Тесса

– Это Шон. Меня нет дома или я просто не хочу отвечать. Оставьте сообщение после сигнала, и, может быть, я вам перезвоню.

– Привет, Шон. Сегодня ходила на плановый осмотр, как и каждые три месяца. Кончики пальцев всё ещё покалывает, хотя прошло два года. Слишком много и слишком мало одновременно. Моя рука по-прежнему помнит. Как и сердце.

Доктор не устаёт повторять, что мне крупно повезло, и что пора бы уже вернуться к игре. Струны отлично развивают мелкую моторику. А ещё напоминают о тебе. Два года мы с ним ведём один и тот же спор, танец двух мнений, но именно мне постоянно отдавливают ноги.

Так что теперь на грифе с просевшими струнами играет одна лишь пыль. Два года мои руки не касались гитары и тебя. Двух вещей в этом мире, которые я любила больше всего на свете.

Мне всегда нравился доктор Шепард, но сегодня я его возненавидела. Ведь он сказал, что как только зазвучит первый аккорд, я пойму, что музыка может существовать и без тебя. Как и я сама. Но врачи тоже ошибаются. Я никогда уже не смогу существовать без тебя, Шон.

Дэвис

Этот старый дом по Бенсли-авеню ничуть не изменился. Разве что осел ещё на пару миллиметров глубже в землю под тяжестью горя, что поселилась под крышей с полгода назад.

Тот же забор из выцветших штакетин, те же пять ступеней крыльца и любимое отцовское кресло с пропаленным подлокотником. Вот что бывает, когда прячешь сигарету от больной жены и случайно роняешь пепел на обивку. Она воспламеняется так же быстро, как и тело от рака. Вовремя не потушишь – метастазы доберутся до самого нутра, и вот уже твоё кресло пылает адским пламенем. Кресло удалось спасти. А моя мама сгорела изнутри.

Да, дом всё тот же. Озябшие за зиму голые стволы герани, торчащей из подвешенных кашпо. Тот же оттенок коричневого на стенах, разве что чуть более грязный от растаявших ещё на прошлой неделе снегов. И мелкокалиберная черепица, которую я обещал помочь подлатать, но так и не сдержал обещание. Многие из них я не сдержал, когда Рикки Мэллоун поманил меня контрактом на миллион за пару тысяч миль от дома.

Я не был здесь около года, с самого начала сезона. И если бы не Леонард Видаль, не промах по воротам, не моё колено, не появлялся бы здесь столько же, но раз уж я вновь в Чикаго… Родительский дом – единственное место, куда я ещё мог приехать.

Мой зарок никогда больше не появляться здесь покатился ко всем чертям. Выйдя из больницы Синай, я сел за руль своего верного «форда», что все эти месяцы моей стремительной карьеры в Квебеке поджидал меня здесь, в Чикаго, и поехал куда глаза глядят. Глаза совсем не глядели в сторону Вест Парка, но руки почему-то сами крутили руль в эту сторону.

Припарковавшись через два коттеджа, у крыльца мистера Донохью, которому на пару с Бенни мы в детстве изрядно подпортили жизнь, я заглушил двигатель, но так и не смог открыть дверь. Выйти, сделать две сотни шагов и постучать. Всё, что мог – и дальше прогибать задницей сидение и сверлить глазами дыры в окнах родного дома. Сомнения – лучшие свёрла.

Пикап отца, как сообщник, выглядывал из приоткрытых ворот гаража. Любовь к большим машинам – это у нас семейное. Если он тут – значит, у отца с мастерской по-прежнему всё на мази. Может позволить себе уехать пораньше и сбросить всю работу на подчинённых. Мамина болезнь высосала всё из нашей семьи. Радость, уважение, деньги. Ничего не осталось. Лишь стыд, чувство вины, злость, да этот старый дом, который так и выпрашивал ремонта. Перекрасить фасад, подровнять перила на крыльце, оживить герань. Вернуть сюда счастье или хотя бы его видимость.

Чтобы спасти бизнес отца и помочь с медицинскими счетами, я отсылал домой почти все заработанные деньги. Но мой жест доброй воли расценили, как акт откупа. Может, так оно и было, раз я сбежал подальше, лишь бы не видеть, как умирает мама.

Пальцы всё крепче сжимали руль, пока я разглядывал окна и вспоминал всё то, что наговорил мне отец, всё то, что наговорил ему я в ответ. Бенни же сперва выступал нашим буфером, судьёй, что разводит боксёров по разным углам ринга, ведь мы сцеплялись раз за разом и в каждом раунде проливалась чья-то кровь. Но победил всё равно рак.

– Убирайся. – Последние слова отца ведь должны звучать не так. – Больше не хочу видеть тебя в своём доме.

И вот я здесь. Сижу и понимаю, что так и не наберусь смелости открыть дверцу, выбраться на мартовский холод и сделать эти чёртовы двести шагов.

В другой раз. Как самый настоящий трус, я потянулся к замку зажигания и стал поворачивать ключ, как в стекло вдруг постучали. Я дёрнулся, попутно вдавив кнопку клаксона на руле, отчего даже «форд» возмутился протяжным гудком.

Через стекло на меня смотрел Бенни. Глазами неверующего, который увидел божественный знак свыше. Всё такой же, каким его помню. Русые волосы чуть лохматее приличного, выдающаяся щетина, словно все лезвия в доме затупились, трещинки на нижней губе от холода и ветра. Болотно-серые глаза блестели опаской и злобой – такие чувства я теперь вызывал у собственного старшего брата.

Притвориться, что я его не заметил, теперь не получится. Я хотел было опустить стекло и оставить хоть какую-то преграду между нами в виде двери для надёжности, но это ведь Бенни. Когда-то между нами не было никаких преград, потому я поступил, наконец, как мужик. Открыл эту долбаную дверцу и вышел из машины. Из-за всей этой семейной чепухи даже забыл о колене и всем весом опёрся на левую ногу, отчего болевой спазм уколол каждый нерв в теле. Я поморщился, но Бенни не так принял мою недовольную физиономию:

– Настолько не рад меня видеть, братец?

«Чертовски рад», – чуть не воскликнул я и не кинулся к нему на шею, хотя у мужской половины Джексонов не принято обниматься или проявлять хоть какие-то признаки слабости. Но мы не виделись много месяцев, и даже не говорили по телефону, поэтому я обошёлся лишь стандартным:

– Не дури, Бенни. Я скучал.

– Поэтому ты не появлялся сколько… полгода? – Пришёл черёд Бенни кривиться всеми мышцами лица. – Поэтому ты даже не позвонил на день рождения отца? Поэтому даже не приехал на её похороны?!

С каждым словом его голос повышался на октаву и сшибал меня звуковой волной всё ближе к машине, пока я не осел на неё спиной. У Бенни было право орать на меня, даже врезать пару раз, но он стоически держался. Лишь яростный багрянец окрасил его щёки, а кулаки непроизвольно сжались в два булыжника.

– Мне жаль, Бенни. Ты просто не знаешь…

– Не знаю, что? Давай, оправдывайся тем, как сильно ты был занят. Как носился со своей клюшкой, пока она умирала и вспоминала своего ненаглядного малыша Дэвиса. Как папа до последнего ждал, что ты появишься на поминках, и до последнего не опускал гроб в землю. Как ты променял родную мать и семью на славу и бабло.

Бенни выплюнул на меня всю свою боль и гнев, копившиеся в нём как в фарфоровой свинье, куда я бросал мелочь на свои первые коньки. Хотя свиньёй в этой ситуации был явно не он.

Я потянулся к брату, но тот лишь оттолкнул меня.

– Убирайся, Дэвис. – Зарычал он словами отца и опасливо оглянулся на дом. – Уноси свои ноги, пока отец тебя не увидел и не переломал их.

Леонард Видаль прекрасно справился с этим и без Рида Джексона, но я смолчал. Моё заново скроенное колено здесь вообще не при делах и вряд ли разжалобит хотя бы одного Джексона в радиусе пяти миль.

– Я хотел увидеть его. – Я сделал очередную провальную попытку. – Вас обоих.

– Что ж, ты опоздал. Тебя здесь никто не хочет видеть, Дэвис.

Когда туша защитника «Ванкувер Джайентс» вмазалась в меня на скорости ракеты, боль силой в сотню баллов ударила по левой ноге. Но даже она не сравнилась с той, что я почувствовал в эту секунду. Словно длинный нож воткнули под рёбра и повернули по своей оси.

Мы сцепились взглядами, точно саблями, но я один выискивал в глазах Бенни – точной копии моих и маминых – хоть проблеск того, что он говорил неправду. Что всё это фарс, блеф, игра, чтобы отплатить мне той же монетой. Чтобы я испытал всё то, что испытывала моя семья последний год.

– Бенни, прошу тебя. – Почти взмолился я. – Позволь мне всё исправить.

– Прости, Дэвис. Но больше нечего исправлять.

Последний фотон злости вышел из Бенни, и он словно уменьшился в размерах, хотя всегда был на полголовы выше меня. В моей команде – во всяком случае, бывшей команде – он бы слыл ещё тем здоровяком. Его могли бы бояться соперники и даже дать какую-нибудь звонкую кличку, вроде «Гризли» или «Волчара», но сейчас Бенни походил разве что на черепаху, вжавшуюся в свой панцирь. Куртка обвисла на нём мешком, лицо побледнело и слилось с облачным небом.

Брат подарил мне последний сломленный взгляд.

– Просто уходи. И оставь нас в покое, как делал это последний год.

Не знаю, откуда Бенни появился, но бросил меня куковать посреди дороги и двинулся в сторону крыльца, ни разу не обернувшись. Когда дверь с грохотом закрылась, я взревел и заколотил по дверце ладонями, выгоняя злость, выпуская пар, высвобождая чувство вины.

Конечно, я не думал, что меня станут встречать хлебом-солью, но хотя бы не с той ненавистью, что я нашёл в глазах старшего брата. Ладони отозвались болезненным покалыванием, и только тогда я перестал мять свою машину. На шум выглянул мистер Донохью, местный дружинник и блюститель порядка. Сволочной характер оставил на его лице глубокие борозды, ведь сколько помню, старикан постоянно хмурился или рычал.

Завидев меня, однако, сосед повеселел и сложил руки на груди.

– Так, так, так. Посмотрите кто у нас тут. – Посмаковал он издёвку на своём остром языке. – Неужто Джексон-младший пожаловал? Что, турнули тебя из команды? Видел, как тебя отделал тот бугай.

Я сжал губы, лишь бы оттуда не вырвалось ничего жестокого. Только на жестокости я сейчас и был способен.

– Папа-то хоть знает, что ты теперь калека?

– Идите к чёрту, Илай.

– Всё возвращается, Дэвис. – Самодовольно поделился своими мудростями мистер Донохью. – Вся та боль, что мы причиняем, возвращается сторицей.

Я выругался и запрыгнул в «форд», почти как Джеймс Бонд, только с подбитой ногой. Правда режет острее заточенного лезвия, которым случайно промахиваешься по буханке и отсекаешь нежную кожу на пальце. Мистер Донохью – старикан, постепенно теряющий рассудок, но как же он был прав. Я причинил своей семье столько боли, что пришёл мой черёд хлебнуть в ответ.

И я собирался нахлебаться сполна. Свернув к первой же вывеске, на которой буквы складывались в спасительное сочетание «бар», я нагло бросил машину поперёк разделительных полос парковки и почти ворвался в приглушённый очаг света. В такой час только отчаянные пропойцы коротали время за стаканом высокоградусного чего-нибудь. Пока что я был лишь отчаянным, оставалось дополнить титул, потому я плюхнулся за барную стойку и подозвал бармена:

– Налей «Хантер Рэй».

– Такого не водится, приятель. – Хмыкнул неухоженного вида мужчина за сорок. Словно я попросил стакашку тыквенного латте.

– Тогда «Крон Ройал».

За год, проведённый в Канаде, я пристрастился не только к кленовому сиропу, пирожным нанаймо бар и гонорару в миллион долларов. Но и к истинному северному виски, прародителю всего хорошего на этой планете. Я и забыл, что в Чикаго предпочитают компанию «Джека Дэниэлса» или «Джима Бима», что позабавило моего нового знакомого. Он расплылся в улыбке, такой же сальной, как и его волосы.

– Так ты из кленового штата? Боюсь, приятель, за этим добром тебе придётся ехать обратно в Канаду. У нас здесь наливают старый добрый американский виски.

Что ж, раз я больше не в «Монреаль Канадиенс», не в Квебеке и даже не на полпути туда, то пора снова привыкать ко всему чикагскому. К пробкам в Чикаго-Луп, грубиянам в очередях и слабому виски.

Перед моим носом дзынькнула стопка, в которую полился фонтан чего-то бронзового. Во рту тут же пересохло от желания поскорее прочувствовать весь вкус этой ядрёной жидкости. Ошпариться градусами, утопить мозги в пьянящем вареве из солода. Бармен долил ровно на два пальца и собирался припрятать бутылку, но я остановил его:

– Оставь.

– Плохой день, приятель?

День определённо не задался, раз в половине второго я сижу на липком стуле в пустом баре, приятельствую с барменами и подумываю об убийстве – в мои планы входило прикончить эту бутылку до самого дна. Прилично набраться, чтобы стало совсем неприлично.

Если только так можно заглушить боль в колене и пустоту в душе, то кто я такой, чтобы думать о каких-то приличиях?