного постшекспировского мира. Читать Шекспира — не пассивная форма досуга, а активное действие. Совершать его — значит задавать вопросы, ставить под сомнение прописные истины, ниспровергать авторитеты, заглядывать дальше концовки.
В книге двадцать глав, каждая из которых посвящена отдельной пьесе и может читаться независимо от остальных. Лично мне было интересно открыть для себя этого неизвестного Шекспира — сложного, многозначного и просто невероятно современного! Автор пишет легко, увлекательно, с юмором, который очень оживляет книгу! Пожалуй, приведу ещё несколько цитат, чтобы вы получили более полное представление о книге. На мой взгляд — она замечательная!
В наши дни «Венецианский купец» прочитывается как удивительно современная пьеса о потребительских отношениях, романтическом и коммерческом азарте и темных транзакционных сетях кредитного финансирования.
В силу непревзойденной мрачности «Король Лир» давно стал наглядным пособием для любых попыток понять нравственный смысл шекспировской трагедии. Изучив всю теорию этого жанра со времен Аристотеля, британский литературовед Терри Иглтон пришел к непритязательному выводу: «Из всех определений трагедии по-настоящему работает лишь одно: трагедия — это очень печально».
Я назвала книгу «И все это Шекспир» не для того, чтобы у вас в голове возник образ монумента, единой и цельной глыбы. Совсем наоборот: великого Шекспира создают наши интерпретации. Его творения живут за счет нашей готовности наделить их смыслом. И это все — чтение, осмысление, вопрошание, истолкование, оживление текста — и есть Шекспир.
Наверное, такой Шекспир нам сейчас нужен больше всего — не вещатель истин о природе человека, а собеседник, который не перестает нас удивлять.