Вот так я болтала без остановки, и в ответ на мои слова Хитклиф постепенно перестал хмуриться. Он уже выглядел вполне прилично, когда наш разговор прервал грохот экипажа, движущегося по дороге и въезжающего во двор. Хитклиф бросился к окну, а я – к двери, и как раз вовремя, чтобы увидеть обоих молодых Линтонов, которые вылезали из семейной кареты, закутанные с головы до ног в плащи и меха. Эрншо спешились – они зимой часто ездили в церковь верхом. Кэтрин взяла за руку каждого из гостей, ввела их в дом и усадила у огня, от которого на их бледных личиках сразу же проступил румянец.

Я велела Хитклифу поторапливаться и возможно скорее высказать гостям свое почтение, а он охотно подчинился. И надо же было такому случиться, чтобы именно в тот момент, когда он потянул на себя кухонную дверь, чтобы выйти в залу, с другой ее стороны очутился Хиндли, который и сам хотел эту дверь отворить. Они столкнулись, и хозяин, обозлившись из-за того, что мальчик выглядит чистым и нарядным, или же желая в точности выполнить свое обещание миссис Линтон, отбросил его резким тычком и гневно приказал Джозефу:

– Держи парня подальше от наших комнат! Пусть сидит на чердаке до конца обеда. Неровен час, он начнет совать пальцы в торт или стащит все фрукты, если оставить его одного на минуту.

– Да что вы такое говорите, сэр, – не выдержала я, – ничегошеньки он не тронет! И в конце концов, должен же он получить свою долю праздничных кушаний.

– Он получит от меня хорошую трепку, если только посмеет высунуть нос с чердака до темноты! – заорал Хиндли. – Пошел вон, бродяга! И ты еще посмел распустить перья? Погоди, вот доберусь до твоих напомаженных локонов, и посмотрим, не станут ли они после этого чуточку длиннее!

– Да у него и так волосы длинные, – заметил Эдгар Линтон, заглядывая в кухню. – Как только у него голова от них не болит? Они у него свисают прямо на глаза, как лошадиная грива.

Молодой Линтон говорил без всякого заднего умысла, но дикая натура Хитклифа не смогла выдержать даже намека на насмешку из уст того, кого он уже тогда ненавидел как соперника. Он схватил соусник с горячей яблочной подливой (первое, что попалось ему под руку) и выплеснул все его содержимое в лицо и на грудь говорившему. Эдгар разразился жалобным плачем, на который прибежали Изабелла и Кэтрин. Мистер Эрншо сразу же схватил нападавшего и утащил его в свою комнату, где, без сомнения, не церемонился в средствах, чтобы укротить строптивца, потому что вернулся он, покраснев и тяжело дыша. Я принялась салфеткой не слишком деликатно оттирать Эдгару нос и рот, приговаривая, что он получил по заслугам за то, что вмешался не в свое дело. Изабелла заревела и начала проситься домой, Кэтрин стояла смущенная и только краснела за всех.

– Вы не должны были говорить с ним, – вдруг напустилась Кэтрин на Эдгара Линтона, – он и так уже был в дурном настроении. А теперь вы испортили себе пребывание здесь, а Хитклифа высекут. Ненавижу, когда его секут! Теперь не смогу съесть ни крошки за обедом. И зачем только вы заговорили с ним, Эдгар?

– А я и не разговаривал, – прохныкал мальчик, вырвавшись из моих рук и вытирая остатки подливы льняным платочком. – Я обещал мамочке, что ни словом с ним не перемолвлюсь, и я выполнил обещание.

– Ну тогда прекратите плакать, – презрительно бросила Кэтрин, – вас не убили. А то еще хуже сделаете. Да хватит же, говорю вам, вот идет мой брат! И вы, Изабелла, замолчите. Вас что, кто-то обидел?

– За стол, дети, за стол! – скомандовал Хиндли, с шумом входя в гостиную. – Каков негодяй – я так его отделал, что даже аппетит разгулялся. В следующий раз, юный Эдгар, вершите правосудие собственными руками, а точнее – кулаками, тогда обязательно проголодаетесь как волк.

Вся компания скоро восстановила душевное равновесие, когда оказалась у стола, уставленного ароматными яствами. Все проголодались после поездки и легко утешились, потому что настоящего вреда им никто не причинил. Мистер Эрншо щедро резал мясо и накладывал огромные порции, а его супруга развлекала детей оживленным разговором. Я прислуживала, стоя за ее стулом, и с горечью увидела, что Кэтрин сидит с сухими глазами и равнодушным выражением лица. Она невозмутимо принялась разделывать гусиное крылышко. «Какая же она бесчувственная! – с негодованием подумала я. – Как легко она отбросила беду, приключившуюся с ее старым другом по играм. Никогда не думала, что она настолько себялюбива». Кэтрин поднесла кусочек ко рту, но тут же опустила его обратно на тарелку. Щеки ее покраснели, а из глаз хлынули слезы. Она нарочно уронила вилку на пол и торопливо нырнула под скатерть в притворных поисках, чтобы скрыть свои чувства. Я поняла, что ошибалась, назвав ее бесчувственной. По всему видно было, что она мается, как душа в чистилище, и только и ищет возможности остаться одной или ускользнуть и попробовать свидеться с Хитклифом, которого хозяин запер. Я обнаружила это, когда попыталась тайно отнести ему пару лакомых кусочков, оставшихся после обеда.

Вечером у нас были танцы. Кэти стала просить, чтобы Хитклифа выпустили, потому что у Изабеллы Линтон не оказалось партнера, но ее мольбы остались без ответа, и партнером велели быть мне. Танцевальные па оказались хорошим лекарством от грусти, и настроение наше еще больше улучшилось, когда появился оркестр из Гиммертона из пятнадцати человек: они играли на трубе, тромбоне, кларнетах, фаготах, французских рожках и виолончели, а вдобавок еще и пели. Оркестр по традиции обходит в Рождество все богатые дома в округе и получает пожертвования. Хозяева специально пригласили музыкантов, чтобы угодить нашим гостям. После того как были спеты обычные рождественские гимны, мы попросили сыграть веселые песни. Миссис Эрншо любила музыку, и оркестр старался на славу.

Кэтрин тоже любила музыку, но заявила, что хочет слушать ее со ступенек лестницы, взбежала по ним и исчезла в темноте. Я последовала за ней. Двери залы закрылись за Кэтрин, и никто не заметил ее отсутствия, потому что там было много народу. Она не остановилась на верхней площадке лестницы, а поднялась еще выше – прямиком на чердак, где был заперт Хитклиф, и окликнула его. Сначала он молчал из упрямства, но Кэтрин не сдавалась и наконец-то заставила его заговорить с ней через запертую дверь. Я оставила бедняжек пообщаться без помех, до того времени, когда, по моим расчетам, пение должно было закончиться. Как только певцам и музыкантам предложили угощенье, я тут же поднялась по лестнице, чтобы предупредить двух друзей, но вместо того, чтобы найти Кэтрин у двери, я услышала ее голос, доносящийся изнутри. Маленькая проказница вылезла на крышу через одно чердачное окно и залезла в другое. Теперь она была в каморке Хитклифа, и мне стоило большого труда выманить ее обратно. Появилась она не одна, а в сопровождении Хитклифа. Кэтрин потребовала, чтобы я отвела его в кухню. Путь был свободен – Джозеф отправился к соседям, чтобы, как он выразился, «оказаться подальше от сатанинских песнопений». Я строго сказала детям, что не собираюсь поощрять их штучки, но поскольку у Хитклифа с прошлого обеда маковой росинки во рту не было, я решила, что не будет большой беды, коль скоро он разок обманет мистера Хиндли. И вот маленький беглец спустился в кухню, я усадила его на табурет у очага и принялась потчевать разными вкусностями. Но мальчика как будто тошнило, и он поел совсем немного, а все мои попытки развеселить его наталкивались на холодное молчание. Он уперся локтями в колени, положил подбородок на руки и погрузился в глубокое раздумье. Когда я спросила, о чем он думает, он совершенно серьезно ответил:

– Пытаюсь придумать, как мне отомстить Хиндли. Мне все равно, сколько ждать, главное – отплатить ему сполна. Надеюсь, он не помрет раньше!

– Стыдно, Хитклиф, очень стыдно! – отвечала я. – Наказывать злых людей – Божий промысел, а мы должны учиться прощать.

– Ну уж нет, Бог не получит от этого такого удовольствия, как я, – воскликнул он. – Только бы придумать наилучший способ! Оставь меня, и я до чего-нибудь обязательно додумаюсь. Когда мои мысли о мести Хиндли – я не чувствую боли.

Впрочем, мистер Локвуд, эти истории вас, наверное, совсем не занимают. Уж и не знаю, что на меня нашло сегодня, раз я так разболталась. Ваша каша остыла, и у вас глаза слипаются. Я могла бы рассказать вам про Хитклифа и гораздо короче.

Итак, добрая миссис Дин перебила этими словами саму себя, поднялась и начала складывать шитье, но мне было буквально не двинуться от тепла камина и спать вовсе не хотелось.

– Посидите еще со мной, миссис Дин, – взмолился я. – Ну хотя бы полчасика! Вы правильно сделали, что рассказываете вашу историю со всеми подробностями. Только так мне и нравится. Продолжайте, пожалуйста, столь же неторопливо. Мне более или менее интересны характеры всех, о ком вы рассказываете.

– Но часы уже бьют одиннадцать, сэр!

– Не важно. Я не привык ложиться рано. Могу в час ночи отойти ко сну, или даже в два, потому что встаю не раньше десяти.

– Не раньше десяти? Неправильно это, сэр, так самое лучшее время утром пропустите. Тот, кто половину дневной работы до десяти не переделал, может и со второй половиной не управиться.

– Да садитесь же обратно в ваше кресло, миссис Дин, потому что завтра я точно раньше полудня не встану. Сдается мне, что завтра меня будет терзать жестокая простуда.

– Надеюсь, нет, сэр. Позвольте мне только пропустить в моем рассказе годика три, когда миссис Эрншо…

– Нет, нет, ни в коем случае! Представьте себе, миссис Дин, вот вы сидите в одиночестве и перед вами на ковре кошка вылизывает своих котят. Так стоит ей пропустить хотя бы одно ушко у одного котенка, и вас это вдруг выводит из равновесия…

– Какое праздное времяпрепровождение, позволю заметить, сэр!

– Да нет же, весьма деятельное. Вот и у меня сейчас такое настроение. Поэтому продолжайте ваш рассказ со всеми возможными подробностями. Только представьте себе узника в темнице и обитателя коттеджа, и еще представьте себе паука – каким ценным он будет для заключенного, если вознамерится свить паутину у того в камере. А для жильца паук в доме – только досадная помеха. Так и люди здесь мне чрезвычайно интересны. Они живут более естественной жизнью, больше погружены в себя, меньше в них поверхностного, наносного, ненужной шелухи. Мне уже кажется, что я влюбился в этот край, хотя совсем недавно искренне считал, что нельзя и года прожить на одном месте. Это как поставить перед голодным одно блюдо, дать ему насытиться им и оценить его по достоинству. Или же подвести его к столу со всеми изысками французской кухни – удовольствие от такой еды будет у него не меньшим, но каждое кушанье останется в его памяти лишь мельчайшей частью целого.

– Да мы тут такие же люди, как и все прочие, если узнаете нас получше, – безыскусно отвечала миссис Дин, кажется, пораженная моими рассуждениями.

– Простите меня, мой добрый друг, но вы сама – наилучшее подтверждение моим словам. Говорите вы совсем не как провинциалка, ну, может быть, за исключением пары местных словечек, проскользнувших в вашей речи. И манеры у вас вовсе не такие, как у вашего сословия. Уверен, вы в своей жизни предавались размышлениям гораздо чаще и больше, чем это свойственно слугам. А все потому, что волей-неволей развивали свои мыслительные способности, не подвергаясь глупым городским соблазнам.

Миссис Дин рассмеялась:

– Да, я почитаю себя женщиной разумной и сдержанной, но вовсе не потому, что всю жизнь прожила на этих холмах, любуясь на одни и те же лица и сталкиваясь с одними и теми же поступками. Просто меня смолоду держали в строгости, а от строгости и пошла мудрость. Кроме того, я много читала, гораздо больше, чем вы могли бы подумать, мистер Локвуд. В библиотеке этого дома не осталось книг, куда бы я не заглянула, и – самое главное – откуда бы я чего-нибудь не вынесла, кроме, конечно, книг на греческом и латыни, да еще на французском. Но я даже эти языки могу отличить друг от друга – а от дочери бедняка трудно ожидать большего. Ну да ладно, мистер Локвуд, если вы хотите, чтобы я и дальше рассказывала, как деревенские кумушки, со всеми подробностями, то лучше мне продолжить. Вместо того, чтобы пропустить три года, я расскажу вам о том, что случилось с нами следующим летом – летом 1778 года, то есть почти двадцать три года назад.